И вот берег

(К дню рождения Шолохова)

На 80-летие Толстого 28 августа 1908 года в Ясную Поляну собрались самые близкие. Толстой был ослаблен недавней болезнью и разъезжал в кресле-коляске, благодарил: «Как мне радостно видеть вас всех»... Андрей Львович зачитывал поток телеграмм. Среди них была и такая — с бывшего судостроительного завода в Петербурге: «Мы, русские рабочие, гордимся Вами, как национальным сокровищем, и лишь хотели бы, чтобы и могучему созидателю новой России, рабочему классу, природа дала своего Льва Толстого»¹.

Никто не знал, что где-то на Дону вырастает мал-малышок, способный взяться за такую задачу. Но поставлена она была верно. Речь пошла о том, что низы захотели высказаться сами, собственным голосом и на своем языке, а не через, как бы сказать, художественную благотворительность верхов.

Какой колоссальной трудности была эта задача, может быть, станет более внятным, если я напомню вам, над чем смеялись, отдыхая, наши дедушки и прабабушки, — тогдашнюю эстраду и «масскульт»:

Помнишь, Акулька, мгновенье,
Нам взволновавшее кровь.
Первое наше сближенье,
Первый намек на любовь?
Я тебя, дуру, лопатой
В шутку огрел по спине,
Вскрикнувши: «Чертполосатый!»,
Ты улыбнулася мне.

Куплеты заканчивались тем, что только после обмена такими любезностями герой понял, что он «нежно любим»². Но всмотримся: перед ними комический прообраз любви Григория и Аксиньи. Глядя сверху вниз, ничего иного нельзя было увидеть. Припомним, как, понимая это отношение к себе, отвечает офицеру и хозяину Листницкому Григорий:

«Ты что же, похитил у мужа жену?

— Сама приблудилась.

— Романтическая история. Ну, хорошо, приходи завтра. Можешь быть Свободен, братец».

И вдруг эта история в самом деле поднялась и встала для нас в один ряд с историей Тристана и Изольды, Паоло и Франчески, Элоизы и Абеляра... Сдвиг фантастический, хотя и свершившийся у нас на глазах.

Да разве только в любви. С Шолоховым поднялась в литературу вся неразгаданная мощь народа. Она и до сих пор остается неразгаданной, а иногда вызывает раздражение: что это за темная масса, мешающая мне выразиться. Шолоховский мир отвечает — нет, это дорога истории, на ней и выражайтесь. Не хотите — станете игрушкой товарно-денежных операций с их престижным блеском, премиями, фестивалями, жрецами элиты и самоупоения — выбор богат. Но в этом тяжелом конфликте эпохи Шолохов, как и его предшественники Толстой и Достоевский, а за ними Пушкин, — безоговорочно на стороне народа. Разница в том, что у него эта народная точка зрения получила собственную полноту и сама вошла в общение с другими.

Мы постоянно слышим у него, как она действует внутри абсолютно убежденных в своей правоте политических решений, невидимо, по-своему, исправляет их. Вот во время публичной казни подтелковцев один из расстреливаемых видит, что «...молодая веснушчатая бабенка, выскочив из толпы, бежит к хутору, одной рукой прижимая к груди ребенка, другой — закрывая ему глаза». Вот мать Григория, Василиса Ильинична, отвечает на предложение разделить (а не передать государству) имущество «экспроприируемых»: «Упаси бог! Сроду чужим не пользовались». Вот дед, участник турецкой войны, напутствует новобранцев, предлагая им единственный выход из будущего ожесточения: «Я вас, сынки, вот о чем прошу. Дюже прошу... Надо человечью правду блюсть». Своих руководителей в революции народ тоже быстро различает и проверяет особенным взглядом. Как замечает у него один казачок: «...и мы поняли, что, может, советская власть и хороша, но коммунисты, какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить».

Политически Шолохов не устраивал, да и сейчас не устраивает, ни одну из последовательных программ времени. Это общенародный писатель. Одни хотели, чтобы его Григорий вышел, очистившись от белой скверны, к большевикам, просто требовали кончить этим роман. Другие, как, например, автор сочинения «Стремя «Тихого дона» («Литературная газета» раскрыла нам его псевдоним, но до строгой проверки будем пока называть его, как он сам себя назвал, «Д*»³), еще более недовольны этим дурным финалом, поведением Мелехова. «Стоило ли затевать такой серьезный труд — восклицает этот автор, — каким является историческая хроника «Тихий Дон», чтобы скатиться к такому слабенькому детективу, такой мелодраме?»⁴ Вот подайся он в Галлиполийский лагерь к Кутепову, или, еще лучше, в сепаратистские донцы, — то-то была бы радость. И только у самого Шолохова Григорий возвращается домой, просто домой: а уж как сговорятся о нем политические силы времени, будет характеризовать не его, а их.

Но если бы мы попытались спросить самого Григория — а роман это позволяет, — то ответ его судьбы и стоящего за ней народа также не скрыт Шолоховым. Это — искание общей правды. Не той правды, о которой Григорий, «до края озлобленный», думает: «У каждого своя правда, своя борозда», но той, по его же словам, «под крылом которой мог бы посогреться всякий».

Усилия этих людей добиться общей правды были громадны, пожалуй, не представимы по нынешним временам. И мы не имеем права судить их из условий и нужд наших дней. Нам нужно хорошо представлять себе, что это были за люди, поднявшиеся вместе с Шолоховым. Многие из нас видели их и еще не забыли. Крутолобый молодой Шолохов, глядящий на нас с фотографии, слегка посмеиваясь, дает о них понятие. Вы не могли бы найти в них уныния, они были искренне лишены национальных предпочтений в движении общих дел, у них было горячее чувство родины.

И это неправда, что они жили за счет концлагерей. Музыка Свиридова «Время, вперед!», которую мы слышим перед программой «Время», или кадры босых людей, бегущих с тачками цементного раствора, дают хоть отдаленное представление, за счет чего они жили. Неправда, что они хотели уравниловки — они стремились к устойчивой, хотя и подвижной норме жизни, где бы человек не поглощался престижно-товарной гонкой, но имел возможность участвовать в чем-то другом.

Эти люди приняли на себя самую сильную и отлаженную из когда-либо существовавших военных машин, вобравшую в себя всю мощь ограбленной Европы, опрокинули ее и, выражаясь тогдашним языком, добили ее «в ее собственном логове». И они, конечно, мысли не могли допустить, что их высшее руководство можно растлить, переродить и повернуть против их исторической дороги. В этом была их наивность, но и крепкая вера в верность взятого пути. Да, мы не имеем права судить их из потребностей и сил наших дней, потому что этим людям мы обязаны всем.

Разумеется, у них были свои исторические заблуждения, ошибки и малоприятные черты, которые легко обличать задним числом. Они были необузданно круты, абсолютно безжалостны к себе и другим, что вовсе не предполагалось переносить на другие времена, они позволили толкнуть себя на оплевание небес.

Но когда нам слишком часто говорят о «безбожном коммунизме», то не лучше ли бы было начать с себя. Невозможно отодвинуть в сторону тот факт, что на пряжке пояса каждого из освободителей, пришедших в очередной раз устанавливать нам «новый порядок в Европе», стояло «с нами бог». Народ не забыл их деяний, вряд ли забудет до скончания века, как и вряд ли поверит, что бог и гуманизм поселились в правлениях международных компаний. Поистине «не по словам их, а по делам их судите их», а с кем и когда бывает бог, позвольте судить самому богу.

И не судите всуе самого Шолохова.

Сетуют на нас, литераторов, что мы не занимаемся слухами о соавторстве или другом авторстве «Тихого Дона», не принимаем их всерьез. Но подумайте — вот первый: говорят, что «Тихий Дон» не сравним с другими книгами Шолохова, а стало быть, — — подозрительная щель. Но стоило бы спросить: читали ли они новеллы Сервантеса? его комедии? Это ли вывело его в бессмертие? Помнят ли они хоть один из многих, очень многих романов Стивенсона, кроме великого «Острова сокровищ»? Перечитывают ли, дают ли своим детям что-нибудь из громадного наследия Дефо, кроме «Робинзона Крузо»? Почему же вас заботит с этой стороны Шолохов, почему мы простое желание изобличить должны принимать за аргумент?

Или — мал был, говорят, этот Шолохов, неграмотен, откуда такой зрелый опыт? То же, что выдвигалось против Шекспира: не мог этот необразованный актер постичь глубины духа, нужен был эрудит-аристократ. Но как бы политически ни относиться к Ленину, он говорил несомненно со знанием дела о революции, что «каждый месяц такого опыта стоит десять, если не двадцать лет нашей истории»⁵. Человек, успевший быть судимым, своими же, за превышение власти, отпущенный из-под расстрела — по малолетству — самим Нестором Махно, насмотревшийся лютых казней и напитавшийся бесконечной выносливостью народа, знал, что сказать людям. Сомнения в этом выдают скорее высокомерие вопрошающих, чем что-либо серьезное, заслуживающее внимания.

Или вот еще доказательство. Первый том якобы написан выдающимся мастером «словесной ткани», второй и третий — похуже, а четвертый совсем слаб — «рвань и наброски». Хочется спросить: да читали ли они роман? Как раз в первом томе очевидно, что Шолохов еще учится, поет, как молодой скворец, то под Толстого — например, у него Аксинья с ужасом наблюдает «хрящеватые уши мужа», совсем как Анна у Каренина; эти уши Шолохов повторяет даже у Валета и Каледина; — то под Гоголя, то под Чехова... Правда, и здесь любые эти подробности тонут в подавляющей силе его образа. Но четвертый-то том, который, кроме Шолохова, уж никак никто не мог написать, — самый совершенный. А такие его страницы, как смерть Натальи, смерть Ильиничны или последние метания и выход Григория, принадлежат, несомненно, одному из самых могучих художников, которых когда-либо носила земля.

Или вот довод, пожалуй, наиболее интересный: роман изобличают в противоречиях. Что это, мол, такое: то большевистский лагерь развернут в полной красоте, то белая идея — где логика... Ясно, что писали разные люди. Иначе говоря, на Шолохова нападают за его достоинства: объективность и полноту правды. Все равно что обвинять Сервантеса, что у него Дон Кихот и Санчо говорят то одно, то другое, противоречат друг другу... Читать бы рыцарский роман или плутовские истории, а то тянут тебя туда-сюда — нелепость!

К сожалению, в этот аргумент вовлекся со свойственной ему страстью Солженицын. По его мнению, роман разваливается на несовместимые части, а первоначально он будто бы был кем-то написан с донской сепаратистской точки зрения, против, как он выражается, «иногородних». Но можно подумать, что мы не знаем такого романа. Он был действительно написан в зарубежье генералом-писателем П.Н. Красновым и называется «От Двуглавого Орла к красному знамени». Замечательно, что Шолохов, не видя оснований использовать это сочинение, сумел процитировать в третьем томе «Тихого Дона» бывшее в его распоряжении письмо Краснова кайзеру Вильгельму, написанное в разгар гражданской войны.

«Просить признать ваше императорское величество, — начертано там, — границы Всевеликого Войска Донского в прежних географических и этнографических его размерах, помочь разрешению спора между Украиной и Войском Донским из-за Таганрога и его округа в пользу Войска Донского, которое владеет таганрогским округом более 500 лет и для которого таганрогский округ является частью Тьмутаракани, от которой и стало Войско Донское».

Любопытно, как бы отнесся к этим тьмутараканским страстям еще один «местный» писатель, уроженец Таганрога Чехов.

Беда в том, что Солженицын так же понимает красных, как, скажем, Николай Островский белых. А Шолохов одинаково понимает и красных, и белых, и еще выше — идущую через них историческую дорогу народа. А нам сейчас необходимо, как никогда, это единое понимание. Пушкин, наш главный ум, хорошо понимал и Екатерину, и Пугачева. Единственно, кого он не понимал, точнее, не принимал, это перевертыша Швабрина, который сначала жаловался Петруше Гриневу, что с его приездом встретил наконец «человеческое лицо», то есть окружающих своих за людей не считал, а когда пришел час, внезапно изменил собственное лицо и, как сообщает Пушкин, стоял за спиной новой власти «обстриженный в кружок и в казацком кафтане», нашептывая ей, кого казнить, кого миловать.

Да нам необходимо не просто даже объективное понимание. Это практическое дело и призыв истории — воссоединение двух мировых идей, захвативших в разные эпохи русский народ, этих противоположностей, которые были несовместимы, — коммунизма и веры. Не для того, чтобы подменить одной другую, но чтобы сотрудничать в развитии основных ценностей народа и противостоять силам растления, которые не раз доказывали свое умение проедать насквозь людские верхи обеих сторон.

Шолохов это знал. Совсем по-иному, чем раньше, звучат для нас его строки, где несгибаемый, как говорили тогда, большевик Бунчук, восемь лет не бывший дома, на один день заглядывает к матери...

«Она торопясь сняла с себя нательный маленький крест, — целуя сына, крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы прыгали, кололи холодком.

— Носи, Илюша. Это — святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник — милостивец, укрой и оборони»...

Шолохов знал, на что простодушно, но твердо надеялся народ вопреки самой очевидности. «Брехня, — отвечает у него один красноармеец на расспросы станичников, не преследуют ли веру большевики. — Брехню вам всучивают. Я перед тем, как из Ростова выйтить, в церкву ходил и причастие примал...» Шолохов первый сказал о Шукшине: «Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного»⁶.

Поэтому так называемые несогласованности шолоховского создания есть на деле великий источник нашего согласования. Остается надеяться, что и Солженицын, заслуги которого неотменимы — в выведении из тьмы целого, по его собственному слову, «архипелага ГУЛАГ», в основании «деревенской» прозы, защите веры, — найдет в себе силы и признает центрального писателя эпохи. Так, как это сделано в его письме 1962 г., публикуемом специальным выпуском «Литературной России»⁷.

Нам придется многому учиться у Шолохова, чтобы не сбиваться с дороги, как бы ни старались нарисовать на ней тупик. Неизвестно, скажут ли про наши дни, что это было время выдержавших. О людях Шолохова — безусловно. И он поднял к нам как завещание эту идею — выдержать, по его слову, «выдюжить». Подобно тому как Толстой вместил все, о чем он думал в жизни, в одну последнюю повесть «Хаджи-Мурат», так и Шолохов сжал весь свой опыт в один последний рассказ «Судьба человека», откуда я привожу это слово. Этот рассказ стал лучшим произведением о минувшей войне, ее народным переживанием; он был навеян стихотворением Исаковского «Враги сожгли родную хату...» и говорил о том же — о возвращении к дому, который разорил враг.

И странно: еще ищут — спрашивают, каким должен быть памятник Победы на Поклонной горе. Солдат, который «три державы покорил», пришедший на родное пепелище, каким его увидели Исаковский и Шолохов. И пусть на груди его сияет «медаль за город Будапешт» — сражение, которое было не менее ужасным, чем взятие Берлина. На постаменте — генералы и маршалы, все как полагается, но центр и мысль уже давно даны Шолоховым. Это и полностью отвечало бы завету Пушкина о чувствах, в которых «обретает сердце пищу», — «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», — завету, словно бы отлитому для памятника. «На них основано от века по воле бога самого самостоянье человека, залог величия его».

В текущее время предстоит еще новое открытие Шолохова: мы возвращаемся к мысли о путях истории, вопросу «куда ж нам плыть». На одной дискуссии, когда было сказано, что лучшим произведением XX века был «Тихий Дон», последовало сразу: «Это еще нужно доказать». Но что тут доказывать, после всего, что мы из истории знаем. Как говорится в другой замечательной книге — «И доказательств никаких не требуется. Все просто» — «Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег»...

1990

Примечания

1. Апостолов Н.Н. «Живой Толстой», М., Толстовский музей, 1928, с. 485.

2. Харьковский. «Роман в народном духе». В сб.: «Веселый дивертисмент. Сборник избранных юмористических произведений», б.г., с. 113—114.

3. Дело в том, что в этом сочинении как раз очень чувствуется «игра в четыре руки». — Примеч. 1993 г.

4. Д*. «Стремя «Тихого Дона». (Загадки романа)». Paris, YMCA-Press, 1974, с. 147.

5. Ленин В.И. ПСС, т. 36, с. 499.

6. «Советская культура», 23.IV.1975.

7. «Заказное.

С обратным уведомлением.

Ростовская область
Станица Вёшенская
Шолохову
Михаилу Александровичу

Адрес отправителя: г. Рязань, 23, 1-й Касимовский пер. 12. кв. 3

Солженицын А.И.
20.12.62
Рязань.

Глубокоуважаемый
Михаил Александрович!

Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона».

От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего — здоровья!

Ваш
(подпись).»

Судьба Шолохова». Специальный выпуск «Литературной России», посвященный 85-летию со дня рождения М.А. Шолохова». 23.V.1990, с. 19.