Тем томительней тянутся всегда самые медленные, самые гнусные дни ожидания. Хуже всего, что у него еще и нервы тяжко больны. Всякое напряжение, всякое волнение стоном отзывается в них. Тут страшнейшая сила воли нужна, чтобы их удержать. Он удерживает, но у этой способности себя удержать на краю всегда дорогая цена.
К счастью, в его доме на Большой Пироговской появляются двое: Федор Кнорре, который кажется Любаше высокомерным, и Николай Крючков, который держится лучше и проще, оба актеры Театра рабочей молодежи, по тогдашнему ТРАМ. ТРАМ отправляется в Крым на гастроли. Михаила Афанасьевича приглашают с собой. На каких правах непонятно. Все-таки приглашают. Он колеблется, но в конце концов дает молодежи согласие. Туманный, а все-таки выход, на время. И до отъезда еще далеко. Его главное дело, авось, успеет решиться.
Он мыкается без дела. После обеда он спит, спит всегда, как и в тот знаменательный день, когда раздается обыкновенный дребезжащий телефонный звонок. Любаша подходит, кричит, что спрашивают его, из ЦК. Он подскакивает, со сна раздраженный, абсолютно уверенный в том, что какой-нибудь сукин сын решил его разыграть. Его вежливо спрашивают:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
Он отвечает недовольно и хрипло:
— Да, я.
С того конца провода сообщают как ни в чем не бывало:
— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
Растерявшись, он переспрашивает несколько раз:
— Что? Сталин? Сталин?
Трубка смолкает, а он громко, нервно кричит:
— Любаша!
И жестом показывает, чтобы она скорее надела наушники.
Тут раздается глуховатый голос с грузинским акцентом:
— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
Пауза. Вновь глуховатый голос с грузинским акцентом:
— А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам надоели?
Важно то, что именно этого вопроса он и не ожидает, и теряется, и медлит, и отвечает не сразу:
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам нужно встретиться, поговорить с вами.
— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить!
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего.
Он еще не совсем осознает происшедшее, может быть, соображает, как это бывает, уж не приснился ли ему этот глухой грузинский медленный голос, как раздается новый звонок. Из МХАТа в явной суматохе звонят. Приглашают служить. Стало быть, решительно ничего не приснилось ему.
Он тут же мчится на Большой Ржевский к Шиловским. Елену Сергеевну застает. От слова до слова передает ей весь разговор. Впоследствии передает ей множество раз, так что разговор слово в слово отпечатывается в ее памяти навсегда.
И как не отпечататься, как не остаться. Злой рок еще раз минует его. Судьба его поворачивается если не в лучшую, то хотя бы не в худшую сторону. Он может жить. Какое-то время. Неизвестно какое. Однако год или два у него имеется впереди. Кроме того, к нему возвращается любимое дело. Он остается в грозовой, задернутой черными дымами, но все же в родной стороне.
Отчего его милует Сталин? Невозможно сказать. Предполагаю психологически допустимую вещь. Сталину нравится его ни с чем не сравнимая дерзость. Уничтожить этого непокорного литератора он может всегда, но для раздутого самолюбия такого жестокого человека куда приятней сломить, на свою сторону перетянуть, заставить не за страх, а за совесть служить. Косвенное подтверждение такой догадки имеется. Елене Сергеевне много позднее передают слова Сталина, обращенные к Горькому по поводу комедии Эрдмана:
— Да что! Я ничего против не имею. Вот — Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет. (Он рукой показал и интонационно). Это мне нравится.
Так что мотивы помилования нетрудно понять. Даже, возможно, и встречи Сталин хотел, надеясь, что довольно несколько ласковых слов, брошенных в телефон, чтобы писатель Булгаков переменил свои убеждения, поскольку все меняют, стоит только на них взгляд обратить, и бросится так же сильно и здорово что-нибудь о современности сочинять. Оказалось, не бросился, и желание встречи пропало, все-таки неудача, хотя надежда на исправление осталась, осталась, видимо, до конца.
А Михаил Афанасьевич что? Ждет ли он встречи с товарищем Сталиным? Ждет. Много раз с Еленой Сергеевной говорит. Предполагают, что надеется в личной беседе что-то товарищу Сталину объяснить, чуть ли не на путь истинный намеревается наставить вождя.
Я не думаю так. Всё, что он мог и считал нужным сказать, он в письме обстоятельно изложил и Сталин это в письме прочитал. Вождю революции, яростному врагу компромиссов, постепенных движений, последовательных реформ, карающему без малейшей пощады реформистов и постепеновцев всех мастей и оттенков, он себя гордо и с вызовом объявил именно постепеновцем, сторонником Великой, никуда не торопящейся вскачь Эволюции. Чего еще? О чем они могли говорить? На что бы он надеяться мог?
Он слишком большой реалист. К тому же, что важнее всего, он проницателен как никто из его современников, я бы сказал даже: мудр. Слова вежливости о встрече он, видимо, так и воспринимает, как слова вежливости о встрече, не больше того. И если мысль о встрече с товарищем Сталиным застревает в его голове, так виной тому только одно: любопытство художника. Хочется своими глазами взглянуть. И потому, что тема всесокрушающей власти и несокрушимой силы творца становится для него главнейшей из тем. И еще более потому, что это новая власть, какой еще не бывало в истории, если не принимать в расчет какого-нибудь Пугачева. Все короли известны давно, помазанники милостью Божьей, наследственной крови, как известны тираны, цареубийцы тоже известны наперечет. Даже несколько скучно читать. Книгу открыл, освежил в памяти то, что известно давно, и смело пиши:
«На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней губой...»
Но не было еще и на самых чернейших страницах весьма кровавой нашей истории, чтобы до власти дорвались чада сапожников, кухарок, пастухов, мужиков и преспокойно правили громадным народом даже не по колено, не по грудь, а по самое горло в крови. На такого рода явление стоит своими глазами взглянуть, чтобы разгадать наконец, чтобы проникнуть в самую суть: что за звери такие, что за скоты?
Встрече не суждено состояться. Он сожалеет. И все же он прозревает эту невероятную смесь самого примитивного лицемерия и самой зверской жестокости, вырастающей до какого-то самодовольного наслаждения. По причине такого прозрения мысль о возможной встрече с товарищем Сталиным естественно принимает в его голове комедийно-мрачноватые формы и служит мотивом бесчисленного множества его шутливых рассказов, которыми он в часы хорошего настроения забавляет самых близких своих собеседников. Несколько таких рассказов память его современников до нас донесла.
В одном говорится, как он каждый день пишет товарищу Сталину загадочные и длинные письма и подписывается: Тарзан. Товарищ Сталин удивляется, даже пугается. К тому же товарищ Сталин любопытен, как все, призывает Ягоду и требует, чтобы без промедления автора письма разыскал и доставил к нему. Сердится на медлительность сволочного наркома:
— Развели в органах тунеядцев, не можете одного человека словить!
Ну, это-то как раз в органах могут, ловят и доставляют в Кремль чуть ли не в том, в чем мать родила. Товарищ Сталин разглядывает пристально, даже доброжелательно, трубку раскуривает, спрашивает не торопясь:
— Это вы мне эти письма пишете?
— Да, Иосиф Виссарионович, я.
Молчание. Михаил Афанасьевич будто бы обеспокоенно спрашивает, переступая босыми ногами:
— А что такое, Иосиф Виссарионович?
— Да ничего. Интересно пишете.
Снова молчание.
— Так, значит, это вы — Булгаков?
— Да, Иосиф Виссарионович, это я.
— Почему брюки рваные, почему без сапог? Ай, нехорошо! Совсем нехорошо!
— Да так... Заработки вроде того...
Товарищ Сталин поворачивается к наркомам. Наркомы бледнеют, падают в обморок один за другим. Наконец обращается к наркому снабжения:
— Чего смотришь, сидишь? Не можешь одеть человека? Воровать у тебя могут, а одеть одного писателя не могут! Ты чего побледнел? Испугался? Немедленно одеть. В габардин! А ты чего сидишь? Усы себе крутишь? Ишь, какие надел сапоги! Снимай, отдай человеку. Все сказать тебе надо, сам ничего не соображаешь!
Ну, одевают его, обувают, пропитанье дают. Он начинает ходить к товарищу Сталину в Кремль. У него неожиданная дружба с товарищем Сталиным. Иногда товарищ Сталин грустит, жалуется ему:
— Понимаешь, Михо, все кричат: гениальный, гениальный! А коньяку выпить не с кем!
И вот однажды приходит усталый, унылый. Товарищ Сталин расспрашивает:
— Садись, Михо. Грустный чего? В чем дело?
— Да вот, пьесу написал.
— Так радоваться надо. Целую пьесу написал! Зачем грустный?
— Театры не ставят, Иосиф Виссарионович.
— А где бы ты хотел поставить?
— Да, конечно, в Художественном, Иосиф Виссарионович.
— Театры допускают безобразие. Не волнуйся, Михо, садись.
Трубку берет:
— Барышня! А барышня! Дайте мне МХАТ! МХАТ мне дайте! Это кто? Директор? Слушайте, это Сталин говорит. Алло! Слушайте!
Сердится, сильно дует в трубку:
— Дураки там сидят в наркомате связи. Всегда у них телефон барахлит. Барышня, еще раз дайте мне МХАТ. Еще раз, русским языком вам говорю! Это кто? МХАТ? Слушайте, только не бросайте трубку! Это Сталин говорит! Не бросайте! Где директор? Как! Умер? Только что? Скажи, пожалуйста, какой пошел нервный народ! Пошутить нельзя!
И вот этот изумительный человек, сочиняющий такие ядовитые фарсы, одним из первых, если не первым с неотразимой проницательностью проникнувший в самую суть этого сына сапожника, которому свалилась в руки громадная власть, при одном имени которого с людьми творится черт знает что, будто бы надеется встретиться с ним и в чем-то его вразумить?
Никогда не поверю, хоть режьте меня!
Недаром же таким очень похожим голосом, монотонным и тихим, в его бессмертном романе станет говорить пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.
Пока же не встреча с товарищем Сталиным занимает его. Куда больше занимает его то прекрасное обстоятельство, что насильственная смерть явным образом отодвинулась от него. И вскоре, прогуливаясь с Еленой Сергеевной в залитых весенней зеленью окрестностях Новодевичьего монастыря, он извлекает из заднего кармана своих штатских брюк и швыряет в пруд револьвер. Орудие смерти пока что без надобности ему.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |