Во второй редакции романа вырастает Воланд. Уже здесь это не дьявол-искуситель, а Князь тьмы, воплощение могущества и жестокой, нечеловеческой справедливости, владыка ночного, лунного, оборотного мира. И уже написана глава «Ночь», которая в этой редакции представляется автору сначала последней, потом предпоследней.
Всадники на своих черных конях летят над землею, над морем, над сверкающими городами. Их шестеро, как и в законченном романе.
Еще не найдена мелодия полета, еще присутствуют иные подробности. Так, в завершенном романе: «Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки». В завершенном романе этот полет — эквивалент смерти.
А в редакции второй, в сентябре 1934 года, глаза мастера жадно смотрят на мир, раскинувшийся под ним:
«Но когда сумерки сменились ночью и на небе сбоку повис тихо светящийся шар луны (это подчеркнуто автором, и вертикальный штрих слева означает, что автор не удовлетворен: ему предстоит "проверить" луну и эту грань, когда сумерки сменяются ночью. — Л.Я.), когда беленькие звезды проступили в густой сини, Воланд поднял руку, и черный раструб перчатки мелькнул в воздухе и показался чугунным. По этому манию руки кавалькада взяла в сторону.
Воланд поднимался все выше и выше. За ним послушно шла кавалькада. Теперь под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходили целые площади света, плыли в разных направлениях огни.
Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.
— Вам, быть может, интересно видеть это?
Он указал вниз, где миллионы огней дрожа пылали.
Поэт отозвался:
— Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенный. Я слеп и нищ».
Отметьте эти слова о заключении и слепоте.
Весною 1934 года, за несколько месяцев до написания этих страниц, Булгаков подавал очередное прошение правительству о разрешении съездить за границу. Мечтал о Париже и Риме. О мольеровском Париже и гоголевском Риме. О «книге путешествия». Писал В.В. Вересаеву: «Вы представляете себе: Париж! Памятник Мольеру... здравствуйте, господин Мольер, я о Вас и книгу и пьесу сочинил; Рим! — здравствуйте, Николай Васильевич, не сердитесь, я Ваши "Мертвые души" в пьесу превратил. Правда, она мало похожа на ту, которая идет в театре, и даже совсем не похожа, но все-таки это я постарался... Средиземное море! Батюшки мои!..
Вы верите ли, я сел размечать главы книги!» (11 июля 1934).
Разрешения он не получил.
Но был в этой дьявольской игре в «кошки-мышки», которую вели с ним, момент: 17 мая ему вдруг дали официальное обещание (не разрешение, а официальное обещание разрешения). «Я не узник больше! — говорил Миша счастливо, крепко держа меня под руку на Цветном бульваре. — Придем домой, продиктую тебе первую главу», — пишет Е.С. Булгакова в своих мемуарах. А в дневнике, непосредственно 18 мая 1934 года, еще точнее: «И все повторял ликующе: "Значит, я не узник! Значит, увижу свет!"»
Те же слова о заточении и слепоте, которые в главе «Ночь» произносит его герой...
И Воланд в этой редакции романа дарует ему несколько мгновений свободы и зрения:
«Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы коней, опустилась свита.
Огни пропали, сменились тьмой, посвежело, и гул донесся снизу.
Поэт вздрогнул от страха, увидев под собою черные волны, которые ходили и качались. Он крепче сжал жесткую гриву, ему показалось, что бездна всосет его и сомкнется над ним вода.
Он слабо крикнул, когда бесстрашная и озорная Маргарита, крикнув, как птица, погрузилась в волну. Но она выскочила благополучно, и видно было, как в полутьме черные потоки сбегают с храпящего коня.
На море возник вдруг целый куст праздничных огней. Они двигались. Всадники уклонились от встречи, и перед ними возникли вначале темные горы с одинокими огоньками, а потом близко развернулись, сияя в свете электричества, обрывы, террасы, крыши и пальмы. Ветер с берега донес до них теплое дыхание апельсинов, роз и чуть слышную бензиновую гарь.
Воланд пошел низко, так что поэт мог хорошо рассмотреть все, что делалось внизу. Но, к сожалению, летели быстро, делая петли, и жадно глядящий поэт получил представление, что под ним только укатанные намасленные дороги, по которым вереницей, тихо шурша, текли лакированные каретки, и фары их во все стороны бросали свет.
Повсюду горели фонари, тихо шевелились пальмы, белоснежные здания источали назойливую музыку.
Воланд беззвучно склонился к поэту.
— Дальше, дальше, — прошептал тот».
И вот под ними огромный город. Надо думать, Рим... Или Париж?.. «Прямые, как стрелы, бульвары...»
«Коровьев очутился рядом с поэтом с другой стороны, а неугомонная Маргарита понеслась и стала плавать совсем низко над площадью, на которой тысячью огней горело здание.
— Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, — шепнул бывший регент, — добудем фраки и нырнем в кафе, освежиться, так сказать, после рязанских страданий».
...В мае того же 1934 года был арестован и выслан сначала в Чердынь, а потом в Воронеж Осип Мандельштам. Он был соседом Булгакова — жил в подъезде рядом. Не исключено, что «Рязань» здесь псевдоним Мандельштамова Воронежа. Впрочем, тогда многих еще ссылали в среднерусские города...
«Но тоска вдруг сжала сердце поэта, и он беспокойно оглянулся вокруг. Ужасная мысль, что он виден, потрясла его. Но, очевидно, не были замечены ни черные грозные кони, висящие над блистающей площадью, ни нагая Маргарита.
Никто не поднял головы, и какие-то люди в черных накидках сыпались из подъездов здания...
— Да вы, мастер, спуститесь поближе, слезьте, — зашептал Коровьев, и тотчас конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронувшейся машины пробежал к подъезду.
И тогда было видно, как текли, поддерживая разряженных женщин под руки, к машинам горделивые мужчины в черном, а у среднего выхода стоял, прислонившись к углу, человек в разодранной, замасленной, в саже рубашке, в разорванных брюках, в рваных тапочках на босу ногу, непричесанный. Его лицо дергалось судорогами, а глаза сверкали. Надо полагать, что шарахнулись бы от него сытые и счастливые люди, если бы увидели его. Но он не был видим. Он бормотал что-то про себя, дергался, но глаз не спускал с проходивших, ловил их лица и что-то читал в них, заглядывая в глаза. И некоторые из [них] почуяли присутствие странного, потому что беспокойно вздрагивали и оглядывались, минуя угол. Но в общем все было благополучно, и разноязычная речь трещала вокруг, и тихо гудели машины, становясь впереди, и отъезжали, и камни сверкали на женщинах.
Тут с холодной тоской представил вдруг поэт почему-то сумерки и озеро, и кто-то и почему-то заиграл в голове на гармонии страдания, и пролился свет луны на холодные воды, и запахла земля...»
В главе «Ночь» уже есть «преображение» Воланда и его спутников — правда, оно происходит в другой момент и иначе, чем позже в законченном романе; и встреча с Понтием Пилатом, сидящим в своем вечном кресле, в гористой местности, среди камней; и прощение Пилата. «Сейчас он будет там, где хочет быть, на балконе, и к нему приведут Ешуа Ганоцри. Он исправит свою ошибку», — говорит Воланд.
Роман почти окончен. В обширной литературе о Булгакове эту редакцию — редакцию 1932—1934 годов, в моей нумерации вторую — иногда называют «полной» или даже «первой полной». Но, думается, полной ее считать нельзя. И не только потому, что роман все-таки не закончен. И не потому даже, что автором в этой редакции уничтожены многие ключевые страницы (в главе «Маргарита», в главе «Полет») и даже целые главы (19-я, 21-я, 22-я). Полной эту редакцию нельзя считать потому, что в ней нет «древних» глав.
Вторая редакция — единственная, в которой нет «древних» глав.
Они не уничтожены. Они не отменены. Они присутствуют в плане романа, и автор все время помнит о них. Они не написаны.
Рассказ Воланда о Иешуа и Пилате имеет заголовок («Евангелие от Воланда»), пустую страницу и концовку:
«И Равван, свободный как ветер, с лифостротона бросился в гущу людей, лезущих друг на друга, и в ней пропал...
Иванушка открыл глаза и увидел, что за шторой рассвет. Кресло возле постели было пусто». (Здесь Воланд ведет свой рассказ у постели Ивана, в клинике, ночью.)
И так же только помечено — первой строкой — сочинение героя: «Когда туча накрыла...» А далее ряд пустых страниц.
Но важно отметить, что и здесь начало повествования о Иешуа и Пилате принадлежит Воланду, а продолжение и концовка — герою.
Редакции второй не повезло так же, как и первой: ее «реставрировал» по своему вкусу и своим представлениям о «предсказуемости» Булгакова В.И. Лосев, сменивший М.О. Чудакову на посту «хранителя» булгаковского архива в отделе рукописей «Ленинки» (РГБ тож).
Задачей Лосева было показать, что это не черновики (много ли славы заработаешь на публикации черновиков?), а цельное, практически законченное произведение.
В этой редакции романа нет «евангельских» глав? В.И. Лосев извлекает такую главу («Золотое копье») из следующей, третьей редакции и вставляет в подходящее место, попутно производя в ней косметическую приборку, по его мнению, значительно улучшающую текст. Скажем, начальные строки («Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат») заменяет другими, из другого наброска: «В девять часов утра шаркающей кавалерийской походкой в перистиль под разноцветную колоннаду вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». (Зато какая возможность для комментатора дать пояснения к слову «перистиль»!)
Или следующие строки Булгакова: «Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее (кусок пергамента?)» (подчеркнуто Булгаковым. — Л.Я.).
Слова в скобках подчеркнуты Булгаковым. И подчеркивание, и скобки, и вопросительный знак говорят о том, что писатель намерен вернуться к этому позже, когда попытается выяснить точнее, на чем тогда писали. Но В.И. Лосев освобождает текст от вопросительного знака, скобок и подчеркивания. В романе, который он публикует, сомнения невозможны.
Так же легко преодолевает Лосев и другое затруднение — отсутствие заглавия в этой редакции.
Видите ли, у романа «Мастер и Маргарита» в течение многих лет подлинного заглавия не было. Оно явилось как озарение, как откровение, важнейшей частью самого романа — только в 1937 году (об этом ниже). А до того были описательные формулы: «роман о дьяволе» (так назвал сам автор первую редакцию романа в процитированном выше письме к Сталину), «роман», «фантастический роман» (так условно озаглавлена автором рукопись второй редакции). Иногда под пером автора возникали — целыми цепочками — пробы предполагаемых, возможных и невозможных названий. Он вслушивался в их звучание. Некоторые подчеркивал. Рассматривать эти черновики очень интересно. Но решать за автора, чем ему следовало воспользоваться?!
Из цепочки опробованных и отвергнутых Булгаковым названий В.И. Лосев извлек слова «Великий канцлер» и так озаглавил «реконструированный» им роман. Хотя то, что слова эти не подчеркнуты, и даже то, что в цепочке названий они стоят самыми первыми, что их немедленно потеснил новый ряд названий, говорит отнюдь не о приоритетности их, а как раз о том, что они — явный след первой редакции — сразу же были отброшены автором.
Еще?
Во второй редакции романа не все главы озаглавлены, особенно к концу рукописи. Не пришли еще, даже приблизительно, булгаковские названия последних глав, те, которые сейчас нам кажутся существующими изначально и вечно: «Последние похождения Коровьева и Бегемота»; «Судьба мастера и Маргариты определена»; «Пора! Пора!»; «На Воробьевых горах»; «Прощение и вечный приют»... Здесь, в конце редакции, текст вообще конспективен: автор, предчувствуя новый, на новом уровне, виток работы, спешит закруглиться и, отделяя одну от другой торопливые, дробные главы (скорее наброски, чем главы), помечает их начала так: «Глава...»
В.И. Лосева это, конечно, не устраивает. Он смотрит на писателя, как строгий, хотя и терпеливый учитель на нерадивого ученика. Что за небрежность — не озаглавить все главы до конца? Это же так просто!
Писателю может многое казаться просто. Помните, Е. Петров рассказывает об Ильфе во время работы? «"Женя, не цепляйтесь так за эту строчку. Вычеркните ее". Я медлил. "Гос-споди, — говорил он с раздражением, — ведь это же так просто". Он брал из моих рук перо и решительно зачеркивал строку. "Вот видите! А вы мучились"».
И Е.С. писала о Булгакове: «...Он всегда говорил: вычеркнуть я согласен, но вписывать! — ни за что!»
Классик самоотверженно вычеркивает, как это делает Илья Ильф. Классик стоически соглашается на вычерки, как Михаил Булгаков. Но в том и другом случае — из своих рукописей. Чиновник Государственной библиотеки с такою же простотой уверенно вписывает — в чужую.
Глава 30-я в последней редакции романа «Мастер и Маргарита» называется: «Пора! Пора!» Слово эхом повторяется в этой главе. «...Нам пора», — говорит Азазелло. «...Мне пора», — прощается мастер с Иваном. «Нам пора», — звучит в устах Воланда в следующей главе.
И хотя это слово в главе 31-й дважды произнесет Воланд, «Пора! Пора!» в заголовке 30-й главы относится не к Воланду, покидающему Москву, а — печальное и решительное, перекличкой с пушкинским «Пора, мой друг, пора!» — к мастеру и Маргарите, навсегда оставляющим наш суетный и все-таки дорогой нам всем мир...
Это заглавие — заглавие-музыку, заглавие-открытие, неповторимую художественную деталь романа — В.И. Лосев извлекает из канонического текста и самонадеянно приспосабливает к наброску, который будет отброшен автором и в последующие редакции романа не войдет; к наброску, не имеющему отношения к судьбе мастера и Маргариты; приспосабливает потому, что ему, В.И. Лосеву, показалось, что так лучше.
Другие, по его мнению, недостающие заглавия наш «реконструктор» набирает в очередной «разметке глав»: в фабульном плане, который набрасывает Булгаков в период между редакциями — когда вторая редакция уже оставлена, а следующая, третья, только складывается в воображении. Формулы в «разметке глав» у Булгакова не всегда названия, иногда это просто ясные автору пометы о повороте в фабуле, о моменте событийной канвы.
Ничего этого не знает читатель, которому компиляцию булгаковеда представляют как булгаковский текст. «Поздравляю вас, соврамши», — сказал бы в таком случае Коровьев. Но мы не будем повторять за нахалом Фаготом.
Реклама и этой «реконструкции» была поставлена с блеском. «Великий канцлер» был издан (1-е изд.: Москва, 1992), много раз переиздан, включался в сборники сочинений Булгакова вместо романа «Мастер и Маргарита», переводился на иностранные языки. Слава нового хозяина булгаковского архива превзошла даже славу М.О. Чудаковой. И только одно иногда удивляло какого-нибудь неискушенного читателя: почему этого Булгакова так превозносят, если он писал как-то отрывочно, непонятно и, главное, не очень интересно?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |