Имя Татьяны Николаевны впервые всплыло для меня где-то в середине 1960-х годов — из уст Е.С. Булгаковой. Елена Сергеевна произнесла его с огромным уважением и без опции к обсуждению: первая любовь Михаила Булгакова. Потом это имя прозвучало из уст Надежды Афанасьевны, сестры писателя, — стало быть, в 1968 году. На этот раз Татьяна прошла передо мною как самоотверженная спутница Булгакова на дорогах Гражданской войны. И только в рассказах Коморского она стала фигурой из плоти и крови.
В 1968-м, получив у Надежды Афанасьевны адрес, я Татьяне Николаевне написала. Она ответила тотчас, безукоризненно вежливо, и были в ее открытке такие слова: «К сожалению, ответить на Ваши вопросы не могу. Слишком много времени прошло, и почти все забыто. Возвращаться к этому не могу и по состоянию здоровья». Ответ меня не обескуражил: ибо, согласитесь, кто же ни с того ни с сего станет отвечать на разные вопросы очень далекому, неизвестно откуда взявшемуся человеку? Волновало то, что она откликнулась, это значило, что она контактна, что с нею можно разговаривать, нужно только ее увидеть.
Но на такую дальнюю поездку денег у меня не было. Собственно говоря, у меня вообще не было никаких денег. Советская семья, как известно, могла относительно безбедно продержаться, если работали все взрослые члены семьи. У нас была маленькая семья — двое взрослых и ребенок. Но зарплату в дом приносил только один, и это, увы, была не я. А издательские договора? — скажет читатель. — Договора с крупнейшими советскими издательствами: «Наукой» (издательством Академии наук СССР) и «Художественной литературой»? Ах, эти странные договора, неизменно оборачивавшиеся для меня ловушкой. Я была должна — мне никто ничего не был должен. Ни «Наука», как раз выпустившая вторым тиражом (50 тысяч экземпляров; первый был 70 тысяч) мою книжку об Ильфе и Петрове. Ни, тем более, «Художественная литература», как раз в это время отказавшаяся выпускать мою книгу о Булгакове. Уже шли журнальные публикации — в «Неделе» и «Юности» с их многомиллионными тиражами, в авторитетнейшем литературоведческом журнале «Вопросы литературы». И что же, гонорары не платили? Платили. Как раз на трамвайные расходы...
Был, однако, момент, когда мне показалось, что выход есть: возникла переписка с Верой Алексеевной Чеботаревой.
Вера Чеботарева жила в Баку, преподавала там русскую литературу; прочитав только что вышедший роман «Мастер и Маргарита», поехала во Владикавказ (тогда город Орджоникидзе), разыскала там людей, еще помнивших Булгакова, опубликовала очень удачную статью об этом в газете «Бакинский рабочий». Со статьей в руках предстала перед Еленой Сергеевной Булгаковой. Была принята и обласкана. Е.С. дала ей мой адрес.
Вот Вере Алексеевне я и предложила съездить в Туапсе — от Баку все же не так далеко — и повидаться с Т.Н. Вера Алексеевна в Туапсе не поехала. Вера Алексеевна отправила в Туапсе письмо.
Нужно сказать, что город Туапсе в Краснодарском крае, на юге России, был тогда маленьким курортным городом — может быть, он и теперь такой, не знаю. В межсезонье в нем было пустовато, все друг друга знали, и когда после выхода в свет романа «Мастер и Маргарита» Булгаков стал знаменит и слава его долетела до Туапсе, светские дамы города (литературно образованные дамы, я имею в виду) бросились к Т.Н. за подробностями. И получили от мгновенно замкнувшейся Татьяны Николаевны примерно то же, что она написала мне: «Слишком много времени прошло... все забыто...» Тут уж литературно образованные дамы перестроились и стали донимать ее упреками: как же так, не поняла великого писателя... не заметила... не оценила... Словом, принялись, как могли, отравлять Татьяне Николаевне жизнь.
Откуда мне известно, что именно говорили эти милые дамы? Да вот передо мною письмо одной из них, полученное в сентябре 1975 года, уже после того, как я побывала наконец в Туапсе: «Она никогда не понимала и, видимо, никогда не поймет, какой он большой писатель. Ей этого не дано. Вот что меня возмущает... Но с этим ничего нельзя сделать. Она меня как-то просила дать ей прочесть "Мастера и Маргариту", а я еще не собралась ей принести. Все равно она ничего не поймет».
И Вера Чеботарева — хуже не придумаешь! — начала свое письмо к Т.Н. с прочувствованной речи на ту же тему: вот... вы прошли рядом с великим писателем... не поняли... не разглядели... Взбешенная Татьяна Николаевна отправила полученное письмо своей корреспондентке обратно. После чего вопрос о свиданиях и доверительных беседах, как говорится, отпал...
А в апреле 1975 года произошло чудо. (В литературной судьбе не бывает без чудес. Точнее, литературной судьбы не бывает без чудес.) В редакции «Юности» я получила командировку на Кавказ. В Грозный, Владикавказ и Туапсе — к Татьяне Николаевне Кисельгоф.
Но тут маленькая предыстория.
...В том, что моя книга о Булгакове была зарублена в издательстве «Художественная литература», ни положительные, ни отрицательные качества самого сочинения никакой роли не играли. Дело было в Булгакове. Все решалось в неких недоступных мне, ужасно высоких инстанциях, и в инстанциях этих, поразмыслив, решили, что Булгаков подробного исследования его творчества, тем более биографии пока не заслужил.
Ну, не заслужил и не заслужил. Всё? Нет, не всё. При заключении договора я получила аванс и, следовательно, была у издательства на крючке. По условиям договора и по принятым в советских издательствах нормам я должна была книгу послушно переписать — независимо от того, будут ее в дальнейшем издавать или нет. (Было ясно: не будут.) Переписать с учетом всех сделанных мне замечаний — независимо от того, признаю я эти замечания дельными или нет. (В большинстве случаев — нет, не признавала.) В противном случае надлежало вернуть аванс — причем сумму большую, чем я получила. Меня почему-то приводило в отчаяние именно это: сумму большую, чем я получила.
«Как может человек выплатить издательству деньги, если у этого человека никаких денег нет?» — поинтересовалась я у заведующего редакцией. «Взыщут», — флегматично ответил заведующий. «А как взыщут, если денег нет?» — «Опишут имущество», — пояснил заведующий. Признаться, я не поверила. Какое имущество у советского человека? И зачем издательству «Художественная литература» мое бедное имущество?
И тут неожиданно и совсем в другом месте я получила полную консультацию по этому вопросу. В Харькове я жила в рабочем районе, в поселке Тракторного завода, и, как все жительницы этого района, много времени проводила в очередях. В обыкновенных очередях — за молоком и хлебом, за маслом и мясом, за мукой и картошкой. Словом, в гуще народа. Там много интересного можно было услышать, многому полезному научиться — например, как варить прекрасный борщ из консервов «Бычки в томате», если в магазинах уже давно нет ни мяса, ни рыбы. А тут стоявшие в очереди терпеливые женщины вдруг затеяли обсуждение того, что происходит, когда человек задолжал государству. («Какие у них могут быть долги государству? Они же книг не пишут», — подумала я. Но промолчала.)
«Описывают, а потом вывозят, — со всеми подробностями рассказывала одна. — Ну, просто все вывозят из дома, под чистую». — «Детское не берут», — вмешалась другая. «Еще как берут! — включилась третья. — Ребенок спал, ботиночки под кроватью стояли, так они и ботиночки забрали».
Я получила выстоянные мною продукты, пришла домой. Мой маленький сын спал, под его кроватью стояли ботиночки. Я заплакала и поняла, что нет у меня другого выхода — буду калечить и переписывать книгу.
А потом оказалось, что все к лучшему, как говаривал Михаил Булгаков. Ведь пока в издательстве спорили и терзали мою рукопись, пытаясь поточнее сформулировать свои политически выверенные претензии, я продолжала работу. Материалы были бесконечны; их было гораздо больше, чем я успевала освоить; больше, чем могла бы вместить книга.
Теперь я не правила, я просто выбрасывала к чертям все, что вызывало возражения моих редакторов. Выбрасывала целые главы и писала новые... о других событиях в жизни Михаила Булгакова... о других произведениях... о других проблемах в его произведениях... Я давно знала: можно с любой стороны подойти к моему герою — главное, нужно его понять и верно, насколько у меня хватит таланта, осветить то, что я поняла. Тогда, может быть, его увидят живым читатели... Я сама не сразу осознала, что пишу совсем другую книгу. И в течение двух или трех лет написала ее.
Тем временем «сверху» пришло распоряжение: рукопись считать «творческой неудачей». Это не было оскорблением. Просто такая формулировка позволяла издательству списать аванс. Новый текст издательские редакторы читать не стали. Зачем? Правила соблюдены: рукопись представлена — оказалась творческой неудачей — аванс списан... Но был добровольный рецензент, все-таки рукопись потребовавший и прочитавший. Этим рецензентом был Константин Симонов. В своем отзыве (в форме письма, обращенного к автору, но это, так сказать, художественный прием) К.М. Симонов писал:
«Мне кажется, что эта работа сейчас представляет собой творческую биографию того типа, который в принципе подходит для издания в серии "Жизнь замечательных людей". И я в качестве таковой готов этим письмом к Вам рекомендовать эту работу к рассмотрению в издательстве "Молодая гвардия".
Самое интересное и новое для меня в Вашей работе — это рассмотрение биографии Булгакова, основанное, как мне это ясно, на огромной исследовательской работе. Особенно это относится к периоду юности, молодости, становления Булгакова как художника.
Я бы хотел рекомендовать этим письмом одному из наших толстых журналов опубликовать первые четыре главы Вашей работы — как отдельную статью. Мне такая публикация кажется весьма интересной».
Ни один из толстых журналов, однако, письмом Симонова не заинтересовался. В издательстве «Молодая гвардия» рукопись долго читали (я уж начала волноваться — не зачитали бы), вернули, поблагодарив за доставленное удовольствие. И только в «полутолстой» (или «тонкой»?) «Юности» прочли и рецензию, и рекомендованные рецензентом первые главы моей работы. Все-таки это было по их специальности — молодые годы знаменитого писателя.
Материал был сложный, журнал по объему небольшой, поэтому предложили написать две статьи. И тут, вместо того чтобы броситься к пишущей машинке, я взмолилась о командировке! Это в написанном мною тексте все звучало убедительно. У меня же какие-то мои идеи вызывали сомнения. И своим собственным выводам, основанным на доступной мне информации, я доверяла не вполне. Было позарез необходимо повидаться с женщиной, которая была рядом с моим героем все трудные годы Гражданской войны... Что-то проверить, уточнить, понять... Попасть на поле боя у Чечен-Аула — то самое поле, которое пока я знала только по описанию Булгакова («Сюда волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках...») да еще по работе грозненского историка М.А. Абазатова... Необходимо было побывать во Владикавказе.
Командировка на двенадцать дней — это очень небольшая сумма. Но и сумма, и командировка решали все! Кажется, в моей жизни не было других дней, столь перенасыщенных впечатлениями и встречами. После мутноватой предвесенней Москвы южный апрель сверкал всеми красками уже начинающегося лета. Я была влюблена в Булгакова, в свою выпущенную на волю, расцветающую работу, в Кавказские горы, чеченцев, в прозрачно-чистый Грозный, Ханкальское ущелье, Владикавказ, была влюблена в Т.Н. и в восхитительного старика — осетинского артиста Владимира Тхапсаева, когда-то игравшего в булгаковских «Сыновьях муллы» и теперь показывавшего мне, как прекрасен Терек, если правильно выбрать точку обзора...
И архивы, архивы... В Грозном и Владикавказе были архивы, а в них — газета «Грозный» за 1919 год и в ней публикация Булгакова (и еще надо было думать: Булгакова ли? подписано: М.Б.), вороха документов «лито» — литературного отдела Владикавказского ревкома, в котором в 1920-м работал Михаил Булгаков...
А первый мой причал был, конечно, в Туапсе.
У Татьяны Николаевны оказалось сумрачное, как будто заслонкой задвинутое лицо и настороженные глаза. Она была стара и одинока; ее закрытость и настороженность были попыткой защитить себя.
Я учла «прокол» Чеботаревой. Один из ведущих сотрудников «Юности» Владимир Огнев сделал по моей просьбе надпись на номере журнала с моей публикацией, и в надписи этой были такие слова: «Жене и самоотверженному товарищу Михаила Булгакова в трудные годы его юности». Татьяна Николаевна посмотрела надпись, проследила взглядом показанный мною состав редколлегии с фамилией Огнева, подняла на меня глаза, вдруг ставшие трогательно доверчивыми, и спросила: «А откуда меня знают в "Юности"?»
Она мне понравилась сразу. Может быть, потому, что я помнила, что Булгаков любил ее. С подчеркнутой торжественностью я извлекла единственную полученную мною ее открытку; она потянулась взглянуть, что это она там такое важное написала; затем так же торжественно я вынула открытку из ее рук и убрала в свой портфель, как убирают ценный документ. Ей стало смешно — оказалось, что она неожиданно и легко смеется.
Потом был другой момент, когда я стала шутя предсказывать, что когда-нибудь о ней и Булгакове будут снимать кино... (Она насторожилась.) Самые красивые актрисы будут соперничать за право изображать ее... (Выжидающий взгляд.) Получится, конечно, ужасно непохоже... Но все будут очень довольны! Тут она представила себе это «кино» и от души расхохоталась.
(А когда несколько лет спустя первое такое «кино» — повесть «Михаил Булгаков на берегах Терека» — ей прислал литератор Девлет Гиреев, она — нет, не смеялась, была довольна. Ибо трудная это вещь — одиночество и старость.)
В середине дня вдруг — с детской надеждой — она намекнула, что в Туапсе недавно открылся новый ресторан... Просто замечательный ресторан, и некоторые ее знакомые там уже побывали и рассказывают, что там подают замечательное вино (она назвала марку). Ну, что ж, мы отправились в ресторан.
Днем здесь было пустынно, и Татьяна Николаевна выбрала столик прямо посреди зала, а я (тут надо признаться, что я как-то не привыкла ходить в ресторан без своего решительного спутника и чувствовала себя несколько неуверенно) вздохнула и направилась решать свои проблемы в конец пространства — за ту полуперегородку, которая отделяла зал от кухни.
Официант и повар, о чем-то говорившие, сдвинув головы через раздаточный прилавок, с недоумением обернулись, выпрямились и уставились на меня. «Мальчики! — сказала я, не скрывая смущения. — Выручайте». (Тогда у меня еще сохранялась эта чисто киевская манера — разговаривать с незнакомыми людьми, как с добрыми знакомыми.) И дальше — что вот, мол, приехала из журнала «Юность» (кто же не знал тогда журнал «Юность»!)... специально чтобы побеседовать с этой старой дамой, которая сейчас сидит в зале... Это вдова (пусть будет вдова, не погружаться же в подробности) знаменитого писателя Михаила Булгакова... (Фамилию Булгакова «мальчики» явно услышали впервые, но прониклись почтением...) Короче, мне нужно, чтобы она была довольна, мне ее разговорить нужно... а у дамы — возраст, вы понимаете, с зубами не совсем... словом, нужны котлеты. «Котлет нет, — сказал повар участливо, — но вы не волнуйтесь: я так отобью бифштекс, что будет лучше котлеты». И вино... (Я назвала облюбованное ею вино.) Официант с готовностью кивнул. Но я пить не могу... мне работать надо, мне слушать ее надо, ничего не упустить... «Понял, — сказал официант, — я подам в рюмке».
«Мальчики» оказались на высоте. Бифштекс был воздушнее самой взбитой котлеты. Перед Татьяной Николаевной появилась высокая стройная рюмочка, ровненько до краев — как только официант донес? — наполненная золотистой влагой. Что там еще было в меню, не помню, но все было прекрасно. Сиял официант, справившийся с задачей, сияла я, Татьяна Николаевна была счастлива.
(А несколько лет спустя известный поклонник Булгакова и первый собиратель его библиографии В.А. Молодцов рассказал мне, что навестил Татьяну Николаевну в Туапсе и она все пыталась намекающе ему втолковать, что здесь есть замечательный ресторан... и там подают такое вино... и с Яновской она в этом ресторане побывала... «Но я сделал вид, что намека не понял, и в ресторан ее так и не сводил», — веселился рослый красавец Молодцов, служивший в престижнейшем и, вероятно, небедном военном учреждении под Москвой.)
И Т.Н. говорила... Как-то сразу выяснилось, что при расставании она слово дала Булгакову — ничего не рассказывать о нем. И теперь незаметно для себя впервые нарушала обет молчания. Иногда я задавала вопросы, остро волновавшие меня. Например: как все-таки Булгаков попал в Белую армию? Ушел добровольцем? Или — врач и военнообязанный — был мобилизован деникинцами? «Конечно, мобилизован!» — решительно отвечала Т.Н. Правда, подробностей не было...
Но чаще я просто слушала, и тогда высвечивались живые мелочи — солнечные зайчики бытия. К примеру такой. Зима 1920—1921 года во Владикавказе была на редкость холодной. Очень мерзли ноги. А у Татьяны Николаевны была небольшая накидка из горностая. Горжетка. Нет, пожалуй, даже палантин. Короче, она разрезала своего горностая на куски и запихала в сапоги — для утепления. А потом, к следующей зиме, уже в Москве, извлекла эти куски из Сапогов — представьте, они нисколько не попортились! — и сшила себе прелестную шапочку из горностая. С цветком. «Знаете, как я была одета зимой 1921—1922 года в Москве? Пальто из шинели, горностаевая шапочка и валенки!»
А попутно в этих рассказах раскрывалась она сама. С ее доверчивостью и простодушием. С ее душевностью и теплотой. С тем, что Инна Васильевна Кончаковская, с которой мне еще предстояло познакомиться, обозначит так: «Теплая она была. Булгаковы — они были умные, а она — теплая. И очень нуждалась в теплоте...»
И еще, как и всем булгаковским женщинам, ей было присуще благородство.
Перед моим отъездом из Москвы Коморский рассказывал: у Т.Н. недавно был день рожденья; и вот он хотел послать ей подарок, но вспомнил, что она, кажется, очень бедствует материально; подумал и послал деньги; очень беспокоился: не обиделась бы; это ведь не принято — на день рожденья дарить деньги; а она, представьте себе, — удивлялся Коморский, — ничуть не обиделась, была рада и очень благодарила...
Я передала Т.Н. привет от Коморских (естественно, умолчав о приведенном выше рассказе) и услышала от нее: недавно у нее был день рожденья... и Коморский — такая странность — прислал ей вместо подарка деньги... это ведь не принято — на день рожденья дарить деньги... но она подумала, что они, вероятно, очень постарели и им уже не по силам ходить по магазинам выбирать подарки... поэтому она не показала, что удивилась, а просто поблагодарила...
Магнитофона у меня не было — в ту пору это был экзотический и слишком дорогой предмет. Я даже не стенографировала. В этих встречах-беседах — и с Татьяной Николаевной и во всех других — меня влекли прикосновения к истине: какая-нибудь неожиданная, определяемая двумя-тремя словами подробность... внезапная, не подготовленная, непредсказуемая реплика... отдельное, поразившее слово... Такие вещи хорошо запоминаются, сохраняя интонацию, в них — дыхание подлинности.
Конечно, я что-то записывала — быстро, пунктирно, стараясь не терять глаза собеседника. Или даже — чтобы не спугнуть доверительную интонацию — записывала чуть позже, едва выйдя за дверь, присев где-нибудь на скамью, на камень, на выступ стены... Потом любила работать в уединении, разбирая свои каракули и пытаясь восстановить не столько услышанное, сколько понятое. Наталкивалась на нестыковки, неясности. Очень важно было после этого встретиться снова и, хорошо бы, не однажды... Осторожно подвести собеседника к противоречию... Еще раз, проверяя себя, услышать удивительно удачное слово.
Ах, эти слова... Бывает слово — в десятку! наповал... А бывает — не в слове дело. Иногда истина в каком-то зазоре между словами... В зазоре между тем, что человек говорит, и тем, что хочет сказать... между тем, что говорит, и тем, что думает...
Это было, вероятно, в первый год моего знакомства с Еленой Сергеевной Булгаковой. Ну, может быть, во второй — не позже. Меня занимал предательский вопрос (исследователь, он ведь всегда анализирует — наедине с собой, разумеется, — и анализирует жестко, порою беспощадно, как патологоанатом): точно ли она любила Булгакова? То, что она верила в его гениальность, было видно, было на поверхности. А любовь? Мало ли как складываются отношения между людьми.
Спросить под стенограмму? Вздор! Елена Сергеевна, вы его любили? Ну, скажет: да, любила... А на самом деле? Меня ведь интересовало — на самом деле...
Но однажды... Помнится, она что-то делала — стоя лицом ко мне, но не глядя на меня... Накрывала на стол? Нет, это было не в кухне, где она кормила гостей, а в первой комнате ее двухкомнатной квартиры, хорошо помню, у массивного круглого стола, украшенного большой, еще булгаковской, настольной лампой. Стало быть, разбирала бумаги на столе... И диалога не было. Струились какие-то отдельные, уплывающие, необязательные слова. И может быть, мой вопрос о сокровенном — не произнесенный — сконденсировался в воздухе сам собою...
Должно быть, я пропустила начало фразы... И: «О, этот толстый нос...» — сказала она вдруг... Тайно скользнувшая улыбка... Неожиданное движение, которое я не могу передать... Мгновенье! И я опустила глаза, как будто случайно подсмотрела недозволенное... тайну отношений между женщиной и мужчиной... их движение друг к другу...
Я, увы, не художник. Это у Булгакова так просто: «Придется вам, мой милый, жить с ведьмой! — После этого она кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки». Ну да! Она целовала его в нос — он это знал...
Но с этого момента и я знала, что она просто любила его. Любила и любит. И с этим знанием я читала потом ее дневники и их переписку.
А двенадцатью годами позже что-то в этом духе раскрылось во время моей встречи с Т.Н.
Татьяна Николаевна, уже давно не Лаппа и не Булгакова, а Кисельгоф, сидела на покрытой старым ковром тахте в своей крохотной квартире в Туапсе и горестно вспоминала, как в 1918 году она и Булгаков оставили все свои вещи в Москве, у «дядьки» Николая Михайловича Покровского, а когда через три года вернулись, оказалось, что «дядька» небрежно свалил узлы на чердаке и все погибло от сырости и от моли... Погибли одеяла с толстым ворсом... и две роскошные лисьи шкуры — ее отец, заядлый охотник, сам подстрелил этих двух лис... и старинные, прекрасные ковры, подаренные ей отцом... И только один ковер — старенькая Т.Н. всплескивала руками, радуясь, что догадалась тогда пересыпать его табаком, — уцелел, вот этот самый, много лет потом укрывавший ее и Булгакова постель...
И вдруг с бессознательной нежностью, неожиданным и очень женственным движением она провела ладонью... нет, не по ковру, а чуть-чуть над ковром, по какому-то, ей одной видимому свечению над ковром... И я, обомлев, поняла — да не поняла, увидела! — что она по-прежнему любит своего Михаила, навсегда изменившего ей — по правде говоря, не с женщиной, а с литературой. Что она любит, как любила всегда, от школьных, девчоночьих лет до этой, восьмидесятитрехлетней старости. И два ее последних брака в этом смысле для нее не имеют никакого значения...
А с Любашей такого не было, и, чтобы понять это, тоже не требовалось задавать вопросы под стенограмму. Увы, обожаемая мною Любовь Евгеньевна не была в Булгакова влюблена. Ну и что? Очаровательно открытая по характеру, литературно образованная, с прекрасным вкусом («Светлый парень Любочка», — называл ее когда-то Булгаков), она была достойной, верной, преданной женой. Такие браки бывают долговечными и счастливыми. Именно так любили женщины ее круга, устраивая свою судьбу. Так любили ранние героини Булгакова: Елена в «Днях Турбиных» и Серафима в «Беге». Не столько любили, сколько разрешали себя любить, отвечая на любовь нежностью и преданностью. Женщины другой любви у него появятся позже: Ева... Аврора... Маргарита...
И не верьте мемуарам С.А. Ермолинского, когда он пишет, что пора жизни Булгакова с Любашей — сплошной праздник: «...Его жизнь в те годы представлялась на зависть яркой, необычной... А дома его ждала полная чаша!.. Словом, жилось на широкую ногу, весело, может быть, чуть бестолково...»
Это начинающий сценарист Ермолинский, ошеломленный тем, что попал в дом знаменитого автора «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры», так воспринял и навсегда запомнил булгаковский быт в 1929 году. Тем более что, как бы ни терзало дом безденежье, стол для гостей, как это принято в России, был всегда накрыт... На самом деле это был тяжелый период в жизни Михаила Булгакова. И женская судьба Л.Е. рядом с ним была трудной. Успех «Дней Турбиных» — и сразу же цветник красивейших актрис вокруг ее влюбчивого мужа; потом грубая, дикая ежедневная брань критики, запрещение всех пьес, жизнь без гроша и наконец развод... «От нее уходил не автор, сверкнувший лихо "Днями Турбиных", а притихший "неудачник", сочинявший заказные пустяки», — пишет Ермолинский. Оставим на совести мемуариста «заказные пустяки», которые якобы сочинял Булгаков. Отмечу: он ушел, когда все начало налаживаться. А еще точнее, ей, Любаше, пришлось уйти из дома, который она считала своим, из свитого ею гнезда, уступить место другой женщине — именно тогда, когда все начало налаживаться. Через все это — свой брак и развод — она прошла с большим достоинством.
В Туапсе я больше не бывала никогда. Свои публикации аккуратно посылала Татьяне Николаевне — как еще я могла выразить ей свое внимание и то, что помню ее? Так же аккуратно она отвечала. Сохранилось четырнадцать ее писем; было, вероятно, больше.
Порою это действительно письма, с информацией («Теперь я Вам отвечу, что Вы меня спрашиваете. Платон, брат Саши Гдешинского, не помню, в каком году, был убит на войне с германцами. <...> Коля Сынгаевский хотел поступить в балет, поступил он или нет, я не знаю. На улице Рейтарской мы жили, кажется, месяца два, а потом сняли комнату у доктора Воскресенского».)
Но чаще это были открытки — то вложенные в конверт, то собственно открытки, без конверта:
«Милая Лидия Марковна! Большое спасибо за журнал "Юность", что Вы прислали. Прочла с интересом и удовольствием Вашу статью...» (1975, 21 сентября.)
«Милая Лидия Марковна! Поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Вам здоровья и чтоб в этом году побольше было бы Ваших публикаций. Коморские прислали карточку, очень хорошо Ваш сын снял их...» (1977, 7 января.)
«...Поздравляю Вас с праздником 8-го марта. Желаю Вам здоровья и, конечно, чтоб Вас печатали! Большое Вам спасибо за журнал... С большим интересом прочла Вашу статью. Что Вы еще готовите в печать?..» (1977, 28 февраля.)
«Милая Лидия Марковна! Шлю Вам первомайский привет и большую благодарность за журнал "Юность". Я очень жалею, что не прочла роман Слёзкина, его нигде не достать. Я с большим интересом прочла — то далекое прошлое — это все как было. Желаю Вам продолжать печататься. Целую Вас. Ваша Т.Н.» (1977, 27 апреля.)
«...Большое спасибо, я получила Ваши публикации, журнал "Аврора" и "Вопросы литературы". У нас этих журналов нет. Я с большим интересом прочла. Все очень и очень далекое, но дорогое... Я очень Вам благодарна, что Вы не забываете меня. Желаю Вам всего хорошего, главное, чтоб Вас печатали! Целую Вас. Ваша Т.Н.» (1977, 22 июля.)
Перечитывая письма Т.Н. и наткнувшись на это повторяющееся: главное, чтобы Вас печатали, я смутилась; подумала: неужели я жаловалась ей на свою литературную судьбу?
Мое положение в литературе действительно было сложным: как правило, из каждых трех представленных мною в разные редакции материалов выходил в свет один. Два другие погибали. Более того, выходил в свет — опять-таки с удивительной последовательностью — самый малый по объему. Ни одна сколько-нибудь крупная статья, ни одна большая публикация света не увидели. (А в редакциях лежали и были сброшены тщательно подготовленные мною тексты «Необыкновенных приключений доктора», «Зойкиной квартиры», «Адама и Евы» и многое другое.) Цензура? Свирепствовала не только цензура. Суетились начинающие булгаковеды. С каким охотничьим азартом разыскивались в московских редакциях мои рукописи, чтобы тут же быть вышибленными... Я петляла, как заяц, уходящий от лисы... Пробовала печататься в Ленинграде. Опубликовала статью во владикавказской газете «Социалистическая Осетия»... Выручало то, что материалы были бесконечны.
Несколько моих писем к Т.Н. сохранились. (После ее смерти Тамара Константиновна Вертышева, племянница и единственная наследница Т.Н., передала мне эти письма.) Их шесть. Нет, жалоб на литературную жизнь в них нет.
«Милая Лидия Марковна! Шлю Вам большую благодарность за фотоснимок, мне было очень приятно его получить. Как Вам удалось достать этот журнал! Жалко, что нет Вашей публикации. Желаю Вам, чтоб они были. Я всегда их читаю с большим интересом и удовольствием. Где Вы отдыхали летом? У меня была Тамара Константиновна... Живу одна...» (1977, 17 сентября.)
Не помню, о каком фотоснимке идет речь и что за журнал я для нее достала. А вопрос: Где вы отдыхали летом? и вздох: Живу одна — это тихий намек на то, что мне пора бы приехать.
«Милая Лидия Марковна! Наконец собралась Вам ответить. Я очень Вам сочувствую, я знаю хорошо, как это все тяжело переносить (это не о литературных трудностях; это ответ на мое письмо о том, что я в течение полугода похоронила родителей. — Л.Я.). Очень Вам благодарна за журнал "Наука и жизнь", приятно его иметь, у нас нет в продаже, но я все Ваши публикации прочла в библиотеке. Одна добрая душа мне все же прислала книгу Булгакова — однотомник, я не поверила своим глазам, когда получила. Желаю Вам всего самого хорошего, продолжать печататься и быть здоровой». (1978, 15 мая.)
Стало быть, только в мае 1978 года ей прислали (кажется, из «Худлита») однотомник Булгакова с романом «Мастер и Маргарита»; я ей в этом помочь не могла: у меня был единственный экземпляр, издание 1973 года, подарок К.М. Симонова.
«...Очень Вам благодарна, что Вы меня не забываете. Журнал "Вопросы литературы" я получила. Хотя там статья Ваша небольшая, но для меня каждая строчка М. Булгакова интересна и дорога. Как Ваша жизнь, написали бы как-нибудь, в каком издательстве Вы работаете и что в дальнейшем собираетесь опубликовывать. В августе была у меня Тамара Константиновна со своим сыном, 16 августа уехали... Живу одна, уже привыкла. Когда будет возможность, загляните ко мне в Туапсе» (1978, 28 августа).
«В каком издательстве Вы работаете?» — явно кто-то у нее спрашивает. Ее смущает, что она не может ответить. Как понимает читатель, ни в каком издательстве я не работала; я вытаскивала из небытия Михаила Булгакова, а это работой не считалось...
И еще поздравительные открытки, новогодние, первомайские... В России было принято перекликаться предпраздничными открытками — подавать друг другу знак: дескать, помним, рады поздороваться, обменяться пожеланиями доброго здоровья.
«...Здоровья и больших успехов в Вашей работе, главное, чтоб всегда Вас печатали...»; «...С праздником весны, желаю Вам здоровья, благополучия, и чтоб Вас печатали как можно больше. Жду Ваших публикаций...»; «...Спасибо за поздравление. Я Вас тоже поздравляю с Новым годом, желаю Вам здоровья, счастья и успеха в творческой Вашей работе. Давно я не видела Ваших публикаций...»
И снова звала в гости: «Милая Лидия Марковна! Шлю Вам большую благодарность за журнал "Аврора"... Предисловие Ваше очень хорошо написано, все же Вам мало дают печатать. Я живу все так же одна. Тамара Константиновна должна в июле ко мне приехать. Когда у Вас будет возможность приехать ко мне, буду рада Вас видеть у себя» (1979, 22 июня).
Она понимала, что я ее люблю. Это было в ее памяти, в письмах, в бедных моих публикациях. И одного не могла понять: почему столько людей к ней едет, а я — нет, ведь Туапсе — на перекрестке курортных дорог. Но поездка в Туапсе — не прогулка в ближайший ресторан, а на курорты я не ездила.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |