Так уж случилось, что образ Снежной королевы для Булгакова очень рано связался с образом матери. Когда-то детское сердце не заметило или не поверило словам сказочника о том, что в глазах Снежной королевы, сиявших, как звезды, не было ни тепла, ни мира. На домашних праздниках Рождества и елки, в Киеве, в доме детства, мама надевала наряд Снежной королевы. У нее были необыкновенно светлые, прозрачной голубизны, сиявшие, как звезды, глаза. Такие могут быть только у Снежной королевы. Но это были мамины — теплые, дорогие, прекрасные глаза...
С воспоминания о елке начинается «Белая гвардия»: «...наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?»
Конечно, первоначально здесь было: Снежная королева. Холодные эти слова, только для посвященных полные смысла и очарования, писатель впоследствии убрал. Нет, не Снежная — светлая королева!
И уже отсюда — отзвуком «Белой гвардии» — эти слова войдут в роман «Мастер и Маргарита» и станут титулом Маргариты.
«Простите великодушно, светлая королева Марго!» — приветствует ее «толстяк в цилиндре» на реке. А в черновой, четвертой (или первой полной) редакции романа так обращался к Маргарите и Воланд: «Приветствую вас, светлая королева, и прошу меня извинить...»
И все-таки придется напомнить, что в законченном романе выражение «светлая королева» сохранилось только в одном месте — в этой самой тираде «толстяка». Далее, в обращении Воланда, эпитет светлая снят: «Приветствую вас, королева», — говорит Воланд. А еще далее, в диалоге с госпожой Тофаной, возникает новая формула обращения:
«— Как я счастлива, черная королева, что мне выпала высокая честь, — монашески шептала Тофана...»
Это неожиданное «черная королева» когда-то вызвало недоумение Е.С. Булгаковой. Готовя роман к печати, она посчитала это обмолвкой, ошибкой; как и в других трудных случаях, обратилась к предшествующим текстам и «черную королеву» заменила выражением, которое нашла в аналогичном месте четвертой редакции: «о, добрейшая королева». С такой заменой роман был опубликован в журнале «Москва» и затем в ряде зарубежных изданий.
Редакторская работа Е.С. Булгаковой заслуживает самого глубокого уважения. Но от этой ее поправки мне при восстановлении текста романа пришлось отказаться: эпитет добрейшая явно отвергнут автором. Это слово из другого пласта повествования, из лексикона Иешуа, оно неуместно на балу у сатаны.
Формула обращения... Сколько внимания вложено писателем в эту, казалось бы, простую вещь. Это ведь теперь звучит так просто, как будто иначе и не скажешь: «Простите великодушно, светлая королева Марго!» А первоначально, в четвертой редакции, было: «Простите великодушно, светлая королева Маргарита!» И Коровьев обращался к ней так: «Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита».
Реплику толстяка Булгаков выправил, зачеркнув имя Маргарита и надписав сверху: Марго. В реплике Коровьева королеву Маргариту убрал вовсе. Стала ощутимее связь героини не столько с исторической Маргаритой Валуа, сколько — более теплая — с образом «королевы Марго» Дюма. И где-то на краешке сознания читателя рождается смутная догадка, что Воланда, и его свиту, и весь его мир, фантастический и нестойкий, неодолимо влечет к живому, человеческому теплу...
А вот был ли всего лишь пробой возникший в пятой редакции романа титул черная королева или ему предстояло вытеснить в дальнейшем светлую королеву, навсегда останется загадкой. Шестая редакция этих глав не состоялась, и оба выражения — светлая королева... черная королева... — звучат и всегда будут звучать в романе равноценно, каждое один раз.
...Слова «светлая королева» в романе «Мастер и Маргарита» так далеко ушли от сказки Андерсена, что связь эта померкла и затерялась. Но сказка отразилась в романе и более четко — маленьким, почти точечным штрихом.
В сказке есть такой пассаж: «Как холодно, как пусто было в белых, ярко сверкающих чертогах! Веселье сюда и не заглядывало! Никогда не устраивались здесь медвежьи балы с танцами под музыку бури — танцами, в которых белые медведи могли бы отличиться грацией и умением ходить на задних лапах...»
Андерсен так заманчиво рассказывает, как не плясали белые медведи, что они, конечно, запоминаются пляшущими. И в этом своем качестве попадают на бал в романе «Мастер и Маргарита».
В четвертой редакции романа Коровьев, представляя Маргарите бесчисленных висельников, сводников и отравителей, вдруг прерывает себя: «Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями, а то на площадке нельзя будет повернуться».
До Маргариты уже давно неизвестно откуда доносится «Светит месяц». И вот: «Стена рядом с площадкой распалась, и тайна "Светит месяца" разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри, и пятьдесят белых медведей грянули на гармониках. Один из них, вожак и дирижер, надев на голову картуз, плясал перед ними.
— Глупо до ужаса, — бормотал Коровьев, — но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее... Я в восхищении!»
Диктуя на машинку и бесконечно сокращая подробности бала, сцену с медведями Булгаков выбросил. А отзвук ее в окончательной редакции сохранился:
«— Нет, Фагот, — возражал кот, — бал имеет свою прелесть и размах.
— Никакой прелести в нем нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, — сказал Воланд».
Но каким образом можно быть уверенным, что сказки не было в московской библиотеке Булгакова в 1920-е годы?
Видите ли, цитата из этой сказки есть еще в одном произведении Михаила Булгакова — в повести «Морфий», опубликованной в журнале «Медицинский работник» в 1927 году. Вот она:
«...горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани»...
Радость киевского детства — санки... Зимы тогда в Киеве были снежные, может быть, потому, что гуще вокруг города стояли леса. Снег вывозили, и по крутым «спускам» вниз, к Подолу, двигались легкими караванами одноконные сани, груженные белыми конусами и кубами. Рядом с обозом шагали веселые женщины-возницы, потому, должно быть, что не мужское это дело — сбивать и оглаживать ловкой лопатой снеговиков. Снег вывозили, а он шел и шел, пушистый и плотный, превращая крутые улицы города в санные горки. В «Белой гвардии» мальчики, катающиеся на санках, — символ покоя и мира. «Катаются мирно так», — удивленно думает Николка, чудом выбравшийся живым из переделки с петлюровцами, оставивший убитого Най-Турса и прошедший пешком полгорода...
А до того где-то на Кудрявском спуске раскатывал свои санки семи-, восьми-, девятилетний Булгаков, и в его воображении их полет соединялся с бесконечным полетом саней Кая в сказке о Снежной королеве: «...горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани».
Но штука в том, что в сказке Андерсена горки нет — маленький Кай катается на большой и плоской площади: «— Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! — и убежал. На площади катались толпы детей. Те, что были посмелее, прицеплялись к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый разгар на площади появились большие белые сани... Сани дважды объехали площадь, а Кай живо прицепил к ним свои салазки и покатил. Большие сани быстрее понеслись по площади и вскоре свернули в переулок...»
Горка была не в детстве Кая, а в детстве Михаила Булгакова. Мелодия «Снежной королевы» вошла в повесть, преображенная далекой памятью детства, преображенная фантазией ребенка, читавшего эту сказку в своей первой книжке или слушавшего ее из маминых уст и не перечитывавшего ее взрослым. И, значит, по крайней мере к 1927 году, когда повесть «Морфий» сдавалась в набор, Булгаков эту сказку не перечитывал.
Не исключено, впрочем, что в 30-е годы, в ту самую пору, когда в романе «Мастер и Маргарита» появляются пляшущие медведи, книга детства — сказки Андерсена — снова вошла в дом: Андерсен в эти годы активно переиздается, а в доме теперь живет мальчик, Сережа Шиловский...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |