Разумеется, едва «Бег» был представлен в Главрепертком, он был немедленно запрещен. Но запрещение было несколько, как бы это сказать, уклончивое: «...Главрепертком считает пьесу "Бег" М.А. Булгакова в данном виде (курсив мой. — Л.Я.) неприемлемой и высказывается против включения в ее в репертуарный план МХАТ I».
И завлит театра Павел Марков и режиссер Илья Судаков, уже прославившийся постановкой «Дней Турбиных», хватаются за эту формулировку в надежде, что драматург — только бы его уговорить! — все сделает.
«Постановка "Бега" возможна лишь при условии некоторых переделок. Просим разрешения вступить переговоры Реперткомом относительно переработки», — телеграфирует П. Марков Булгакову, который в это время находится в Батуме. И потом пишет в конце лета:
«Дорогой Миша! Я думал по возвращении в Москву застать тебя здесь, но ты, к сожалению, уехал накануне моего приезда. Судаков рассказывал мне летом о твоем свидании с Реперткомом, которое укрепило мои надежды на постановку "Бега" в текущем сезоне. Любовь Евгеньевна говорит о твоем колебании и сомнении относительно необходимости несколько переработать пьесу. Думаю, что если вы действительно нашли какие-то точки соприкосновения с Раскольниковым, то за эту работу приняться необходимо и как можно скорее. Напиши, пожалуйста, твои соображения о возможности этой работы, о сроке ее выполнения» (курсив мой. — Л.Я.).
Но Любовь Евгеньевна была права: Булгаков не спешит с переделками. Тем более что взволнованные театры один за другим просят «Бег», предлагая договора. 10 июня Булгаков подписывает договор с Бакинским рабочим театром (условие: «постановка после МХАТа»). 9 июля — письмо из Киевского русского театра. «Я знаю, — пишет художественный руководитель театра В. Вильнер, — о злоключениях пьесы в московском Реперткоме», — и обещает попытаться «провести пьесу» через Репертком Украины.
Письмо Павла Маркова с просьбой «как можно скорее» заняться переделкой «Бега» датировано 25 августа. Но уже 21 августа Булгаковым подписан договор с Одесским русским театром, а 24 августа — с Киевским... Начинают приходить письма из-за границы. Издательство «Девриен» (письмо от 11 августа того же 1928 года) просит поручить ему и только ему распространение «Бега» в Западной Европе...
А впереди мольбы ГАБТ — Ленинградского Большого академического. «Телеграфируйте жене разрешение выдать Бег... — настигает Булгакова где-то в поезде, в октябре все того же 1928-го, телеграмма помощника директора театра Бережного. — Приехал подписать договор».
«Выдать Бережному Бег, — решительно телеграфирует Булгаков Любаше из поезда же, — условии вручения тебе против рукописи пятисот рублей не возвратный за право исключительной постановки Ленинграде и письменного обязательства премьеры после премьеры Художественного». Пусть читателя не смущает это требование «не возвратного» аванса: театры были мастера выколачивать из бесконечно запрещаемого драматурга возврат своих «авансов»; Булгаков это уже знал; право же «исключительной постановки в Ленинграде» связано с тем, что «Бега» добивается и другой ленинградский театр, Александринский.
(Ни один из этих театров «Бег» не поставит, и зарубежные агентства авторские права драматурга не охранят. Так ведь об этом пока ничего не известно.)
И вот тут, то ли растерявшись от идущих одно за другим постановлений Политбюро ЦК в защиту странного драматурга, то ли под давлением каких-то других, неведомых обстоятельств, Главрепертком неожиданно разрешает — московскому Камерному театру — комедию Булгакова «Багровый остров»!
Обескураженное письмо Булгакова Евгению Замятину 27 сентября 1928 года:
«Что касается этого разрешения, то не знаю, что сказать. Написан "Бег". Представлен.
А разрешен "Б<агровый> остров".
Мистика.
Кто? Что? Почему? Зачем?
Густейший туман окутывает мозги».
История этой комедии такова. Задолго до описываемых событий, а именно 30 января 1926 года, в ту зиму, когда во МХАТе шли вдохновенные репетиции «Белой гвардии» и головы кружило ожидание успеха, Михаил Булгаков подписывает договор с Камерным театром — на пьесу «Багровый остров».
Что представит в конце концов Михаил Булгаков, весьма интересный прозаик, но едва начинающий драматург, театру неизвестно, и в договоре на всякий случай отмечено, что если «Багровый остров» у него не получится («не сможет по каким-либо причинам быть принятым к постановке Дирекцией»), то автор, в счет того же аванса, напишет другую пьесу — «на сюжет повести "Роковые яйца"».
Толчком для замысла стал фельетон Булгакова «Багровый остров» (подзаголовок: «Роман тов. Жюля Верна с французского на эзоповский перевел Михаил А. Булгаков»), опубликованный в литературном приложении к «Накануне» весною 1924 года.
Несколько слов о фельетоне. Многократно опубликованный (теперь говорят: републикованный) в 1980-е годы, он усердно комментировался булгаковедами как литературная пародия (пародия на Жюля Верна, пародия на подражателей Жюлю Верну и т. д.). На самом деле, это очень смешной политический фельетон, что хорошо видно, когда листаешь подшивку «Накануне», и острие его направлено против Керенского (в фельетоне — Кири-Куки, «истасканная фигурка с головой, стриженной ежиком»), как раз в ту пору призывавшего белую эмиграцию к походу на Россию.
Пародия? Скорее безудержная игра в пародию, игра в стилизацию, с щелчками иронии в каждой фразе, и неожиданными сшибками трафаретов, и внезапным прочтением «в лоб» затертых и привычных выражений и т. д. и т. п. Тут и океан, «издавна за свои бури и волнения названный Тихим», и необитаемый остров, населенный красными эфиопами, белыми арапами и арапами махровыми (махровый — любимый обличительный эпитет советской пропаганды: «махровый контрреволюционер», «махровый антисемит» и т. д.).
И юмор, как всегда у Булгакова, не только блистателен, но и многозначен. Чего стоит сочетание «белые арапы»! С одной стороны, слово арап в русском языке как раз обозначает человека с черной кожей — в противоположность белому, а с другой стороны, слово арап еще означает плут, мошенник; вот белых — в лексике 1920-х годов — и нужно представить не очень хорошими людьми: арапами...
Почти все персонажи в этом «романе товарища Жюля Верна» носят имена из Жюля Верна: лорд Гленарван, капитан Гаттерас, Мишель Ардан, Паганель, Филеас Фогг... Разве что Рики-Тики-Тави, военачальник белых арапов, назван по имени персонажа из другой детской книжки — повести Киплинга о маленьком и храбром зверьке мангусте. Причем собственно к героям Жюля Верна и Киплинга персонажи фельетона никакого отношения не имеют, а олицетворяют, в соответствии с популярными понятиями тех лет, так сказать, акул империализма. Лорд Гленарван — акула английского империализма, а Мишель Ардан, соответственно, акула французского империализма. И колониализма тоже.
События же происходят такие. Известная поговорка «жить, как на вулкане», в фельетоне воплотилась в вулкан Муанганам (название тоже из незабвенного Жюля Верна), на склоне которого живет Сизи-Бузи, повелитель острова. И вот из триста лет молчавшего вулкана (сравните — триста лет дома Романовых) внезапно вырывается огненная лава, в одну ночь сметая Сизи-Бузи вместе с его вигвамом и оставляя остров без повелителя. Тут белые (арапы) принимаются жечь вигвамы взбунтовавшихся красных (эфиопов), в свою очередь красные (эфиопы) жгут вигвамы белых (арапов), белые (арапы) бегут на своих пирогах к европейскому берегу, где лорд Гленарван, равно как и Мишель Ардан, вместо того чтобы принять беглецов как дорогих гостей, держит их в карантине (Булгаков конкретен: моет в карболке) и морит голодом... В общем, история известная.
В конце концов на седьмой год после начала бедствий (напомню, фельетон пишется и публикуется в 1924 году, на седьмой год от начала революции) белые арапы возвращаются на свой остров, но, против ожидания лорда Гленарвана и Мишеля Арда-на, не сражаются, а замиряются с красными туземцами, на Багровом острове воцаряются мир и благоденствие, а лорду Гленарвану, а равно и Мишелю Ардану, отправляется телеграмма-молния: «На соединенном празднике посылаем вас к (неразборчиво) мат. (неразборчиво). С почтением, эфиопы и арапы».
Как видите, вполне лояльная к советской власти позиция, в общем совпадающая со «сменовеховской», которую можно сформулировать так: Россия у нас одна и нужно быть вместе с нею, а уж какая она будет, советская или еще какая, — это уж как получится...
Александра Таирова, художественного руководителя Камерного театра, полагаю, привлекла отнюдь не политическая составляющая фельетона (такие вещи слишком быстро устаревают), а фонтанирующий юмор Булгакова, склонность писателя к буффонаде и, главное, к неожиданным поворотам в каждой фразе и в действии в целом, короче, то, что так отвечало характеру Камерного театра. Булгаков в свою очередь замыслил комедию, центром которой становилась пародия на собственное идеологическое сочинение. С присутствием на сцене автора, который это сочинение вдохновенно написал. С театром, который это сочинение вдохновенно ставит. С цензором — обязательным в советской России, — который это сочинение столь же вдохновенно то запрещает, то разрешает.
Это была полнометражная комедия: «В четырех действиях с прологом и эпилогом». С подзаголовком: «Генеральная репетиция пьесы гражданина Жюля Верна в театре Геннадия Панфиловича, с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами». Причем «генеральная репетиция» разворачивалась действительно как генеральная и одновременно — самая первая: с тетрадками ролей в руках и под громкую «подачу» суфлера.
Несколько позже, обдумывая «Кабалу святош», Булгаков запишет для себя: «Пьеса из музыки и света». Но уже «Багровый остров» складывается как комедия, насквозь пронизанная пародийной игрою музыки и света...
В архивной папке (ИРЛИ, фонд 369), рядом с договором на пьесу «Багровый остров», целая пачка записок из театра — 1 апреля, 16 апреля, 26 мая, 28 мая, 26 августа, 17 сентября, 2 декабря 1926 года, 23 января 1927-го — секретарь театра просит драматурга зайти или позвонить А.Я. Таирову.
Еще две записки — 27 февраля и 3 марта — с просьбой прислать пьесу. 4 марта 1927 года — расписка в получении пьесы.
Записки свидетельствуют о том, что Таирова чрезвычайно интересует ход работы драматурга? Да, конечно. Но еще и о том, что драматург бесконечно задерживает свою работу.
Театр как лицо юридическое был лицо подотчетное, и «инстанции» (УГАТ — Управление государственными академическими театрами, в число коих входил тогда Камерный, и Главрепертком через УГАТ) бесконечно требуют представить наконец пьесу. И Таиров терпеливо отвечает: «Новые пьесы находятся в обработке у авторов и будут высланы по получении от авторов...»; «"Багровый остров" — в работе...»
Елена Сергеевна рассказывала мне — со слов Булгакова, разумеется, поскольку видеть это никак не могла, — что Булгаков был так увлечен сочинительством комедии, что не мог остановиться. Шел его первый театральный сезон — со всеми чудесами и парадоксами театральной жизни, действие комедии ветвилось, рождались все новые смешные ситуации и диалоги, и в бесшабашно дерзкий сюжет вплетались личные мотивы и нюансы...
«Театр, матушка, это храм... Я не допущу у себя "Зойкиной квартиры"!» — неожиданно восклицал Геннадий Панфилович.
И дальше: «Савва Лукич!.. Да ко мне являлся автор намедни! "Дни Турбиных", изволите ли видеть, предлагал! Как вам это нравится? Да я когда просмотрел эту вещь, у меня сердце забилось... от негодования. Как, говорю, кому вы это принесли?..
Сизи (тихо). А сам ему тысячу рублей предлагал».
И дальше:
«Савва. В других городах-то я все-таки вашу пьеску запрещу... Нельзя все-таки... Пьеска — и вдруг всюду разрешена!
Лорд (он же Геннадий Панфилович. — Л.Я.). Натурально! Натурально, Савва Лукич!.. Им нельзя давать таких пьесок. Да разве можно? Они не доросли до них, Савва Лукич! (Тихо Кири.) Ну, нет, этого мы им, провинциалам, и понюхать не дадим...»
Эти чисто автобиографические пассажи Булгакова звучат восхитительно, но на сцене и тогда им, конечно, было не место. Не только по идейным или цензурным соображениям — по соображениям формы. В «Жизни господина де Мольера» Булгаков скажет: «...Писатель ни в коем случае не должен вступать в какие-либо печатные споры по поводу своих произведений» (имея в виду не только печать, но и сцену, с которой Мольер пытался схлестнуться со своими противниками).
По словам Е.С., все эти затяжки кончились тем, что Таиров пришел и отобрал рукопись. Потом сам сделал сокращения в грозившей стать бесконечной комедии, и в этом сокращенном виде, по словам Е.С., она и была поставлена.
Когда много лет спустя я рассказала эту историю Любови Евгеньевне, она отнеслась к ней не то чтобы с недоверием (у нас к этому времени установились очень доверительные отношения), а, пожалуй, с недоумением. Возразила так: она не раз бывала на спектаклях «Багрового острова» с Булгаковым, хорошо помнит, что спектакль он смотрел с удовольствием и о каком бы то ни было своеволии Таирова речи ни разу не заходило.
Может быть, Е.С. доверчиво пересказала мне один из фантасмагорических рассказов, на которые был так щедр Булгаков и в которых, при всей их фантасмагоричности, тем не менее отражались и подробности и сущности бытия.
Рукопись комедии не сохранилась. «Багровый остров» существует в двух прижизненных машинных списках, фактически в двух редакциях — по-видимому, аутентичных, по-видимому, авторских (насколько может считаться авторским машинописный текст при отсутствии рукописи). Оба списка находятся в фондах ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ), где их в 1960-е годы можно было не только посмотреть, но и сравнить.
Текст более ранний, обширный и сыроватый, с этими эскападами по поводу «Зойкиной квартиры» и «Дней Турбиных», полный сокращений и помет о предполагаемых сокращениях, вычерков, иногда трудно читаемых, авторских исправлений и режиссерских (А.Я. Таирова) помет, — сохранился в бумагах Главреперткома. Как он туда попал — неясно. Ни запрещения, которое произошло весною 1927 года, сразу же по представлении пьесы в Главрепертком, ни разрешения, возникшего полтора года спустя, здесь нет.
Следы запрещения пьесы, впрочем, сохранились в других документах. Главискусство, по-видимому, весьма регулярно выпускало «Списки запрещенных и разрешенных пьес». В двух таких «сводных списках» — за время с 1 июля по 15 августа и с 15 августа по 1 сентября 1927 года — я нашла упоминание запрещенного «Багрового острова». (Любопытно, рядом — в списке пьес, запрещенных с 1 сентября 1926 года по 1 января 1927-го, — значатся «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира», которые тем не менее в том сезоне шли.)
Другой текст комедии, краткий и энергичный, судя по всему и шедший на сцене, находится в фонде Камерного театра и представляет собою набело перепечатанный предыдущий текст — с учетом всех поправок и купюр и очень небольшими новыми изменениями.
Эта машинопись имеет горестную особенность: она горела. Она сильно обгорела снизу, так что пострадали примерно две-три строки на каждой странице, и обгоревшие эти страницы волнуют, напоминая тетради мастера, выхваченные Маргаритой из огня. Но здесь не более чем совпадение. Это следы пожара: театр горел во время великой войны, когда Булгакова уже не было на свете.
На титульном листе здесь официальный штамп: «Разрешается Главным комитетом по контролю за репертуаром к исполнению для Камерного театра — с купюрами на стр. 3, 11, 20, 28, 64, 69, 71». Не помню, есть ли на штампе дата. И что именно ушло в купюры, тоже не помню. (От толстой тетради в клеенчатой обложке, в которую сорок лет назад я старательно переписала всю вторую редакцию комедии, внимательно пометив цензурные купюры и совпадения-отличия с первоначальным текстом, не говоря уже о разных соображениях, тогда свежих и непосредственных, остался единственный листочек в клеточку с этим разрешением Главреперткома и вопросом: я ли тогда по неопытности пропустила дату или ее там нет? Печальная дань эмиграции — дыры в рабочем архиве.)
Дата же — вопрос существенный. Ибо если это и есть разрешение, состоявшееся в последних числах сентября 1928 года, придется признать, что пьеса драматургом переработана давно — по крайней мере до наступления сентября. Если же это разрешение более позднее (их же по нескольку раз давали, эти разрешения-запрещения) — значит, комедия была «доведена» позже, уже по ходу репетиций, в октябре—ноябре 1928 года.
Как бы то ни было, в конце сентября «Багровый остров» получает «добро». Автор и театр торжествуют победу. Срочно и заново оформляется договор (постановка не позднее 1 января 1929 года), и цензора Савву Лукича радостно гримируют под В.И. Блюма.
Л.Е. Белозерская-Булгакова рассказывает: «Савву Лукича загримировали под Блюма... Помню, через партер к сцене проходил театральный капельдинер и сообщал почтительно и торжественно:
— Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!
Он был горд, что выступает в театре».
Затягивать репетиции до обусловленного договором 1 января не стали. Премьера состоялась 11 декабря.
Это была по-булгаковски очень современная комедия — с сатирическим острием, направленным против цензуры (в данном случае — театральной). И вместе с тем по-булгаковски же смешная и очень веселая пародийная комедия о театре; комедия, переполненная штампами — идеологическими, театральными, сюжетно-приключенческими, причем не столько сатирической насмешкой над штампами, сколько игрою со штампами. А почему бы и нет? Все мы живем в мире штампов, и это, оказывается, может быть смешно.
Отмечу, что в булгаковедении — в частности, в обстоятельнейшем комментарии А.А. Нинова к «Багровому острову» — можно встретить весьма настойчивые попытки толковать пародийную плоть комедии как сатирическое высмеивание «левого» театра — театра Мейерхольда в первую очередь, а заодно и «левой» драматургии, например, Билль-Белоцерковского. Думаю, это непродуктивное толкование. Стрелы сатирической буффонады «Багрового острова», вероятно, попадали и в спектакли Мейерхольда. Но не в Мейерхольде тут было дело, и театр Геннадия Панфиловича на Мейерхольдов театр не похож.
Видите ли, не любил Булгаков театр Мейерхольда. Причем активно не любил. Это известно из его фельетона «Биомеханическая глава» (1923). Из воспоминаний Л.Е. Белозерской-Булгаковой. Из того, что не дал Булгаков Мейерхольду никакой своей пьесы, несмотря на явные его, Мейерхольда, просьбы.
А театр — не театр Геннадия Панфиловича, а просто Театр, который так беспощадно пародируется в «Багровом острове», — Булгаков обожал. Влюбленно-пародийное изображение Театра в комедии «Багровый остров» — предвестие обольстительно двойственной, любовной и беспощадной сатиры «Театрального романа». Насмешка над театром и гимн театру. («Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли». — «Театральный роман».)
Комедия начинается с Пролога — изображения подготовки спектакля в театре, очень похожем на провинциальный.
Сшиваются куски задников из разных пьес.
«Метёлкин. Задник "Марии Стюарт" лопнул, Геннадий Панфилыч». — «Я, что ли, тебе задники чинить буду? Лезешь с пустяками. Заштопать!» — «Он весь дырявый, Геннадий Панфилыч». — «Возьмешь, стало быть... (Задумчиво.) "Иоанн Грозный" больше не пойдет... Стало быть, вот что. Возьмешь ты, вырежешь подходящий кусок...»
Потом собирают «Багровый остров», и — ремарка: «Сверху сползает задник — готический храм, в который вшит кусок Грановитой палаты с боярами...» «Володька, черт! — кричит Метёлкин. — Ну что спустил? Не готический, а экзотический! Давай океан с голубым воздухом!» Задник уходит вверх, и, «мрачно шумя», спускается океан...
Собирается бутафория из разных пьес.
«Он в чем живет? Царь-то ихний?» — осведомляется директор театра у автора. «В вигваме, Геннадий Панфилыч». — «Вигвам, Метёлкин, нужен». — «Нету вигвамов, Геннадий Панфилыч». — «Ну хижину из "Дяди Тома" поставишь...» «Да-с. Вулкан? Э... А без вулкана обойтись нельзя?» — «Геннадий Панфилыч! Помилуйте. Извержение во втором акте!..» — «Авторы! Авторы! Метёлкин! Гор у нас много?» — «Гор хоть завались. Полный сарай». — «Ну так вот что: вели бутафору, чтобы он гору, которая похуже, в вулкан превратил».
Метёлкин, уходя, кричит невидимому, но постоянно присутствующему «Володе»: «Володя, крикни бутафору, чтобы в Арарате провертел дыру вверху и в нее огню! А ковчег скиньте!» И вот уже едет по сцене («Вулкан налево, налево двинь!») вулкан, сделанный из горы, и изрыгает дым...
Чтобы потом, когда откроется занавес и начнется Акт первый, на сцене воцарилось «волшебство»: «Горит в солнце, сверкает и переливается тропический остров. На ветках обезьяны, летают попугаи. Вигвам Сизи-Бузи на уступе вулкана, окружен частоколом. На заднем плане океан. Сизи-Бузи сидит на троне в окружении одалисок из гарема. Возле него стоит в белых перьях сверкающий Ликки-Тикки, Тохонга и шеренга арапов с копьями».
И так же естественно, как то, что Арарат превращается в вулкан Муанганам, а хижина дяди Тома в вигвам царя Сизи-Бузи. — в действие и в самую ткань пьесы «Багровый остров» вплетаются реплики из ходового репертуара театра.
«Ужас, ужас, ужас!» — выкликает, подобно Тени отца Гамлета, «проходимец при дворе» Кири-Куки.
«Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам...» — говорит Геннадий. «Пренеприятное известие...» — подсказывает из Гоголя артист, играющий Сизи.
«Иди, душа, во ад и буди вечно пленна! О, если бы со мной погибла вся вселенна!» — неожиданно декламирует из трагедии Сумарокова «Димитрий Самозванец» тот же Сизи, проваливаясь.
Даже из «Севильского цирюльника» выдает в конце концов Дымогацкий, «осатаневший» от разрешения пьесы и полученных в качестве аванса червонцев: «Что, мой сеньор? Вдохновение мне дано, как ваше мнение?.. Что, мой сеньор?!»
Но более всего слышны отголоски «Горя от ума». Эти отголоски становятся фоном постановки «Багрового острова». Напомню: комедия Грибоедова во МХАТе шла во все время подготовки и репетиций «Дней Турбиных». (Так что и в этом, если хотите, можно увидеть момент автобиографический.)
Уже во время Пролога где-то за стеною репетируется бал из «Горя от ума». Слышны «приятная ритмическая музыка и глухие ненатуральные голоса»; вызванные Геннадием для срочной генеральной артисты выходят во фраках; и Метелкин жалуется, что «ученики» (они же «школьники», они же «кадристы») «жабами», которые им выдали для бала, вытирают грим...
В начале третьего акта лорд Гленарван (он же Геннадий Панфилыч) то ли по тексту, то ли по вдохновению произносит: «Нет, что ни говорите, а когда, постранствовав, воротишься опять, то дым отечества нам сладок и приятен». (В «Горе от ума» Чацкий: «Когда ж постранствуем, воротимся домой, / И дым отечества нам сладок и приятен!») Впрочем, эта цитата при сокращении пьесы отбрасывается. Действительно, зачем Геннадию цитировать Чацкого? Это ведь не его амплуа...
Но едва появляется Савва Лукич — едва за кулисами появляется Савва Лукич («Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!»), — плавное течение генеральной репетиции «Багрового острова» ломается. Тут языка «гражданина Жюля Верна» для выражения эмоций явно недостаточно. Тут уж без великой русской классики не обойтись.
«Лорд! Лорд! Лорд!» — вбегает растерянный слуга Паспарту, он же Метелкин. — «Какая еще пакость случилась в моем замке?!» — поворачивается к нему весь в роли и в клетчатых штанах Гленарвана Геннадий. — «Савва Лукич приехали!!.»
И, выпадая из Дымогацкого — Жюля Верна в Грибоедова и сбиваясь на роль Фамусова, Геннадий кричит: «...Ну что же, принять, позвать, просить, сказать, что очень рад...» (В «Горе от ума»: «Ослы! сто раз вам повторять? / Принять его, позвать, просить, сказать, что дома, / Что очень рад. Пошел же, торопись».)
И продолжает: «Наконец-то, уж мы вас ждали, ждали, ждали. Здравствуйте, драгоценнейший Савва Лукич!» (В «Горе от ума» Фамусов так встречает Скалозуба: «Сергей Сергеич, запоздали; / А мы вас ждали, ждали, ждали».)
Фамусовские интонации Геннадия Панфиловича заразительны; драматург Дымогацкий, он же «Васька Дымогацкий, который пишет в разных журнальчиках под псевдонимом Жюль Верн», невольно подхватывает — конечно же партию Чацкого: «И вот является зловещий старик...» («Виноват, это вы про кого?» — подозрительно настораживается Савва Лукич.) «...и одним махом, росчерком пера убивает меня...»
«Старух зловещих, стариков», — обличал Чацкий в своем последнем монологе; Дымогацкий здесь всего лишь передвинул запятую. Но дальше, потрясенный запрещением «Багрового острова» и крушением всех своих планов, и вовсе переходит на знаменитый монолог Чацкого «А судьи кто?»
«А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима. Сужденья черпают из забытых газет времен колчаковских и покоренья Крыма...» — звучат совершенно грибоедовские строки, за исключением единственного слова: у Грибоедова — времен очаковских...
После этого самого монолога Чацкого у Грибоедова Фамусов хватается за голову: «Уж втянет он меня в беду». И, обращаясь к Скалозубу: «Сергей Сергеич, я пойду / И буду ждать вас в кабинете».
Те же реплики после того же монолога по инерции произносит Геннадий Панфилович: «Уж втянет он меня в беду! Сергей Сергеич, я пойду!..» И только тут, опомнившись, бедный директор хватается за голову: «Братцы, берите его!»
В попытке спасти ситуацию от зарапортовавшегося Дымогацкого Геннадий пробует — как в «Горе от ума» — объявить правдолюбца сумасшедшим. «В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны», — говорит у Грибоедова Загорецкий. Геннадий фактически пересказывает эту фразу: «На польском фронте контужен в голову...» (Не сомневайтесь, Савва Лукич, свой он, с белополяками воевал!), «...громаднейший Талантище... форменный идиот... ум... идеология... он уже сидел на Канатчиковой даче раз». (Канатчикова дача была известной в Москве лечебницей для душевнобольных.)
Чад-ский... Дымо-гацкий... Даже само сопоставление фамилий извлечено Булгаковым из «Горя от ума»; там эти два слова — чад и дым — стоят рядом: «Чацкий. Ну вот и день прошел, и с ним / Все призраки, весь чад и дым / Надежд, которые мне душу наполняли».
Ах, бесконечные пласты булгаковского пересмешничества... Штампы из приключенческой литературы и Жюля Верна... Штампы из репертуара популярнейшего революционного театра... Бессмертная комедия Грибоедова (во времена Булгакова она не сходила со сцены) — и новые штампы...
Грохочет буффонада на самом Багровом острове... Накручиваются события вокруг сюжета с пьесой о Багровом острове... Накручиваются события вокруг театра Геннадия Панфиловича и Саввы Лукича... Радость театрального действа, в котором участвуют все — и актеры, и вдохновенный автор, — захватывает даже Савву Лукича, и он с увлечением играет в свое «разрешеньице — запрещеньице», не отказывая себе в детском удовольствии прокатиться на бутафорском корабле.
Даже трагические монологи загнанного Дымогацкого театральны. «Чердак?! Так, стало быть, опять чердак? Сухая каша на примусе?.. Рваная простыня?.. ...Прачка ломится каждый день: когда заплатите деньги за стирку кальсон?! Ночью звезды глядят в окно, а окно треснувшее, и не на что вставить новое... Полгода, полгода я горел и холодел, встречал рассветы на Плющихе с пером в руках, с пустым желудком. А метели воют, гудят железные листы... а у меня нет калош!..»
И когда пьеса разрешена: «...Шестнадцать квадратных аршин и лунный свет вместо одеяла. О вы, мои слепые стекла, скупой и жиденький рассвет... Червонцы! Кто написал "Багровый остров"? Я — Дымогацкий, Жюль Верн. Долой, долой пожары на Мещанской... бродячих бешеных собак... Да здравствует солнце... океан... Багровый остров!..»
«А вот таких монологов, небось, в пьесе не пишет!» — замечает «Сизи»...
Под конец по требованию Саввы Лукича пьеса завершается международной революцией: «Лорд. Метёлкин! Если ты устроишь международную революцию через пять минут, понял... Я тебя озолочу...» — «Международную, Геннадий Панфилыч?» — «Международную!» — «Будет, Геннадий Панфилыч!» Английские матросы братаются с красными туземцами. Савва Лукич сидит высоко на троне, над толпой. И когда он произносит последнее слово в комедии: «Аминь!!» — слово отнюдь не из советского и даже не из светского лексикона, — вдруг понимаешь, что он не только чувствует себя высшим существом, что он на самом деле высшее существо, властитель этого удивительного мира, что в самом имени его — Савва — есть что-то от имени Саваоф...
Пьеса грохочет юмором...
Да что же это такое — «Багровый остров», сочиненный гражданином Жюлем Верном?
Смешная до безумия идеологическая халтура? Или гениальное сочинение по гротескно-заостренным канонам идеологической драмы?
Автор пьесы вдохновенен. Автор пьесы жаждет заслуженной славы. И — ну, что уж таить — денег жаждет измученный нищетой автор, возмущая этой низменной мечтой критику 1920-х годов.
А что за театр перед нами на сцене? Провинциальный? Или московский?
А.Я. Таиров, несколько раз выступавший в печати перед премьерой, подчеркивал, что это провинциальный театр. А.А. Нинов комментирует: «Место действия — "театр в провинциальном городе" — было всего лишь осторожным лукавством: на самом деле реальные адресаты пародии "Багрового острова" обитали по преимуществу в столице и располагались совсем неподалеку от Камерного театра».
Б.В. Соколов того же мнения: «Стремясь обезопасить спектакль от неизбежной критики политического свойства, Таиров накануне премьеры <...> следующим образом разъяснял замысел постановки: "Это — театр в городе Н..."». Но, как утверждает далее Б.В. Соколов, «компетентные зрители» не верили заявлениям А.Я. Таирова, «что действие происходит в будто бы провинциальном театре».
Вероятно, Таирову действительно так было удобнее представлять пьесу критике. Но штука в том, что в комедии «Багровый остров» на самом деле, и притом в очень значительной степени, изображен провинциальный театр — так сладостно и смешно знакомый драматургу по совсем недавнему для него (пять-шесть лет прошло) Владикавказу. Театр, в котором в 1920 и 1921 годах он ставил свои первые пьесы, и в пьесах этих вдохновения, конечно, было больше, чем мастерства.
А Геннадий Панфилович — «рыжий, бритый, очень опытный»? Ну, на кого еще мог быть похож Геннадий, как не на Марка Ивановича Сагайдачного, знаменитейшего провинциального антрепренера, в Гражданскую войну застрявшего со своей труппой во Владикавказе и оставшегося там навсегда...
Булгаков сам — с голодухи, как тогда выражались, — написал во Владикавказе революционную пьесу «Сыновья муллы». (И какой был успех! «В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали: — Ва! Подлец! Так ему и надо!» — «Записки на манжетах».)
Впрочем, «Сыновья муллы» шли в самодеятельном театре — ингушском, потом осетинском... Но и Марк Иванович Сагайдачный самолично ставил в те славные годы на сцене владикавказского «Первого советского театра» «Самооборону» Булгакова и его же «Парижских коммунаров», сочинение, надо думать, вполне революционное. И не косились ли они оба, директор театра и автор, с опаской на владикавказского Савву Лукича? (Ну не могло же не быть при советской власти во Владикавказе владикавказского Саввы Лукича?) И не отразился ли в таком случае в Василии Артуровиче Дымогацком сам Михаил Афанасьевич?
А отчаянная нищета и столь же отчаянная изобретательность провинциального театра, особенно в годы Гражданской войны... «Мы узнали, — делился впоследствии воспоминаниями Марк Иванович, — что в каком-то подвале были спрятаны чьи-то мешки. Их было довольно большое количество. Взяли. Женщины-актрисы и все работники драмы включились в работу. Из мешков стали сшивать полотна, на которых потом художники приступили к своей работе...»
Стало быть, провинциальный... Но как активно вплетаются в действие московские адреса. Ресторан «Прага»... («Варрава Аполлонович!» — выкликает Геннадий. «Они в отделении милиции, Геннадий Панфилыч... — докладывает Метелкин. — Ужинали вчера в "Праге" с почитателями таланта».) Дымогацкий встречает свои рассветы на Плющихе... А главное, пьесу ставят, репетируют, исправляют, досочиняют — прямо на сцене. Да это же судьба «Дней Турбиных» во МХАТе! «Дней Турбиных», в которых под давлением московского Саввы Лукича особенно рьяно ломали и переделывали как раз концовку — добиваясь, чтобы спектакль заканчивался «Интернационалом».
«Снять "Эдипа"... Идет "Багровый остров"!» — объявляет в конце торжествующий Геннадий. Это ведь тоже ироническая гипербола, связанная с МХАТом, с той реальной афишей предполагаемого репертуара на 1926—1927 год, на которой значились рядом «Прометей» Эсхила и «Семья Турбиных» Булгакова. Этот момент Булгаков обыграет и в «Театральном романе» — там на афише Независимого театра, рядом с названием пьесы Максудова, будут значиться оба — и Софокл, и Эсхил.
Образы двоились, троились, вызывая восхищение и смех. То и дело прорезались шутки простые, непритязательные — шутки площади, шутки цирка. Если уж туземцы добывают на острове жемчуг, то — величиной с кулак. («Мы пришли сказать, что улов жемчуга сегодня был чрезвычайно удачен. Мы вытащили пятнадцать жемчужин, из которых самая маленькая была величиною с мой кулак». «Сизи. Тохонга, принеси из вигвама жемчужину, которой я забиваю гвозди».) Если для леди Гленарван ловят говорящего попугая, то уж таких «чудовищных» размеров и такого разговорчивого, что капитан Гаттерас приказывает: «Завязать ему клюв канатом!» А поскольку лорд платит за жемчуг фунтами стерлингов, то у Кири-Куки в тяжелом чемодане хранится два пуда стерлингов.
Текст сбивался на неожиданные политические выпады, которые так любила русская публика, по-видимому, во все советские времена. «Но, может быть, гражданин автор не желает международной революции?» — осведомляется Савва Лукич. «Кто? Автор? Не желает? Желал бы я видеть человека, который не желает международной революции», — вскидывается Геннадий и, обращаясь в партер: «Может, кто-нибудь не желает?.. Поднимите руку...» И эти выпады против цензуры, против запрещений, ставших бытом театра...
В 1930-е годы такие выпады будут уже невозможны, но в 1920-е они еще звучали, и Булгаков еще мог написать Сталину в марте 1930 года о свободе слова: «Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». (В 1930-е уже уподоблялись и публично уверяли, что свобода слова писателю не нужна...)
Я рассказываю о «Багровом острове» так подробно, потому что хочу напомнить: Булгаков был не только трагической фигурой в истории русской литературы. Это был еще и очень сильный, открытый и празднично веселый человек, излучавший бездну юмора.
И Елена Сергеевна Шиловская, познакомившаяся с ним в 1929 году, в «год катастрофы» (в тот самый год, когда Свидерский напишет о Булгакове: «Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров»), совершенно утонет в любви, потрясенная его ничем не стесняемой свободой воображения, и радостным могуществом творчества, но более всего — этой силой духа, проступающей сквозь беззащитную слабость (черта, которая будет отличать потом его героев — мастера, Максудова, Ефросимова).
Но, конечно, смешно было бы думать, что деятели Главреперткома смогут простить драматургу его победоносную сатирическую дерзость, а коллеги-писатели — заразительный юмор...
Смотрел ли Сталин «Багровый остров», осталось неизвестным.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |