Не исключено, что имя Булгакова задело внимание Сталина раньше, чем имя Сталина прозвучало для Булгакова.
Осенью 1920 года Булгаков во Владикавказе. На сцене местного «Первого советского театра» идут его пьесы, 21 октября — премьера пьесы «Братья Турбины». А 17 ноября в помещении того же театра съезд «народов Терской области». Задолго до открытия зал, увешанный флагами и транспарантами, переполнен; из подъехавшего автомобиля, пересекая неширокий тротуар, в своей длинной шинели проходит в здание нарком национальностей Сталин; его сопровождают Орджоникидзе, Киров и другие авторитетные лица. И если Сталин косит глазом вправо или влево, то, может быть, видит повисшую отклеившимся углом афишу: «Михаил Булгаков. Братья Турбины». (Афиши печатали большие — газеты ужасно критиковали театр за перерасход бумаги.) А если видит — то запомнил? Кто знает! У вождя цепкая память...
А к осени 1921 года Булгаков в Москве.
В числе фантасмагорий, рожденных болезненным воображением булгаковедов, есть и такая: приехав в Москву, Михаил Булгаков немедленно обзавелся доверием со стороны Ленина, Дзержинского и Калинина, «которым принадлежали "Известия ВЦИК"», а также Бухарина, Сталина и Троцкого, «которым принадлежала "Правда"». Ибо, пишет далее о Булгакове автор этого занимательного сюжета: «перед нами сотрудник "Правды" с первых дней приезда в Москву... сотрудник "Известий" и, возможно, других газет и журналов».
Ну, уж если ученый-славист так пишет, — полагает доверчивый читатель, — то, наверно, у него есть какие-то основания? Документы там, свидетельства... Увы, дорогой читатель, чистой воды вымысел. Желание изобрести что-нибудь эдакое, что никому другому в голову не придет. Так сказать, научно-художественная фантастика.
Булгакова в эту пору — в его продуваемом демисезонном пальто и разваливающихся башмаках, — ходящего из редакции в редакцию в попытке пристроить какой-нибудь очерк, никто в Москве не знает. («У меня и осла-то никакого нет, игемон... И никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал».) Эфемерные должности, за которые он хватается, чтобы как-то прокормиться, лопаются и сменяются. Закрылось Лито (литературный отдел Главполитпросвета), где он прослужил месяца два. Прогорела Торгово-промышленная газета, которую он так вдохновенно пытался «запустить». Временное место конферансье в каком-то временном бродячем театре... Временное место в научно-техническом комитете при Военно-воздушной академии... Все было проблемой: еда, хотя бы самая скудная, одежда, хотя бы самая необходимая, жилище, без которого не может существовать человек...
Потом, в фельетоне «Трактат о жилище», Булгаков расскажет: «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое... Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли, подавал прошение в Льнотрест, а однажды, ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы. Что проект этот был хороший, показывает уже то, что когда я привез его на просмотр моему приятелю инженеру, тот обнял меня, поцеловал и сказал, что я напрасно не пошел по инженерной части: оказывается, своим умом я дошел как раз до той самой конструкции, которая уже светится на Театральной площади».
Идеи обуревали его. Осенью 1922 года Булгаковым вдруг овладевает мысль составить библиографический словарь всех современных русских писателей «с их литературными силуэтами», и он немедленно рассылает соответствующие объявления в редакции газет — московских, провинциальных и зарубежных. Нечего и говорить, что и этот замысел — вслед за Льнотрестом и световой рекламой — канул в небытие, оставив легкий след в виде семи газетных объявлений (одно из этих объявлений, в харьковской газете, выловила я, другое, в газете одесской, Г. Зленко, несколько — из берлинской «Накануне» и московских газет — привела М.О. Чудакова). И можно было бы не упоминать об этом замысле, если бы именно он не стал единственным аргументом в построениях доктора С. Иоффе: по мнению уважаемого слависта, такие объявления никак не могли быть сделаны иначе как по непосредственному распоряжению Ленина, Сталина, Калинина и т. д. (список см. выше).
Весною 1922 года Булгаков устраивается наконец в надежную железнодорожную газету «Гудок», «правщиком» рабочих корреспонденций, потом — параллельно — фельетонистом в берлинскую, имевшую московское отделение, «Накануне» и — великое дело! — ему удается окончательно закрепить за собою комнату в гнусной коммунальной квартире № 50, в доме 10 по Большой Садовой.
Все это время он пишет. Пишет неукротимо, по ночам. Уже в 1922 году появляются в печати «Необыкновенные приключения доктора», «Записки на манжетах», «Похождения Чичикова», в 1924-м — «Дьяволиада», в 1925-м — «Белая гвардия», «Роковые яйца», «Записки юного врача». В том же 1925 году написано «Собачье сердце».
Теперь Булгаков замечен. Замечен, как водится, прежде всего Главлитом (так называлась в советской России цензура) и немедленно вслед за этим — ГПУ.
Начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский докладывает в ЦК партии: «Отдельные произведения проскальзывают иногда по недосмотру Главлита... "Роковые яйца" М. Булгакова, произведение весьма сомнительного характера, вышли в "Недрах", это же издательство пыталось, но Главлит не разрешил, напечатать "Записки на манжетах", "Собачье сердце" того же Булгакова, вещи явно контрреволюционные».
Внимание карательных органов отметилось обыском у писателя 7 мая 1926 года и первым вызовом в ОГПУ несколько дней спустя. При обыске изъяты тетради дневников и машинописные экземпляры «Собачьего сердца». Изъятием таких личных («интимных», по выражению Булгакова) рукописей, как дневники, писатель глубоко оскорблен; он никогда больше не будет писать дневников.
Слава обрушивается на Булгакова — внезапно и сразу — несколько месяцев спустя. Она начинается с «Дней Турбиных» во МХАТе, точнее, с репетиций «Дней Турбиных» и — знамение славы в России — с вызова в ОГПУ.
Е.С. говорила мне непрощающе и четко: он был вызван на допрос в ГПУ в день генеральной репетиции «Турбиных». А поскольку в 1926 году она еще не была знакома с Булгаковым, значит, так это пересказывал, так воспринял и запомнил писатель. Теперь, когда протоколы допросов обнародованы, можно уточнить: допрос состоялся 22 сентября 1926 года — накануне генеральной репетиции.
Был ли следователь ОГПУ (протоколы сохранили его имя: Гендин С.Г.) заинтересованно-вежлив или, как это было принято в таких учреждениях, подозрителен, напорист и груб, неизвестно. Известно, что Булгаков отвечает на вопросы с такой же прямотой, с какой впоследствии будет писать Сталину. Может быть, ему хочется объясниться напрямую?
Политические убеждения? «Беспартийный. Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях».
В прошлом? Он ничего не собирается скрывать в прошлом. «Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России... Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением».
Обратите внимание, сколько раз в этих нескольких строках повторено слово белый, от которого внутренне напрягается гэпэушник. Да ведь и «Дни Турбиных», осторожно и только что переименованные из «Белой гвардии», готовятся к премьере с подзаголовком: «Белая гвардия»!
На вопрос, где читал «Собачье сердце» и сколько слушателей присутствовало, отвечает по возможности точно. «Это произведение, — записывает с его слов Гендин, — я читал на Никитинских субботниках, редактору "Недр" т. Ангарскому и в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича и в "Зеленой лампе". В Никитинских субботниках было человек 40, в "Зеленой лампе" человек 15, и в кружке поэтов человек 20». Но на вопрос: «Укажите фамилии лиц, бывающих в кружке "Зеленая лампа"», — отвечает так, как в ГПУ отвечать не принято: «Отказываюсь по соображениям этического порядка».
И кажется, ему это сходит с рук. Но сходит ли?
Похоже, что допрашиваемого начинают раздражать деревянные формулировки следователя. Может быть, поэтому в конце концов он берет перо и последнюю часть своего признания пишет собственноручно. Эти драгоценно собственноручные «показания» заканчиваются так: «Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик)».
Да, а причина допроса? В чем, собственно, подозревается допрашиваемый? А уж это, извините, тайна следствия.
Хотя, впрочем, не исключено, что первопричина — заведующий театральной секцией Главреперткома и знаменитейший театральный критик В. Блюм. (Главный репертуарный комитет, он же Главрепертком, или ГРК, — театральная цензура, и служат в этой цензуре редкостные горлопаны.) Так вот В. Блюм криком кричит, что «Белая гвардия», «Дни Турбиных» тож, — «апология белогвардейщины».
Но, помилуйте, кто же слушает В. Блюма, известного своим экспансивным нравом? Одновременно с нападками на пьесу Булгакова, в то же лето 1926 года, он требует снять с оперной сцены — списком — «Фауста», «Лоэнгрина», «Аиду», «Жизель» и др., «разгрузить» Малый театр от — опять же списком — «Бесприданницы», «Грозы», «Правда хорошо, а счастье лучше» и других пьес Островского, а по поводу «Дяди Вани» во МХАТе грозится «запросить театр о причинах ее постановки», поскольку театр «предупреждали о ее отклонении». Да мало ли что кричит Владимир Иванович Блюм! Это же не имеет значения!
Но точно ли не имеет значения?
И вот уже «агентурно-осведомительная сводка», 19 июля 1926 года представленная в следственный отдел ОГПУ: «№ 223. По поводу готовящейся к постановке пьесы "Белая гвардия"
Булгакова, репетиции которой уже идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена Реперткомом, т.к. она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух».
Кто составляет эти «сводки»? Кто такие «осведомители», вертящиеся повсюду и собирающие просыпавшиеся крошки разговоров? А черт их знает. Сплошные тайны...
На приведенной «агентурной сводке» резолюция: «т. Гендин. К делу Булгакова. Славинский».
...В июне следующего, 1927 года прокатится очередная волна репрессий. Будет разгромлен беззащитный литературный кружок, названный в честь пушкинской «Зеленой лампы»; гостеприимную хозяйку квартиры и ее дочь-подростка арестуют. В числе документов, победно представленных председателем ОГПУ Менжинским в Политбюро, будет и такой, относящийся к «Зеленой лампе»: «Нелегальная антисоветская организация в Москве. Объединяла свыше 20 человек. Основное ядро группы состояло из бывших колчаковских литературных деятелей и сподвижников. Заседания "Зеленой лампы" носили строго секретный характер. <...> Для характеристики состава "Зеленой лампы" достаточно указать на <...> самого правого представителя в литературе — Булгакова, автора "Дней Турбиных"...»
И тот же Гендин составит досье на Михаила Булгакова: «В 1925 году Булгаков вошел в антисоветскую нелегальную литературную группу "Зеленая лампа", основное ядро которой состояло из бывших общественно-политических деятелей при Колчаке, и состоял в этой группе до ее ликвидации в 1927 году».
Словом, все будет подготовлено к аресту. Только бы сигнал сверху — и писателю припомнят всё: и «этические соображения», и «пишу по чистой совести и так, как вижу».
Но сигнала сверху нет. И не будет. Еще недавно никому не известный литератор Михаил Булгаков становится лицом, по поводу которого следователь ОГПУ самостоятельно принимать решения не может.
А 23 сентября 1926 года, назавтра после вызова в ОГПУ, — генеральная «Турбиных».
Репетиция? Нет, премьера, вдохновенная и потрясающая, от праздника премьеры отличающаяся только и очень существенно тем, что решается судьба — быть или не быть спектаклю.
Взволнованный Мейерхольд, у которого со Станиславским не слишком гладкие отношения, тем не менее присылает список лиц, коих необходимо пригласить, чтобы все прошло благополучно. Дабы высвободить вечер (очень важная советская знать на дневной спектакль может и не прийти), отменяется какой-то плановый вечерний спектакль. Зал полон. Члены правительства, журналисты... Но главное, конечно, — народный комиссар просвещения А.В. Луначарский. По правде говоря, для него все и затеяно: от него ждут разрешения спектакля. И молодые актеры — будущая легенда Художественного театра — играют на немыслимо высоком уровне: в этой игре ставка — их будущее, их право на творчество, право на свое слово в искусстве...
Успех невообразимый... Все удалось. Назавтра после спектакля, 24 сентября, А.В. Луначарский на коллегии Наркомпроса подписывает разрешение.
Нарком осторожен. Разрешение на постановку «Дней Турбиных» — только одному театру, Московскому Художественному. Только на один сезон — текущий. Главреперткому разрешается произвести дополнительные купюры в пьесе. (Как будто мало они топтались в пьесе во время ее читки и всех предыдущих репетиций, как будто мало вычеркивали и — что гораздо хуже — вставляли в пьесу.) На заседании коллегии присутствуют представители ГПУ: в этом ведомстве не могут сказать, что с ними не согласовано... Все, как говорится, в ажуре.
И тем не менее на следующий день, 25 сентября, вечером, ГПУ запрещает пьесу.
27 сентября взбешенный Луначарский — дело не в пьесе, оскорблен он, один из крупнейших чиновников в государстве, — отправляет «почтотелеграмму» председателю Совнаркома и члену Политбюро А.И. Рыкову. 28 сентября Политбюро запрашивает пьесу для просмотра. Кто именно ее будет читать, в опубликованных документах не указано. 30 сентября Политбюро рассматривает вопрос о «Днях Турбиных»...
(Тут небольшая справка для молодого читателя. В уникально бесклассовом обществе советской России привилегированный класс тем не менее существовал — Партия. При этом не говорили, какая партия — Партия была одна. Четкая геометрия пирамиды: Партию возглавлял Центральный комитет, или ЦК; верхушка ЦК — Политбюро, или высшая Власть в стране; верхняя точка острия — главный человек в стране, Сталин.)
30 сентября Политбюро — по-видимому, у огромной страны нет более важных дел, чем вопрос о спектакле в Художественном театре, — дает разрешение на постановку. Точнее, подтверждает постановление Наркомпроса. Следовательно, только на один год, только Художественному театру.
В доступной мне публикации постановления состав присутствующих членов Политбюро не обозначен. Но известно, что Политбюро не принимало решений без ведома Сталина. Это — его решение. Причем любопытно: он ведь не видел спектакль; на знаменитой генеральной его не было — уж кто-нибудь из мемуаристов непременно отметил бы его присутствие. Что же, он не знал пьесу? По-видимому, знал. Экземпляр, затребованный Политбюро, был затребован для него. Сталин читал пьесу.
А Булгаков? Знал ли Булгаков об этом спасшем спектакль решении? Надо думать, знал.
Историк Е.С. Громов, упорно разыскивавший это постановление Политбюро в бывшем Центральном партийном архиве (сотрудники архива, как это было принято в советских, а потом российских архивах, уверяли его, что такого постановления в природе не существует), потому и проявлял упорство, что перед этим установил: «Об этом постановлении говорили тогда и в театре». А уж если «говорили в театре», то до автора пьесы это не могло не дойти.
Так 28—30 сентября 1926 года впервые обозначилась и натянулась ниточка отношений между комедиантом и его господином.
Через несколько дней — 5 октября — состоялась премьера. Перед самой премьерой снова идут репетиции — делаются назначенные Главреперткомом купюры. И Станиславский, проявив недюжинную цензурную интуицию, вдохновенно и самолично выбрасывает из готового спектакля одну из самых пронзительных сцен — убийство петлюровцами еврея.
Через три недели — 28 октября — премьера комедии «Зойкина квартира» в Театре имени Вахтангова. Михаил Булгаков становится крупнейшим и самым интересным драматургом в стране.
Как выглядит слава... «Слава выглядит совсем не так, как некоторые ее представляют» («Жизнь господина де Мольера»).
Да, слава... «Осведомители» доносят: «Вся интеллигенция Москвы говорит о "Днях Турбиных" и о Булгакове. От интеллигенции злоба дня перекинулась к обывателям и даже рабочим. Достать билет в I МХАТ на "Дни Турбиных" стало очень трудно». Критики ходят на спектакли столько раз, сколько раз удается достать билеты. Они в самозабвении смеются и плачут вместе со всем залом. Потом выходят на свежий воздух, медленно приходят в себя и отправляются писать рецензии...
«"Дни Турбиных" — пьеса, которой открыл сезон Московский Художественный театр, — это деликатное название инсценировки повести того же автора — "Белая гвардия". Пьеса как вещь — мелочь. Маленький Булгаков переворота в мозгах, разумеется, не совершит, и серенькая пьеса-мышонок горы не подточит, позабавит разве» (С. Асилов. «Фальшивый вексель гр. Булгакова»).
В выражениях критики не стесняются. И в политических обвинениях, каждое из которых может плохо кончиться для автора, — тоже.
«В трактовке этой пьесы, выкроенной М. Булгаковым из собственного романа "Белая гвардия", театр исходил из злополучной и совершенно ложной идеи... Театр в своей интерпретации довольно невнятного бормотания пьесы о революции пошел от обывательского, политнеграмотного представления о революции...» (В. Блюм. «Четыре шага назад»). «...И роман и инсценировка ничтожны по своему содержанию, идеологически чужды современности и явно реакционны» (В. Ашмарин). «Драматически пьеса слаба. Идеологически режет слух своей белой тенденциозностью» (О. Литовский. «На неверном пути»). «Идеология пьесы — идеология стопроцентного обывателя» (Эм. Бескин. «Кремовые шторы»). «Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста» (М. Загорский. «Неудачная инсценировка»).
(Мы встретим отголоски имен этих критиков в романе «Мастер и Маргарита».
«Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана...» Ариман, конечно, прежде всего божество зла и тьмы в зороастризме, но и анаграмма фамилии Ашмарин. Инициалы «М.З.» — это инициалы критика М. Загорского. А при имени Осафа Литовского у Елены Сергеевны глаза загорались ненавистью, как у Маргариты при имени Латунского. Е.С. не сомневалась, что Латунский — псевдоним Литовского.)
Еще более остервенело, чем записные критики, лягается поэт Александр Безыменский. Булгаков, — пишет он в своем «Открытом письме Художественному театру», — «чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». И даже срывается в кликушество:
«Вы, Художественный театр, извращением исторической, художественной и человеческой истины от лица классовой правды Турбиных дали пощечину памяти моего брата, памяти тысяч наших растерзанных братьев и мне, поэту и рядовому большевику». Почему и войдет в роман «Мастер и Маргарита» под псевдонимом Двубратский.
Критики уверены, что никакая пьеса не может выдержать такого обвала брани. Спектакль обречен! Редактор Главреперткома А. Орлинский прямо-таки заклинает на диспуте (а диспуты по поводу «Дней Турбиных» идут один за другим, подогревая интерес к спектаклю): «"Белая гвардия" в течение нескольких дней была сенсацией. Но это уже кончается. В последние два дня спектакль не дал аншлагов. Поднимается массовый протест против "Белой гвардии". Мы завалены коллективными протестами. Пьеса встретила отпор со стороны всей советской общественности. Историческая макулатура... потерпела крах».
А спектакль идет. (В октябре — 5, 6, 7, 9, 13, 14, 16, 19, 20, 22, 26, 28, 29-го... В следующие месяцы — то же.) «Около Художественного театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающих билеты на "Дни Турбиных" по тройной цене», — доносит «осведомитель». И в журналах и газетах по-прежнему гул гнуснейшей брани.
«Конечно, пьесы здесь никакой нет, и своим жалким, растерянным метанием от одного заголовка к другому автор и театр лучше всего с головой выдают художественное ничтожество "пьесы"... Автор одержим собачьей старостью...» (В. Блюм. «Еще о "Днях Турбиных"»). «Кроме контрреволюционного содержания, в спектакле можно наблюдать и реакцию формы» (А. Черкасский. «"Дни Турбиных" — домашняя контрреволюция»).
Те же перья во всеоружии встречают «Зойкину квартиру». «"Зойкина квартира" написана в стиле пошлейших обывательских анекдотов» (Уриэль, он же О. Литовский. «Булгаков взялся за нэп»). «Никакой культурной ценности такой спектакль, разумеется, иметь не может» (Б. «На холостом ходу»). «Пьеса более чем жалкая в смысле отсутствия признаков таланта и глубины» (А. Орлинский). «Знакомая московскому зрителю насквозь мещанская идеология этого автора здесь распустилась поистине в махровый цветок» (В. Павлов). «М. Булгаков свою анекдотическую темку... разворачивает столь пошло, мелко и неумело...» И далее, как прежде о «Днях Турбиных»: «На премьере спектакль потерпел жуткий провал...» (М. Загорский).
А критик М. Моргенштерн даже предложил поправить пьесу: «...Почему бы, например, не дать картину перевыборов домкома с забаллотированном Аллилуи... Собрание жилтоварищества так уж и просится на сцену».
(Председатель домкома и взяточник Анисим Зотикович Аллилуя в «Зойкиной квартире» станет прямым предшественником председателя домкома и взяточника Никанора Ивановича Босого в «Мастере и Маргарите» — с аналогичным разрешением сюжета: паданием на колени, клятвами в верности советской власти и арестом. В романе — арестом не только Босого, но и всего домкома, правда, не без вмешательства «этого штукаря» Коровьева.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |