...В обманчиво прохладном зале аэропорта Бен-Гурион барышня в яркой блузе выдала нам целую кучу денег. И объяснила, что еще больше денег нам выдадут в ближайшее, а потом и в несколько более отдаленное время.
От бессчетных чашек бесплатного кофе, выпитого в ночном самолете, а потом здесь, в аэропорту, кружилась голова, было ощущение нереальности, сна, и, как во сне, никак не удавалось рассмотреть портреты на незнакомых денежных купюрах и посчитать, сколько же нам выдали этого добра.
Потом наши бедные чемоданы с уже отлетевшими в дороге колесиками оказались на крыше какой-то автоколымаги, мелькнули желтые, сожженные солнцем пейзажи Лода, в который мы въехали с задворок, и мы оказались в странного вида квартире, которую сняли для нас наши дети. Тут вся куча денег, с портретами, которые я так и не успела рассмотреть, перешла в руки хозяина квартиры, и мы подписали договор, в котором значилось, в какие именно сроки мы должны будем отдать ему все остальные деньги, которые нам предстоит получить в ближайшее, а потом и в несколько более отдаленное время. Сын и невестка расписались в том, что если я не отдам указанные деньги в указанный срок, то они сами уплатят хозяину квартиры... цифирка была проставлена обыкновенная, маленькая, но за нею выстроилось запредельное число нулей...
«А что же мы будем есть?» — обескураженно спросила я, обнаружив, что в кошельке у меня осталось двенадцать рублей, любезно не замеченных московским таможенником, на которые, впрочем, не только в Израиле, но и в Москве уже ничего нельзя было купить.
Сын усмехнулся воспаленными после ночной смены глазами, достал 200 шекелей из своего кармана, а невестка отнесла в кухню и поставила на шаткий столик сумку с продуктами и старенький электрический чайник. Плиты в кухне не было.
Тут дом опустел, я повалилась на продавленный хозяйский диван, прикрытый извлеченной из чемодана льняной российской простынкой, и включила радиоприемник.
И сразу же в комнату вошел Михаил Булгаков.
Израильское радио на русском языке рассказывало об экскурсии Марины Воробьевой «Булгаковский Иерусалим». Ведущий включал шум толпы и голоса экскурсантов; какой-то гражданин, захлебываясь, кричал, что он счастлив, поскольку уже был на булгаковской экскурсии в Москве, а теперь вот прошел с экскурсией по Иерусалиму. Я успела подумать, что он давненько был в Москве, поскольку замечательный московский экскурсовод Люся Иейте, сочинившая эту прелестную экскурсию, уже два года живет в Канаде, делает прически тамошним собачкам и никаких экскурсий не водит. Но тут сама Марина Воробьева, показывая что-то невидимое налево и что-то столь же невидимое направо, обветренным голосом экскурсовода стала рассказывать о Михаиле Булгакове, о том, как много он «угадал», создавая свой Ершалаим, и о том, что все-таки не обошлось без оплошностей.
— Песах, — говорила Марина Воробьева, огорчаясь промашке Булгакова, — и хлебная лавка! Вы понимаете — Песах и хлебная лавка!
Действительно, впервые сообразила я: в романе Булгакова, в главе 16-й («Казнь») — несколько часов до наступления праздника Пасхи, когда в еврейских домах уже тщательно сметены и сожжены последние крошки хлеба, на чистых, праздничных скатертях, на пасхальной праздничной посуде вот-вот появятся «опресноки» — маца, а Левий Матвей... «добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел по левую руку от себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб»!
Но дело в том, что первоначально...
Дело в том, что первоначально хлебной лавки в романе не было и был задуман Булгаковым не хлебный, а просто нож, которым Левий Матвей замышлял убить Иешуа Га-Ноцри, чтобы спасти его от мучений. И нож этот при первой прикидке был мясным.
В самой ранней сохранившейся редакции главы (третья редакция романа): «Левий бросился бежать изо всех сил в сторону, добежал до первой лавчонки и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, на глазах у всех схватил с прилавка мясной нож и, не слушая криков, скрылся».
В следующей редакции мясная лавка будет заменена хлебной.
Почему? Может быть, встал вопрос, как собственно выглядела мясная лавка в жарком климате древней Иудеи? как разделывали и как продавали мясо? Не исключено. Для конкретного мышления Булгакова все это было очень важно.
Но еще вероятнее, писателя вело чувство гармонии, чувство тайной, художественной, поэтической связи между образами его сочинения. Не мог в руках Левия Матвея оказаться страшный нож в ржавых разводах крови. Нож мог быть только мирным — нож, которым разрезают хлеб...
В четвертой редакции романа не только изменилась лавка, но и вся история с напрасным похищением ножа расцветилась целым букетом подробностей.
Левий «добежал до городских западных ворот, вбежал на улицу и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяина, стоявшего перед прилавком, воровски оглядел прилавок, молча взял с него то, чего лучше и быть не может, — отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и кинулся бежать.
Придя в себя, хозяин взвизгнул:
— Лия! Лия! — выскочил из лавчонки и ударился преследовать грабителя.
Хозяин, путаясь в полах Таллифа, бежал к воротам, выкрикивая проклятия и сзывая на помощь добрых людей. Но у ворот было совершенно пусто, весь народ из домов и лавок за небольшими исключениями ушел с процессией.
Отчаянные крики хлеботорговца вызвали лишь одного мужчину и женщину на улицу.
Женщина хлопала себя по бедрам и кричала бессмысленно: "Держи, держи его!", а мужчина, сам не зная зачем, присоединился к преследователю. Левию бежать было очень трудно, силы его иссякали. Тогда он догадался сделать самое лучшее, что нужно делать в таких случаях, остановился, повернулся лицом к преследующим, выразительно потряс ножом и крикнул задыхаясь:
— Подойдите, подойдите...
Торговец и человек моментально остановились и переглянулись в недоумении.
Левий повернулся и побежал, как мог, рысцой, глотая раскаленный воздух, пыхтя, как мех в кузнице.
Еще раз он обернулся, видел, что преследователи что-то кричат друг другу, размахивая руками. Отбежав, еще обернулся и убедился, что его никто более не преследует».
И снова, теперь в пятой редакции романа, Булгаков переписывает эту сцену. Решительно сокращает ее, снимает яростную сцену погони, заменяет хозяина — хозяйкой и вводит житейскую хитрость Левия:
«...Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, — отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге».
Прозрачная булгаковская лаконичность делает событие простым, как притча, образ становится необыкновенно емким, и немногие необходимые подробности приобретают весомость символов. Один из очень серьезных исследователей Булгакова М. Иованович (Югославия) писал: «В иных случаях пародийное переосмысление евангельского текста (переосмысление — да! но пародийное? — Л.Я.) связано с реализацией метафорической конструкции. Ярчайшей иллюстрацией подобного рода является развитие мотива "хлебного ножа", которым Левий собирается убить Иешуа и таким образом облегчить его страдания. Данный нож должен быть именно "хлебным", потому что хлеб — тело Иисуса (здесь М. Иованович дает отсылку к Евангелию от Матфея, 26, 26. — Л.Я.); по этой же причине им нельзя было убить Иуду, зарезанного ножом нанятых профессиональных убийц».
Лейтмотив ножа, музыкальная тема ножа, этого очень значимого в русском фольклоре, а затем и в русской поэзии образа, как и многие другие сквозные мотивы в творчестве Михаила Булгакова — мотив розы, розового запаха, розового масла, мотив яда, мотив лунного света, — первоначально возникает независимо от романа «Мастер и Маргарита», так сказать, за его пределами. Этот нож вспыхивал в рассказе «Таракан» (1925). В трагифарсе «Зойкина квартира» (1926). Даже в личном письме Булгакова о Пушкине и о себе («Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине». — П.С. Попову, 1932).
Этот лейтмотив проходит через весь роман «Мастер и Маргарита». Прежде чем развернуться в главе «Казнь», дважды — неожиданным ударом! — в монологе мастера. «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»
И далее: «Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме?» Так заканчивался этот абзац в предпоследней редакции романа. И крупным почерком Булгакова по машинописи дописано при последней правке: «Что точить? Какие ножи?»
Потом в сценах бала у сатаны: «Из камина подряд один за другим вывалились, лопаясь и распадаясь, три гроба, затем кто-то в черной мантии, которого следующий выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом».
Напрасно украденный нож Левия Матвея... Нож, которым убит Иуда... Нож, к которому тянется в последнее мгновение жизни мастер: «— Отравитель... — успел еще крикнуть мастер. Он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно соскользнула со скатерти...»
И писатель в последние дни своей жизни — в предсмертном бреду путая себя со своим героем — будет тянуться к этому воображаемому ножу. Е.С. Булгакова запишет 8—9 марта 1940 года: «Сначала порывался сказать: зар... зар... Нельзя было понять, что хотел сказать ("зар..." — кусочек глагола "зарезать" или "зарежу". — Л.Я.). Потом начал часто повторять: — Ножик... Ножик... Приподнимался, указывал на стол и снова говорил: — Ножик».
Но еще важнее этот мотив в диалоге Левия и Понтия Пилата.
Не случайно Пилат, так жаждавший увидеть Левия, все-таки прежде всего затевает разговор о ноже («А у кого взял нож?» — «В хлебной лавке у Хевронских ворот, как войдешь в город, сейчас же налево»), и прежде всего берет в руки нож («Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем, остер ли нож, зачем-то...»), а уж потом спрашивает о «хартии», в которой записаны слова Иешуа.
Нож — орудие Пилата. Пилат через Афрания — но именно Пилат, хотя и через Афрания, — дважды совершает то, что так и не удалось Левию Матвею: лишает жизни Иешуа Га-Ноцри, чтобы сократить его страдания, и убивает Иуду из Кириафа.
«...Ты себя не беспокой, — с наслаждением говорит он Левию. — Иуду этой ночью уже зарезали». — «Кто это сделал?» — «Не будь ревнив, — скалясь, ответил Пилат и потер руки, — я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя».
«— Кто это сделал? — шепотом повторил Левий.
Пилат ответил ему:
— Это сделал я».
И так же важно, что Левий, спрошенный о ноже («Вы мне его верните, мне его надо отдать хозяину, я его украл». — «Зачем?»), отвечает: «Чтобы веревки перерезать».
То есть не о том, о чем думал он, похищая нож, а о том, что реально сделал, о том, для чего реально понадобился ему нож: чтобы перерезать веревки и снять с позорного столба тело. Ибо в философии и этике романа «Мастер и Маргарита» человек несет ответственность не за помыслы, а за деяния свои.
Напомню это место в главе 16-й, где еще раз появляется нож: «Потрясая недаром украденным ножом (теперь, оказывается, недаром украденным. — Л.Я.), срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползя на коленях, он стремился к столбам... Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них, и два тела обрушились на землю».
Какая-то мысль была памятью о последних минутах Иешуа, которые так хорошо видел Левий:
«— Пей! — сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
— Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он!
...Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:
— Дай попить ему».
Вот почему Левий Матвей, помышлявший о двух убийствах, но не совершивший ни одного, чернобородый, мрачный, с гноящимися глазами Левий уходит в вечность вместе с Иешуа Га-Ноцри, а Понтий Пилат две тысячи лет сидит в своем тяжелом каменном кресле, терзаемый бессонницей при полной луне и жаждой прощения и встречи.
Это тоже один из постулатов философии и этики романа «Мастер и Маргарита», не формулируемый, но насквозь пронизывающий роман: зло не может быть искуплением другого зла.
А на экскурсию «Булгаковский Иерусалим» я тоже со временем попала. И не однажды. И с разными экскурсоводами. «Так как с ошибкой Булгакова? — спросила у экскурсовода Ларисы Эрман. — С этой хлебной лавкой, открытой в день наступления праздника Пасхи?» — «Какая же здесь ошибка? — ответила Лариса Эрман. — В Иерусалиме жили не только евреи; вот греки, например, жили; может быть, это была греческая лавка».
«Лия! Лия!» — мгновенно вспомнила я крик ограбленного Левием хозяина лавчонки... «В хлебной лавке у ворот. Жену хозяина Лией зовут», — говорил Левий Пилату... Какая же это греческая лавка? Лия — еврейское имя...
И так же мгновенно вспомнила другое: в завершенном романе «Мастер и Маргарита» у хозяйки лавчонки имени нет. В четвертой редакции романа имя было — дважды повторенное. А диктуя роман на машинку, в пятой редакции, Булгаков это имя снял, теперь уже навсегда.
Что двигало им? Вычислил свою ошибку? Или так и не узнал об ошибке, а просто его стремление к гармонии краткости так неожиданно и своеобразно сработало здесь? Гениальная гармония краткости, превращавшая современный роман в притчу и рождавшая бесконечные и соблазнительные возможности для трактовок и толкований...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |