Последние тайны «Мастера и Маргариты». Закатная сотериология Михаила Булгакова

...И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать...

Ф. Тютчев

Кто-то приоткрыл невидимую дверь, и опаленные страницы античных глав с тихим шелестом стали перетекать из арбатского переулка в древний зной Средиземноморья.

— Мне туда, за ними?

— Нет, — ответил рядом чей-то низкий голос, — зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?

Легкое бремя Распятого за той дверью оказалось непосильным. И теперь Его образ медленно стирался из исколотой солнечными стрелами памяти. Хотелось забыть об этой досадной аномалии, всё смешавшей в доме Облонских... Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас... Понеслись бессвязные нелепые мысли о какой-то свободе. — Чьей? — От чего? Причем, свобода почему-то вызывала мрачную тревогу.

Нестерпимо жаркий майский день закатился вместе с апельсиновым солнцем где-то за Дорогомиловской заставой. И вместе с жемчужными потоками полной луны на город обрушились пасторали Ватто. В юной листве пречистенских каштанов порхали махаоны. Резвились русалки в зеленоватой воде Чертольского ручья, разлившегося среди элитных кварталов Бульварного кольца. И никого это не удивляло, как и огромный черный кот, нагло лезущий в трамвай с гривенником у позолоченных усов. Кисти мимозы на Сивцевом Вражке, нарциссически склонившись к лужам, образовавшихся после весенних ливней, почему-то источали запах лимона. Что-то грезилось ажурным башням готического особняка близ Арбата и из его окон из-под граммофонной иглы с треском и шипением разносился тяжкий мрачный голос: «...скалы, мой приют...»

Лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река. В потоке возникает непомерной красоты женщина со словами: «Всё кончилось и всё кончается... И я вас поцелую, и всё у вас будет как надо»...

Но вот лунный поток меркнет, иссякает. Царица ночного неба превращается в тусклую лампочку в подвале НКВД, заляпанную чьими-то толстыми, короткими пальцами.

— товарищ Сталин, 14 нисана произошла чудовищная ошибка...

Князь тьмы забирает в ее спасительную сень из красной Москвы двух последних людей. Всех остальных оставив мучиться единственным вопросом: «Как нам реорганизовать Торгсин?»

Первым делом при переходе от эстетических впечатлений к разбору содержания хотелось бы отметить одну сюжетную особенность, которая сходу избавляет меня от обвинений в апологии Романа и идеализации его почти главного героя. Особенность эта такова, что при более-менее внимательном прочтении становится очевидной абсолютная схожесть судьбы мастера из московских глав с линией жизни одного из персонажей глав иерусалимских. Этот персонаж — Иуда. Как ни странно, ни в одной из публикаций, посвященных Роману, прочитанных мной на данный момент, не обнаруживается этого довольно легко отыскиваемого тождества. Уж не первый ли я, кому пришло это в голову? В таком случае я без всякого сожаления бросил бы эту находку всем противникам «М&М» — конспирологам-сталинистам, православной общественности и прочей духоскрепной традиционалистской публике. ГАМБИТ Булгакова начинается.

— Может, все-таки, совпадение?

— Может быть.

В самом деле, путь Иуды из романа мастера таков: получает 30 тетрадрахм от Синедриона за «оперативную работу» по Иешуа — доносит на Иешуа и выдает его властям — встречает Низу (от Афрания) в оживленном центре города — следует за ней на безлюдную окраину в Гефсиманию — получает нож в спину и сердце — умирает сразу.

Путь мастера из романа Булгакова: получает 10 0000 рублей (от Воланда?) — пишет лживый (ну очевидно же!) роман о Христе — встречает Маргариту (от Воланда?) в оживленном центре города, на Тверской — следует за ней в абсолютно безлюдный, кривой переулок (Большой Гнездниковский) — любовь как финский нож — умирает через год. Булгаков следует фаустовскому канону — дьявол под видом черного пуделя приходит в жизнь Фауста, когда тому приходит в голову изменить Евангелие, записав вместо: «Вначале было Слово» — «Вначале было Дело». К мастеру же дьявол приходит в виде завитой мелким бесом брюнетки. Гете конечно же ставит знак минус, а вот Булгаков... минуса не ставит.

Таким образом, цепочка такова: деньги как приманка — выполнение какой-то грязной работы — женщина как ловушка и как возмездие — смерть. Правда, в первом случае деньги и женщина от противоборствующих партий, а во втором — скорее всего, от одной и той же. И Маргарита — для возмездия ли? Поскольку мастер является в чем-то прототипом самого Булгакова, то в таком сюжете можно усмотреть и горькую самоиронию, и самобичевание. Но М.А. должен был также и максимально дистанцироваться от своего героя, ибо... кому же нравится быть Иудой?

Итак, сатана заказывает мастеру какую-то работу и выплачивает аванс 100 000. Намеки на заочное знакомство этих двоих в Романе присутствуют. Мастеру, как видно из сцены разговора с Бездомным в XIII главе, откуда-то известно московское имя сатаны. Также он сожалеет, что не ему довелось с ним встретиться. Мастер — историк, и Воланд в I главе сообщает литераторам, что он историк, правда добавив ни к селу, ни к городу: «Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!» Выигрышную облигацию мастеру выдают в музее по месту его службы, а позже он ее обнаруживает в корзине с грязным бельем. В этом очевидный намек на «нечистое» происхождение этих денег. О нечистоте же их хозяина и его подручных будет повод поговорить попозже. Что именно мастеру заказывает Воланд? Роман о Понтии Пилате? Клеветнический опус об Иисусе Христе? Или, может быть, евангелие от Сатаны? Что должно быть в этом евангелии? Портрет Самого крупными штрихами в интерьере спаленной им Венеры, с ландшафтов которой списаны все традиционные картины ада? Описание каких-либо его выдающихся деяний? Вряд ли, сатана не настолько тщеславен и вовсе не глуп. Его, видимо, не интересует истина, — на Патриарших, в богословской беседе с некультур-марксистами 1 мая 1929 года он ясно дает понять, что написанное в евангелиях, по его мнению, не происходило на самом деле никогда. Но в то же время ему совершенно не по нраву атеистические выдумки совков. Он ернически жмет руку Берлиозу и благодарит того от всей души в ответ на реплику: «Большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге». Здесь можно было бы подумать, что Воланд одобряет атеистическую позицию товарища, если бы только он для себя не поставил акцент на слове «сказкам». То есть, простонародные, наивные сказки о боге — мимо, будь они атеистической или теистической природы. Принадлежат ли к мифологической или исторической школе советского атеизма. Скорее всего, сам он придерживается каких-то нелинейных, изощренных, гностических взглядов на божественную природу. Вероятно, у него есть пожелания как-то исправить или дополнить евангелия, причем сам он должен там предстать в выгодном свете. Но в выгодном для кого? Это гордый дух и людская масса его не интересует. Среди людей он ищет особенных, его интересуют «штучные экземпляры». Но более всего он озабочен тем, чтобы вернуть себе первенство в глазах Бога. Значит, он не должен в своем евангелии присутствовать явно, быть зримым для всей неискушенной публики. Он должен присутствовать и действовать прикровенно, закулисно. Его действия должны быть понятны посвященным. И Богу разумеется.

Почему для решения этой задачи выбран мастер? Что известно о мастере и его жизни? Это белый интеллигент, из бывших. Умен, образован, знает 5 языков, в том числе греческий и латынь, цитаты на которых в дореволюционных книгах подчас давались без перевода. То есть, подразумевалось, что если вы читаете книгу, вы должны владеть латинским и греческим. Гуманитарий, гуманист. Снисходителен, нерешителен. Милосерден, мягкосердечен, но это не точно. Почему-то остался в Совке. Не смог уехать? Некуда было бежать, в отличие, скажем, от Гиппиус с Мережковским и Философовым? А может, как Булгаков, по фатальному и неблагоприятному стечению обстоятельств?

О его политических взглядах и отношению к советской действительности Булгаков по понятным причинам открыто сообщить не может, но оно и так читается.

— Уу, проклятая дыра! — таково мнение мастера о Мясницкой улице, начинающейся от Лубянки и идущей на северовосток, самую сакральную сторону света традиционалистов, в сторону активно строящегося Гулага. По этому «шоссе энтузиастов» уже идут порции человеческого фарша, отправляемого в пасть советскому молоху, конечно чтобы потом мы жили в счастливой стране Гагарина, Чебурашки и вкусного пломбира за 19 копеек. Мясницкая для мастера — олицетворение общества жестоковыйных совков. И он рад сбежать оттуда, воспользовавшись подарком Воланда, от своей простонародной жены, от жуткого соседства с лубянскими мясниками на интеллектуальный, вегетарианский Арбат. В этом пассаже — тайный, но пламенный привет М.А. здешним товарищам с чистыми, почти как у Понтия Пилата, руками.

Но таких людей как мастер не так уж мало (пока). Что в нем должно быть особенного для решения метаполитической задачи тов. Воланда? Это особенное — демиургический дар. Его рукописи не горят. Написанное им сбывается. И это не пророчества. Это формируемая под пером писателя (грозит кулаком), реальность. И что, если этот демиург способен изменить прошлое... «Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар...»

Мастер испытывает необычайный творческий подъем. «Ах, это был золотой век»... до Маргариты, заметьте, «...необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу...» Но... пишет он что-то не так, не то, — настолько не то, что прям коту под хвост. Собственно оттуда Воланд потом и извлечет астральный им-принт романа. Работа совершенно никуда не годится, — прям хоть самому приезжай и разбирайся. «Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского...»

В чем ошибается мастер? Сделал центральным персонажем Понтия Пилата? Политически неверно изображает Иисуса? Безусловно, это должно быть евангелие. Речь должна идти о евангельских событиях, причем, о центральном эпизоде Священной истории — о Страстях. Позже в XXIV главе, изъяв из-под кошачьего хвоста рукопись, «Воланд взял в руки поданный ему экземпляр, повернул его, отложил в сторону и молча, без улыбки уставился на мастера» — взгляд экзаменатора на студента, провалившего дипломную. При этом Бегемот почему-то называет произведение «опусом». И ничего уже не поделаешь, потому что рукописи не горят. Но есть надежда, что роман не закончен и что всё можно будет исправить одной финальной фразой. И тогда появляется Маргарита.

«Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы», — таковы первые слова мастера о своей возлюбленной. Кто-то еще думает, что и музе по совместительству? Перечитайте эту страницу — роман был почти закончен до неё. Золотой век мастера кончился этими желтыми цветами. Удалось ли Маргарите повлиять в нужном ключе на творческую позицию мастера, пока неизвестно. Но с его политическим оппортунизмом она покончила радикально. В XXX главе в подвале перед финальным визитом Азазелло мастер произносит: «Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там». Это одна из ключевых фраз Романа, проясняющая его политический подтекст.

Что представляет собой Маргарита? Она красива, из аристократического сословия. У нее тонкие и, надо полагать, длинные пальцы с остро заточенными ногтями. Коровьев на балу утверждает, что она потомок Маргариты Наваррской. Если бы это было так, то мы бы имели яркий альянс: мастер являет собой духовную реинкарнацию Герберта Орильякского, а Маргарита — генетическую, королевы Марго. Но королева Марго была бездетна. Значит, в обоих случаях реинкарнация духовная. Союз двух высших каст — брахманической и кшатрийской. Причем деятельное начало отдано женщине, а созерцательное — мужчине. В связи с этим на ум приходят разные ассоциации — в первую очередь тантрические, но также и о первой жене Адама, Лилит. В ранней молодости, во времена революции и красного террора, Маргарите ради сохранения жизни и привилегий пришлось выйти замуж за сислиба, как бы сейчас назвали, устроившегося при новой власти. И теперь она ведет праздный образ жизни, ни в чем не нуждаясь. Маргарита не слишком умна, какие бы комплименты ни расточал ей Воланд, но для красивой женщины это наверно нормально. Самое же главное: Маргарита, сама того пока не ведая, — из «партии» Воланда (благословимой, богохранимой, в боях непобедимой). «Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме... Меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах»!

Итак, внутренне одинока (отверженность?), бесплодна, скучает без авантюр (оторва). После бала сочно расцеловалась с вампиршей Геллой и ей, в отличие от Варенухи, от этого ничего не было; кашу маслом не испортишь. Пожалуй, да, ведьма. Остальные психологические характеристики Маргариты обсуждать не вижу смысла — оставляю это тетушкам-искусствоведкам. Да, вот еще. Сострадательна. Испытывает жалость к персонажам, подчас того вовсе не заслуживающим.

Что призвана исправить Маргарита в романе мастера? Очевидно, что роман в Романе представлен древними главами — 2-й, 16-й, 25-й и 26-й. Для полноценного романа объема маловато, но это неважно, — нам дается квинтэссенция. Заметьте, что ни одна из глав не передается от лица автора. Первую пересказывает Воланд на Патриарших литераторам. Вторая снится Ивану в клинике после знакомства с мастером. Третью и четвертую читает Маргарита по обретении своего любовника и возвращении с ним в подвальчик в Левшинском переулке. Раз Воланд сам составил себе труд пересказать первую главу, то с ее содержанием он наверно согласен, и не она подлежит правке.

Бродячий философ, чьё дело с явной неохотой собирается рассматривать Понтий Пилат в своем знаменитом белом плаще с кровавым подбоем, имеет мало общего с историческим Иисусом Христом. Из-под пера своего героя Булгаков выводит всевозможные отклонения от канонического образа Сына Божьего, существовавшие в начале XX века. В первую очередь это толстовство, популярное среди радикальной интеллигенции, которую, впрочем, мало интересовали богословские вопросы и которая готова была поддержать Толстого во всем исключительно ввиду его конфликта со светскими и религиозными властями. Публика пообразованнее и побогаче предпочитала Владимира Соловьева, который тоже критически относился к официальной церкви, но с Толстым, когда тот понес ересь, разругался вдрызг. В Романе какие-то намеки на светлый образ Льва Николаевича содержатся в фигуре Никанора Ивановича Босого¹, — здесь кое-что сходится: ходил босиком, бил жену и никогда не держал в руках долларов.

Также Булгаков должен был быть отлично знаком с трудами своего отца, профессора богословия Киевской духовной академии, специалиста по вопросам западно-европейских верований и масонству. Образ Иешуа — во многом продукт гностико-масонских измышлений. Можно сказать, что подноготная у Иешуа масонская, а поведение, на первый взгляд, толстовское. Музыка народная, слова МВД, так сказать. Многое по данному вопросу Булгаков мог почерпнуть и у Максимилиана Волошина, у которого в его масонском храме в Коктебеле он гостил почти месяц в июне 1925. Макс в Романе появляется аж дважды, и это повод затронуть его персону поподробней.

Максимилиан был довольно странным человеком. Учился он из рук вон плохо, но был энциклопедически образован. Масоном стал во Франции в 1905. Был изрядным галломаном. Летом 1914 приехал в Дорнах (Швейцария) строить Гетеанум. Там его застает I Мировая, и оттуда он пишет открытое письмо военному министру Сухомлинову, где с пафосом отказывается участвовать в «кровавой бойне». Возвращается в Россию весной 1916. В ноябре получает белый билет по медицинском освидетельствовании (стоило пафосные письма писать). С апреля 1917 зажил тихой (с 1920 уж точно тихой), полной «эзотерических тайн» жизнью в Коктебеле, в известном доме, приобретенном еще его матерью в 1908. Спасал сначала красных от белых, потом белых от красных... В известном разговоре с Буниным высказался в том смысле, что чем хуже — тем лучше и что огнем обновляется природа, заявив буквально: «Есть 9 серафимов, которые сходят на землю и входят в нас, дабы принять с нами распятие и горение, из коего возникают новые прокаленные, просветленные лики». Иван Алексеевич посоветовал ему найти для таких разговоров кого-нибудь поглупее.

Кстати имя Иешуа, являющееся арамейским вариантом имени Иисус, встречается в творчестве Макса уже в 1913 году в поэме «Лунария»:

Но в день Суда единая порфира
Оденет нас — владычицу с рабой.
И пленных солнц рассыпется прибой
У бледных ног Иешуа Бен-Пандира.

Пандира — согласно гнусной талмудической легенде, имя земного отца Иисуса — римского легионера по прозвищу Пантера, ну а про бледные ноги — это они с Брюсовым сговорились, не иначе.

За несколько лет до смерти, в конце 20-х, Максу в голову пришла неумная мысль вернуться в литературную и общественную жизнь столицы. Булгакову, уже познавшему к тому времени и шмон ОГПУ, и травлю еврейскими совписами, стоило немалых трудов отговорить его от этой затеи. А впоследствии он вывел его в Романе в образе Максимилиана Андреевича Поплавского — экономиста-плановика, киевского дяди Берлиоза, решившего по случаю попытать счастья с его московской квартирой. Волошин ведь, как и Булгаков, родился в Киеве, а в Коктебеле занимался перманентным обустройством дома, то есть, домостроительством, по-гречески экономикой и планированием посещения его группами творческой интеллигенции. В Романе бесы объясняют ему гораздо доходчивей Миши, чтобы про Москву он забыл и сидел бы в Киеве тише воды — ниже травы. Понятливый и покладистый Максимилиан, в отличие от буфетчика Сокова, всё понял и остался без курицы, зато с печенью. Родство дяди и племянника здесь чисто номинальное, — очно они, скорее всего, никогда не виделись. Фактом такого родства Булгаков, вероятно, хотел показать, что атеизм является продуктом вырождения масонства. Кто-то считает такой образ Максимилиана дружеским шаржем... Я бы не сказал, что совсем дружеским, — мне бы, например, было обидно.

Второе появление Макса в Романе происходит в сцене купания Маргариты 30 апреля 1937 года в Днепре. Реалии именно этого года наслаиваются на сюжет, потому что только в этот год Вальпургиева ночь совпала с ночью с пятницы на субботу Страстной Седмицы. Те же географические привязки — Киев, Лысая Гора, Днепр. Правда, это астральный план, — теплой воды 30 апреля не бывает даже в Кубани и в низовьях Волги, да и Макса уже нет в живых... Голый толстяк в цилиндре шлепается в воду неподалеку от Маргариты и, перепутав ее с какой-то Клодиной из драмы Мольера, начинает праздную болтовню, пересыпая русские слова с французскими. Марго ставит его на место припечатав финальной отповедью: «Ты бы хоть штаны надел, сукин сын!» Толстяк с ногами, измазанными красноярской глиной (Енисей в районе Красноярска течет в глинистых берегах), куртуазно извиняясь, пятится и отлетает за штанами на родину художника Сурикова, монография о котором в свое время принесла Волошину известность.

Между двумя революциями в Россию из Франции возвращается еще один интересный субъект — Аполлон Андреевич Карелин. Народоволец, народник, бывший эсер, с 1905 анархист. Получив в эмиграции тамплиерское посвящение, он своей задачей на родине ставит основание восточного отделения Ордена тамплиеров. С данной задачей он справляется к 1920 году. В том что часть последователей Жака де Моле приняла анархистские идеи нет ничего удивительного. Анархия — это скрытая теократия. Она обличает светскую власть, любой вариант которой есть насилие над людьми. Но оставляет в тени власть духовную, которая никак не регламентирует поведение человеческой особи в подлунном мире. При посвящении в Орден неофиты клянутся ненавидеть тиранов, самодержцев и автократов... Чуть позже на той же почве возникает Орден Света, который уже полностью отмежевывается как от идей политического анархизма, так и, в организационном плане, от всех зарубежных организаций масонского, тамплиерского и розенкрейцерского толка. Аполлону Андреевичу по каким-то причинам покровительствует Авель Енукидзе — крестный отец жены Сталина, Надежды Аллилуевой, член ЦИК и с 1922 по 1935 председатель правительственной комиссии по руководству Большим и Художественным театрами. А также известный на всю страну растлитель малолетних. За что потом реабилитирован советской властью, которая в силу своей геронтократической природы подобную мерзость рассматривала как шалости, достойные подражания. В Романе он выведен в образе председателя акустической комиссии Аркадия Аполлоновича (!) Семплеярова.

По смерти Карелина в 1926 руководство Орденом Света и, вероятно, всем этим движением переходит к преподавателю математики МВТУ им. Баумана Алексею Солоновичу. При аресте в 1930-м у Солоновича обнаружены следующие записи: «Человек есть «гроб Господень», который надо освободить новыми крестовыми походами, и для этого должно возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена — новая интеллигенция, если хотите, которая положит в основу свою непреоборимую волю к действительной свободе, равенству и братству всех в человечестве... Империализм московских большевиков пока занят внутренней войной и безнадежным старанием покорить страну. Однако занятость внутренняя может искать себе сил и во внешних завоеваниях. Но не нужно забывать немецко-еврейского происхождения большевизма, остающегося и обреченного всегда оставаться чуждым совокупности народов СССР... Большевики одержимы «демонами власти», поскольку принцип власти привит человечеству как болезнь, подобная сифилису. От властолюбия надо лечиться, а с его безумством беспощадно бороться, ибо по следам Иалдобаофа ползут лярвы и бесовская грязь пакостит души людей и их жизни... Среди наиболее мощных фанатиков власти, для которых цель оправдывает средства, мы найдем Ивана IV, Филиппа II, Лойолу, Торквемаду, Ленина, Маркса и пр.»

Неплохо для расхристанных чернобушлатных погромщиков, коими рисовала анархистов советская пропаганда. Я бы только Ивана IV и Филиппа II на одну доску с Марксом и Лениным не ставил, а так — готов подписаться... Неизвестно, насколько хорошо Булгаков знал Карелина и Солоновича, но он совершенно точно был знаком с театральным режиссером Юрием Завадским, состоявшем в Ордене тамплиеров.

Московские анархо-мистики «расплевались» с франкмасонами не только в организационном аспекте, но и по обрядовым тонкостям. В Орден допускались женщины, не поощрялись спиритизм и оккультизм, в посвятительных обрядах не было никакой традиционной зловещей похоронной символики — гробов, черепов, костей и т. д. А слова Иешуа из романа мастера: «всякая власть является насилием над людьми...» как будто взяты из политической программы неотамплиеров.

Однако в богословском аспекте установки всё те же: непризнание божественности Христа и сведение Его личности к образу «доброго человека», целителя, пророка, социального реформатора и гуманиста. Тамплиерский устав отказывал Христу в божественном происхождении.

Таким образом, мастер, сам будучи московским тамплиером, сделал тамплиером и своего героя, и из его уст Пилат слышит их учение, возможно, как-то перекликающееся с версией их предшественников времен образования аутентичного Ордена. Отсюда и странная одежда Пилата, — римляне носили туники, а вот тамплиеры как раз плащи, и абсурдность одной из его угроз Каифе: «...подойдет арабская конница». Никакой арабской конницы в I веке не было. Просто легкая и витиеватая мысль мастера отчасти перенесла евангельский сюжет в 1118 год!

Согласно клерикальной версии, версии обвинителей, за два неполных века своего существования Орден претерпел невиданную инволюцию. Накопив огромные богатства, он к 1307 году якобы превратился из сообщества благоверных и благочестивых рыцарей-аскетов в вертеп содомитов, стяжателей и дьяволопоклонников. 13 октября 1307, в пятницу, тамплиеры, жившие во Франции, были одновременно арестованы. Их магистр Жак де Моле после длительного судебного процесса 18 марта 1314 был сожжен на костре на Ile-aux-Juifs («Еврейский остров»)... Характерно что подобные предъявы в стиле радио Радонеж — сатанисты, содомиты, стяжатели, растлители (сокращенно ссср) многими обличителями нашего времени и недавнего прошлого брошены в адрес масонов XIX века, в частности — Альберту Пайку и доктору Макею — настоятелям масонского храма в Чарльстоне (Южная Каролина). Им, также как и тамплиерам XIV века, приписывается отправление мрачных и «тревожных» церемоний, сопровождаемых поклонением идолу Бафомета (козел с женским торсом) и черепу Жака де Моле, невесть как попавшему к ним из Шотландии.

Альберт Пайк — генерал конфедератов и основатель Ку-Клукс-Клана. Этих двух фактов его биографии достаточно для объяснения неприязни, которую его персона внушает советско-российским исследователям. Его основное сочинение — трехтомник «Мораль и Догма» навеяно французским оккультизмом XIX века, в частности трудами Элифаса Леви (Альфонса Луи Констана), причем абсолютно вторично, как и всё американское по отношению к Европе и является просто бегством от замшелой ортодоксии. Но фантастическое описание Чарльстонского храма и его жутких церемоний приводится и в книге М.А. Орлова «История сношений (тьфу! — А.Р) человека с дьяволом», выпущенной в 1904 году и входившей в литературный арсенал Булгакова. Главы XXII и XXIII его Романа, «При свечах» и «Великий бал у сатаны» являются явным воспроизведением описанного в данной книге масонского ритуала. Тьма, свечи, бесконечный ряд колонн, лабиринты залов. Воланд со скошеным лицом, напоминающем козлиную морду, с глубокими морщинами на облысевшем лбу, напоминающими рога, с безволосой, то есть, в какой-то мере «женской» грудью, видной из-под выреза грязной ночной рубашки, уподобляется непосредственно Бафомету. Вскоре появляется и череп. Посвящаемой же является Маргарита. Начальная фаза церемонии начинается уже в гроте Александровского сада в присутствии гроба с Берлиозом и похоронной процессии. Отрадно отметить, что Маргарита и Азазелло сидят к Кремлю спиной. При этом у Азазелло из нагрудного кармана торчит кость от курицы Поплавского. Правда, череп (голову) уже свистнули, но он всплывет в последующей фазе церемонии. Таким образом, налицо инициатическая похоронная символика, правда всё это порождает не суеверный ужас, а гомерический хохот. Добавим сюда, что женщины в подавляющее большинство масонских лож не принимались, и картина глумления будет исчерпывающей. Но над кем глумится Булгаков? Над масонами или над их шибко православными и шибко католическими (Лео Таксиль) обличителями?

Масонство крайне разнородно, и выделить в нем какой-то мейнстрим сложно. Тем не менее в том же Чарльстоне за несколько десятилетий до Альберта Пайка в 1801 Исаак Лонг основал «Верховный совет (!) масонов мира», от родства с которым, напомню, открестились московские неотамплиеры Карелина и Солоновича. Добавим сюда идейные и обрядовые разногласия и voilà, — вырисовывается интрига: месть регулярного масонства своему собрату, вздумавшему их кинуть и вернуться к «чистому истоку» Уго де Пейена и Годфруа де Сент-Омера... Слабость этой версии хотя бы в том, что сталинский СССР был захолустьем. Лишь его непомерно возросшая военная мощь к концу 30-х стала вызывать беспокойство у «определенных кругов на Западе». А духовные процессы в нем вообще никого не волновали... Да, цель заграничной командировки банды Воланда (под суд!) — найти мастера. Но не ради того, чтобы отомстить. Роман не о тамплиерах и не о масонах. Берите выше.

Отрекомендовав себя писателем «мистическим», а свой Роман — «фантастическим», Булгаков «пускается во все тяжкие» «мистической фантастики», влепив от имени своего героя еще один сюжет, навеянный народно-религиозным мифотворчеством. Отрицая образом Иешуа все мыслимые догматы, мастер начинает с Боговоплощения и, соответственно, Приснодевства Богородицы. Один из «рационализаторов» и «заземлителей» начала века, ученик Льва Толстого И. Наживин придумал не только пошлую историю знакомства и связи римского легионера Пандиры, то ли до, то ли после откомандированного в Дамаск и потому «ставшего» сирийцем, с черноокой галилеянкой Мириам, но и сделал того невольным участником казни собственного сына. Цитируется по О. Кандауров, «Евангелие от Михаила»: «Закончив службу в оцеплении во время казни, он сторожил гроб вместе с молодым напарником. И тут подобрались воспоминания... «Замолчали... И среди развалин пролетевших дней тех нарядное и пахучее как цветок полевой встало в его сердце воспоминание о встрече с этой стройной галилеянкой с чёрными и ласковыми как вешняя ночь глазами... Они не знали и десятка слов общих, но какая-то огневая сила сразу опалила обоих и они испили радость любви среди золотого леса кукурузы... А потом его в Дамаск перевели, а из Дамаска в Цезарею, а из Цезареи сюда вот, в Иерусалим... И никогда больше не видел он её...» Еще Бунин желчно отмечал невежество нового поколения литераторов, самозванно присвоивших себе аттестацию «Серебряный век», касательно природы и народного быта. Но у Наживина, который кстати происходил из крестьян, это переходит все границы. «Испили радость любви среди золотого леса кукурузы»... Вы пробовали хотя бы просто лечь на кукурузном поле? На эти окаменелые бугры суглинка среди жестких негнущихся стволов... Бог шельму метит впрочем. Наживина, причем, многое не устраивало в эмиграции и он просился назад, на родные нивы, к тов. Сталину, но тот проигнорировал. А так, глядишь, на здешних колхозных харчах и до Хрущева бы дожил, посмотрел бы как растет кукуруза.

В сообщении Иешуа, что его отец сириец, кроется однако и некий эзотеризм, ибо, как полагает О. Кандауров: «Сирия — рай ближневосточной метаязыковой структуры». Характерно, что в XXVI главе выходец из ада (не гламурного воландовского, а настоящего земного, копошащегося и гугнивого) Иуда проклинает, выдавая порцию отборных картавых матюгов, сирийский («райский») патруль, проходивший через какие-то ворота и на пару минут преградивший ему путь к вожделенному Низу. Кстати, Кремль, падкий на всё сакральное и традиционалистское, в недавнем прошлом тоже сделал свои выводы из «ближневосточной метаязыковой структуры». Но, как обычно, получилось монументальное оседание в лужу. Слышали звон, да не знают где он.

Итак, Иешуа сообщает: «Мне говорили, что мой отец был сириец», а в конце главы появляется командир кавалерийской сирийской алы, которую игемон заблаговременно (зачем?!), наряду со второй кентурией себастийской (!) когорты, послал во внешнее оцепление Лысой Горы. При этом «Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы — сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко выкрикнул и выхватил из ножен меч».

Анализируя далее «ближневосточную метаязыковую структуру», сложно не заметить фонетической близости Сирии и О-Сириса, а следовательно и близость Иешуа этому египетскому божеству. Осирис же неразрывно связан с Исидой. И действительно, вот она — уже вьется ласточкой вокруг двух людей, ведущих самый знаменитый в мире диалог «В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны». Согласно египетскому мифу Исида оплакивает растерзанного Осириса и, обернувшись ласточкой, порхает вкруг храмовой колонны, закрывающей его гроб. Миф этот, пространный и разветвленный, проникший во многие культуры, у нас в основном свелся к примете «ласточка в окно — к покойнику». Не знаю, что здесь уместнее сказать: «Краткость — сестра таланта» или «Простота хуже воровства»?.. В данном случае ее Осирис еще жив, но она то ли заранее его оплакивает, то ли пытается спасти. Потому что: «В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула...» Спасительная для Иешуа, но Исида над ней презрительно фыркает: «Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона» потому что:

— Всё о нём? — спросил Пилат у секретаря.

— Нет, к сожалению...

«Тебе придется придумать что-нибудь похитрее», — как бы сообщает Пилату Исида.

Есть несколько версий, в качестве кого Воланд мог присутствовать инкогнито в древних главах. Чаще всего называют Афрания, — в нем действительно есть что-то воландовское, например, — вообще не ошибается. В постановке Бортко 2005 года Афрания озвучивает Басилашвили, который играет Воланда. Кто-то даже полагает, что в качестве самого Пилата. Я же думаю, что Воланд мог принять облик этой ласточки, амбивалентно Исиде. Именно он, сатана, навевает Пилату мысли как спасти Иешуа. Именно он, Люцифер, возвращаясь к подлинным событиям, желал бы избавить Иисуса от ненужной казни. У меня есть к читателям один неуместный вопрос: если бы Иисус не был распят и не воскрес, перестал бы Он быть Богом? Ответа, впрочем, не жду.

Этому диалогу двух бессмертных сопутствует одна малозначительная деталь. Тот, чей реальный прототип является Солнцем Истины, сторонится солнечного света. «Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца».

— Гроза начнется... — арестант повернулся, прищурился на солнце, — ...позже, к вечеру»... — Я могу перерезать этот волосок. — И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?

Вот и в диалоге в ответ на самый знаменитый в мире вопрос: «Что есть истина?» Иешуа уходит в тень. Историческому Иисусу нет надобности на него отвечать, — истина в том, что Бог есть и Он стоит перед тобой. Но в Романе мы имеем дело с Иисусом инверсивным, не столько «еретическим» сколько каким-то непрочитанным и непросчитанным, провокативным, заговорщическим. Он открещивается даже от осленка, чтобы потом не быть записанным какими-нибудь конспирологами-традиционалистами в какой-нибудь Орден Красного Осла. Возможно, он не столько ересь, сколько теневая ипостась, ускользающая и от берлиозов, и от бездомных, ипостась им неведомая, которую совершенно невозможно отрицать и ссылать на Соловки. Так вот, здесь Иешуа, уходя в тень, оставляет на свету Пилата, делая того главным героем: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова»... Гамбит в разгаре: жертвуются уже не пешки, а целые фигуры. Вопрос об истине — уж точно вне компетенции пешек. Но как служить этой истине? Что хочет сказать мастер? Что не нужно Церкви, — она всё равно будет разгромлена? Адовы врата ее не одолеют? Одолеют, будьте покойны... Побудьте терапевтами, психоаналитиками — полечите голову Пилату (или кто там будет на его месте). Так, что ли?.. А все-таки, зачем вообще писать о Понтии Пилате?

Исторические персонажи при их апостериорном изучении дробятся на реальность и символ. Понтий Пилат, 5-й прокуратор Иудеи, это такая фигура, чье символическое значение намного перевешивает то, чем он был в реальности. Был ли он сыном волхва Мельхиора, пришедшего с двумя другими поклониться младенцу Иисусу в Вифлеем, или сыном германского короля-звездочета, участвовал ли в битве при Идиставизо в долине Дев, подчинялся ли легату Сирии, ненавидел ли императора Тиберия, носил ли плащ или тунику, — всё это меркнет на фоне одного мимолетного эпизода его жизни — краткой беседы со странным арестантом и фатального решения, которое он вынес. Этот бесконечно малый отрезок времени изымает его из реальности и, наделяя тяжестью бессмертия, превращает в символ. Символ Империи, через него запятнавшей себя богоубийством.

Изучая исторические персонажи с точки зрения реальности, мы погружаемся в область истории и религии. Когда же обращаемся к ним как к символам — в область политики. Например, исключительно политическое значение имела появившаяся в III веке фальшивка под названием «Евангелие от Никодима». По сюжету данного еретического произведения суд над Христом происходит в пространном зале, в котором присутствуют многие иудеи и римские легионеры. А когда Христос шествует от входа к креслу, в котором восседает Пилат, пред ним непроизвольно склоняются римские знамена и хоругви. Повторюсь — к сожалению, это фальшивка. В этом евангелии вина Пилата за казнь Иисуса практически полностью снимается и, соответственно, пропорционально большая часть вины возлагается на иудеев. Это евангелие стало самой радикальной попыткой христиан сблизиться с Империей до 325 года.

В богоубийстве задействованы две силы: охранительная (Империя) и разрушительная (иудеи). Обе несут человечеству духовную смерть: первая — насаждая казенщину, холуйство и раболепие, вторая — разложение и скепсис. Христиане же, в силу своей мизерности и малочисленности всегда настроенные конформистски, чутко улавливают любую благожелательность к себе со стороны более стабильной и очевидной силы, Империи, и всегда готовы сделать встречный шаг Евангелия с отбеливанием Пилата как раз этим шагом и являются.

В советской России политические реалии в чем-то схожи. В 1917 происходит мессианская революция, о которой мечтали иудеи на стыке нашей и не нашей эры. Царь Николай II с Семьей восходят на Голгофу. В 20-х идет процесс некоторой поляризации революционных сил на прагматиков — новых имперцев, сменовеховцев, «традиционалистов», национальных особистов, в основном из автохтонов и на идеократов — «ленинскую гвардию», «перманентных», революционных догматиков-идеалистов из числа, в основном, революционного еврейства. По сути, готовится противостояние новой охранки с революционными идеократами; новой красной империи, способной, впрочем, формально побелеть, с новоиудейским синедрионом, под которым — мастера культуры из Одессы и Бердичева. Замечу, что если охранительный элемент за протекшие со времен Римской Империи века меняется в этническом и прочих смыслах кардинально, то элемент разрушительный обнаруживает поразительное тождество, оставаясь абсолютной, не зависящей ни от пространства, ни от времени константой.

Чаша весов медленно, но верно склоняется в сторону первых. Удален в ссылку, а затем вовсе изгнан из страны «демон революции» Троцкий. Булгаков и его либеральные друзья с Пречистенки могли испытывать в связи с этим какие-то иллюзорные надежды. Напрасно — красные инквизиторы белеть вовсе не собираются. В 1930 карма за деятельное участие в февральской революции настигает А.В. Чаянова, своим «Венедиктовым...» давшем первый импульс булгаковским замыслам о романе о дьяволе, а своим «Бутурлиным...», опубликованным в желтом перестроечном журнале — моему мистико-эротическому міровоззрению. В 1937 расстрелян.

В 1928 ссылают Павла Флоренского. Его книгой «Мнимости в геометрии», бывшей у Булгакова настольной, навеяны многие пространственно-временные парадоксы М&М. Чего не простили «утонченному реакционеру» (по определению Бердяева) — обвинительной ли позиции в деле Бейлиса, оправдания ли геоцентрической системы в «Мнимостях...», сотрудничества ли с Троцким (кто еще с кем сотрудничал!)... Да того и не простили что реакционер, да еще и утонченный! От эмиграции в Прагу о. Павел отказался. 1933 — новое дело, скитания по Восточной Сибири, потом возвращение на Соловки, 1937 — расстрел под Ленинградом.

Ученик о. Павла, друг и коллега сомнительного булгаковского спутника и биографа П. Попова, философ и педагог А.Ф. Лосев в своей монашеской «феске» с Афона, столь похожей на шапочку мастера, в 1930 пишет свою знаменитую «Диалектику мифа» в которой открыто называет марксизм иудаизмом ренессансного прочтения. Возможно полагая, что ему за это ничего не будет. Но его с женой высылают на Беломорканал, по возвращении откуда по ходатайству первой жены Горького в 1934 он вынужден «фильтровать базар» через канализационный фильтр диамата.

Ученый секретарь ГАХН (государственная академия художественных наук) А.А. Сидоров, посредством Н. Лямина, П. Попова и А. Габричевского связанный с Булгаковым, масон и оккультист, состоявший в Ордене Света, держатель впечатляющей библиотеки по соответствующей тематике, всю жизнь ради конспирации вынужден был заниматься какой-то квазикультурной ахинеей.

В 1934 от солнечных стрел (и от искусов Бахуса) умирает осколок «Серебряного века» Андрей Белый (Борис Бугаев, Боинька), «Белый в черной курточке» как иронически отозвался о нем Булгаков. На прощание он выдал автобиографическую книгу «Начало века» в которой, подхватив большевистский почин тов. Каменева, написавшего предисловие, кощунственно и мазохистски оплевал свою символистскую юность, пришедшуюся, к слову, на самую интересную эпоху в истории России.

Другой осколок, куда более внушительный, да что там говорить, — серебряная глыба — уже 10 лет как лежит в могиле, подобно Блоку не понявший своего вопиющего стилистического несоответствия новой жизни, подобно Блоку чудовищно уронившего уровень своей поэзии, связавшись с новыми хозяевами страны. Творец безупречных форм, декадент, эротоман, морфинист и светский скандалист, без спросу оказывается записан Луначарским в ВКП(б). Подумайте только — автор вот этих строк:

Мне вспомнить страшно, вспомнить стыдно
Мои безумные слова, —
Когда, качаясь серповидно,
Тень на стене была жива;
Когда клонилось к телу тело,
Уста искали влажных уст,
И грезе не было предела,
А внешний мир был странно-пуст.
Я верил, или я не верил?
Любил вполне, иль не любил?
Но я земное небом мерил
И небо для земли забыл!
Качались тени. Губы млели.
Светилась тела белизна.
И там, вкруг сумрачной постели,
Была блаженная страна, —
Страна, куда должны причалить
Все золотые корабли,
Где змей желаний сладко жалит
И душен аромат земли!
И не было ни стен, ни комнат, —
Хмель солнца, пьяная трава...
О, неужели мысли вспомнят
Мои безумные слова!

— в ВКП(б) с их партсобраниями за граненым стаканом и шариковской балалайкой. «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..»

На картах Пречистенка² (на тот момент Кропоткина) имеет вид шпаги, с юго-запада, со стороны Киева, тянущаяся к горлу кремля. Но слабая интеллигентская рука так и не выпросталась чтобы нанести этот укол. Как раз наличие двух партийных группировок и было залогом относительной, крайне редуцированной свободы творчества в 20-е. А заговор культур-анархистов не состоялся.

Травля самого Булгакова достигает апогея в 1929. Его пьесы снимают с постановок, прозу не печатают. Ему не на что жить. Есть мнение что подлинным автором «12 стульев» и «Золотого теленка» является именно МАБ, договорившийся с Ильфом и Петровым о публикации этих вещей от их имени за половину гонорара. Причем, Остап Бендер как-то подозрительно похож на Солоновича (и этот шарж действительно можно назвать дружеским!)... Доведенный до отчаяния, 28 марта 1930 Булгаков пишет письмо Сталину с просьбой либо дать работать, либо отпустить в эмиграцию (в покой!?). Сталин ответил, но только после самоубийства Маяковского. Возможно, испугался что вообще без писателей останется. Никак особо он Булгакова не облагодетельствовал, что бы там ни плели его подпевалы, — просто позволил не умереть с голоду. Миллионы крестьян, напомню, в то же время ждала несколько иная участь.

Подобно тому как христиане апеллируют к символу охранителя Пилата, также и мастер-Булгаков от имени всей задерганной и загнанной в подвалы белой интеллигенции делает шаг навстречу «вошьдю» новой охранки. Это символический, то есть политический жест — мы прощаем новой империи грех революции и цареубийства, — только избавьте нас от всех этих ариманов (авербахов³), латунских (литовских⁴) и лавровичей (вишневских⁵). Что означает окрас пилатовского плаща в проекции на Сталина, думаю, объяснять излишне — большевистский пахан испытывает явный ресентимент⁶ к белым, к империи, возвращая стране некоторые дореволюционные черты, но не в силах избавиться от своей красной кровавой подноготной.

Таким образом, новые «христиане» оказываются между Сциллой и Харибдой, но, вспомним слова мастера из 30-й главы: «Когда люди совершенно ограблены как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы...» И ведь находят, прошу заметить. Чем же, в числе прочего, занимается в московской командировке эта потусторонняя сила? А она, без лишнего членовредительства, аккуратно и точечно убивает двух архетипических врагов Христа — представителей новоиудейского жречества и новоимперской охранки — М.А. Бер-Лиоза и барона Майгеля.

Получается интересная ситуация — абсолютное зло освобождает человека от необходимости делать выбор между двумя своими относительными разновидностями, между большим и меньшим злом. «Не можете выбрать между «арамеями» и охранкой, между партией и органами, между сислибами и силовиками? А не надо выбирать, — мочите их всех!» А раз так, то сразу ставятся под сомнение некоторые choses vues⁷. Одной ли природы зло метафизическое и зло обыденное? Кто ответственен за зло, творимое на Земле — сатана или всё же сами люди? Не будет ли безответственным списывать свои грехи и преступления на дьявола? Подобно простолюдину, зарубившему жену, бормотать синюшными губами: «Бес попутал»... Не возведено ли на Люцифера слишком много напраслины? Является ли верной безнадежно дуалистическая картина мира, которой придерживается большинство людей, в том числе почему-то христиане, где Бог и дьявол на равных борются за душу человека и земной удел? Ведь в канонических евангелиях нет такого острого интереса к «проблеме» сатаны. Там этот вопрос решается несколько по-иному — вплоть до того, что Иисус, претерпев в пустыне искушения от дьявола, по мнению некоторых переводчиков говорит не «Отойди от меня, сатана», а «Сатана, иди за мной»! Впервые же полюсом зла, противоположным Богу, сатану делает... евангелие от Никодима. Уже знакомое нам и написанное, напомню, в политических и пропагандистских целях. Вот что пишут в комментариях к этому апокрифу И.С. Свенцицкая и А.П. Скогорев: «В Евангелии Никодима источником всех бед и греховных поступков выступает Сатана — главный противник Иисуса. В Новом завете нет такой разработанной роли Сатаны; например, в Послании Иакова сказано, что «каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью» (1:14). Но постепенно источник греха переносится вовне, что особенно характерно для апокрифической литературы, отражавшей народное сознание. Это представление встречается уже в «Пастыре» Гермы (II в.). По-видимому, для основной массы верующих перенос вины на Сатану облегчал им ощущение собственной вины в нарушении заповедей христианства. Но Сатана терпит поражение от Иисуса — и в этом главная их надежда. Иисус заточает Сатану в ад, а ветхозаветных праведников уводит с собой в рай: погубленные древом познания спасаются древом креста».

Характерно что применительно к конкретной исторической ситуации, описываемой в Романе, нетождественность метафизического зла злу земному первыми прочувствовали белоэмигранты. Они то знали, что советчина по размаху и отвратительности творимых преступлений переплюнет любого дьявола! Вот что писал в рецензии на М&М 1968 года в парижском «Возрождении» культурософ, профессор Свято-Сергиевского института Владимир Ильин, в 30-е годы поддерживавший Гитлера и НС, а после бывший прихожанином либерального Западноевропейского экзархата: «Царство элементалов», да и само общество Сатаны, являющегося во всём мрачном величии своей персоны, могут быть и оказываются своеобразным «приютом» от абсолютно невыносимой советчины. Это всё ведь существа интересные, во многом загадочные и обладающие своеобразной, если не красотой, то призывной привлекательностью, чего в советчине нет и признаков⁸. Кроме того, Сатана и его элементалы необычайно умны, в то время как советчина вся пропитана чудовищною глупостью. Сумеречное царство Сатаны с его элементалами — «аггелами» таково, что можно понять, почему Бог их щадит, пусть до времени — и когда Сатана чинит суд и расправу над головой, т. е. над духом Берлиоза, представляющего как бы совершенный образец советского интеллигента, равно как и над советским «осведомителем» бароном Майгелем — читатель испытывает глубочайшее и совершенно чистое, «совестливое» удовлетворение от этого выброса советчины за пределы бытия в «сферу смерти второй», «во тьму кромешную», чего им при жизни так хотелось, — они получают желанное ими и соответствующее их «философии». И совершенно естественно, хотя и неожиданно для представителей советчины, Сатана в присутствии своего сонма и царицы бала — ведьмы Маргариты, на границе двух міров, пьёт за бытие. И всё же, когда толпа дураков и чекистов вторгается в квартиру, занятую Сатаной и его служителями-элементалами, среди которых и громадный кот по прозвищу «Бегемот», чтобы арестовать нечистых духов, то вся симпатия безоговорочно на стороне этих последних, уже по той причине, что, повторяем опять и опять, они бесконечно интереснее, умнее, занятнее и вообще лучше... И когда арест не удаётся, красному дурачью всё же и в голову не приходит, что они имеют дело с потусторонними существами, и на рожах чекистов не отражается ничего кроме тупейшего и глупейшего удивления... Они-то и есть по-настоящему «мёртвые души», они умерли давно, и умерли второю смертью, в которую они немедленно перейдут, как только Абадонна снимет перед ними свои страшные очки и Азазелло пристрелит или прирежет их, выполняя этим великую миссию очищения міра от мрази и нечистоты» (Ведьмы и коты в сапогах и без сапогов // Возрождение. 1968. № 193).

Конечно, определенных ответов на эти метафизические вопросы не существует. Тем более, что поднимает их даже не богословский трактат, а «всего-навсего» художественный роман, в какой-то мере — в полной ли — являющийся плодом фантазии автора.

Всё же более уместным является взгляд на Люцифера как на темного ангела-карателя, пусть со взбрыками и оговорками, но выполняющем божественную волю и не дающего повода расползаться примитивным манихейским дуалистическим взглядам. Представления о нечистоте темных ангелов, вспоминая корзину с грязным бельем, откуда мастер выуживает выигрышную облигацию, связаны с тем, что они делают, по сути, ассенизационную работу, до которой не вправе снисходить господние ангелы.

Интерес и притягательность булгаковского романа не в последнюю очередь заключаются в том, что трансцендентные категории — такие как «покой», «свет» и, конечно, боги и демоны — не замкнуты сами на себя, а имеют выход в земную реальность. Уместны их параллели с фактами и понятиями привычной посюсторонней жизни. М.А. предлагает читателю самому найти тот математический оператор по переходу из небесной системы координат в земную. Каждый делает это, исходя из собственного врожденного онтологического статуса, уровня образования, вкусов и пристрастий. Поэтому неудивительно что каждый судит о «М&М» в меру своей испорченности.

Заграница в Совдепии стала чем-то воистину трансцендентным и недоступным. Поэтому действующую в Романе потустороннюю силу, демоническую ДРГ, вторгшуюся в гнилое сердце Совдепа будет совершенно естественно отождествить с заграницей. Тем более, что сам Воланд открытым текстом без намеков и загадок себя идентифицирует:

— Пожалуй, немец...

Чем позже версия главы, чем ближе она к зрелым 30-м и чем, соответственно, ярче успехи национал-социалистов в Германии и неизбежнее их военное столкновение с советским режимом, тем явственнее аналогия Воланда с Гитлером и тем в большей степени Роман по отношению к Сталину приобретает характер ШАНТАЖА. Если прокуратор красной Иудеи не даст нам желаемого, то... Заграница нам поможет. М.А. довольно быстро понял, что шансы опубликовать Роман в СССР при жизни равны нулю, но до конца надеялся, что хотя бы Сталин его прочтет.

Милые проделки заграничных антиклерикалов в Москве начинаются, как известно, со срыва атеистической тайной вечери в Страстную среду путем усекновения главы тов. Берлиоза, долженствующего на ней председательствовать. Вообще, жрецов непосредственно убивать нельзя, — поэтому Воланд подводит его под монастырь оккультно-астрологическим способом, используя фатальную силу его Меркурия во 2 доме, дарующего красноречие и прибыль от писательской деятельности, вдруг обернувшуюся слабостью, поскольку 2 дом может принести и смерть, раз уж период находящейся в нем планеты в разгаре. На следующий день, в Страстной четверг, следует глумление над советскими материалистами в варьете в виде раздачи им призрачных в прямом смысле слова материальных благ вместо духовных благ Евхаристии⁹. Но это религиозный аспект вопроса. А в политическом аспекте черномагический сеанс заезжих падших звезд — провоцирование чисток в НКВД. Первым со скоростью радиограммы на понижение пока еще не в Заполярье-Зазеркалье, а в Ялту отправляется счастливо опохмеленный на дорожку Степа Лиходеев, он же Генрих Ягода, разжалованный пока из Наркома в какие-то наркомы связи. Именно Степа каким-то непостижимым для самого себя образом подписал контракт с заезжим черным магом. А его высокопоставленный (раз уж Воланд лично потратил на него свое время) прототип, следуя воле находящегося во власти ресентимента Хозяина, вполне мог подписывать какие-нибудь секретные документы о сотрудничестве с функционально близкими ведомствами национал-социалистической Германии, подобные знаменитой фальшивке о совместной борьбе НКВД и Гестапо с международным еврейством и вырожденцами¹⁰. Ягода закулисно через своих сексотов типа Афиногенова (в Романе — Хустова) рулит в театре Мейерхольда (двуипостасный Римский-Могарыч), а его литературный двойник Степа делит коммуналку (!) с Берлиозом-Горьким, к которому Ягода захаживал как к себе домой и подтравливал карамельками. То, что столь высокопоставленные персоны у Булгакова живут в коммуналке, должно по мнению А. Абрашкина, собственно и предложившего данную занятную, но убедительную версию соответствий персонажей прототипам, указывать на проживание дьявола, вскоре занявшего эту квартиру, «На дне»¹¹, в аду советских коммуналок. Варенуха-Агранов, переживший своего шефа Лиходеева-Ягоду и продолживший после его исчезновения работу в варьете-наркомате вынужден поработать вампиром-наводчиком при Гелле — Лиле Брик — местной женщине-вамп, чекистским куратором которой он являлся с соответствующими правами на её «мерзкую плоть», полуразложившуюся вследствие телегонии бесчисленных случек. Вскоре, напевая «Не забуду ночи при луне и твою улыбку», в пассив уходит Римский-Мейерхольд. Пока в Романе на «болота» в Питер, но еще при жизни Булгакова, в том же 1940 году — в пассив окончательный, не в город Св. Петра, а уже к нему самому на формальную аудиенцию. Туда же, ранее, сразу после ареста мэтра, следует его дражайшая супруга Зинаида Райх, когда-то уведенная им вместе с жилплощадью у мастера-Есенина.

Поднятая германскими агентами котовасия выносит на поверхность исполнительного и невзрачного бухгалтера Ласточкина-Ежова, который расплачивается с таксистом трешками (намек на «тройки», получившие распространение в его бытность) и чья имеющаяся к сдаче наличность составляет 21 711 рублей — примерная численность оперативных сотрудников НКВД в 1938 году. Но и его, понятное дело, арестовывают. Да, варьете это театр Мейерхольда, но в более широком смысле это и есть НКВД. И Булгаков настолько тонко называет их клоунами и запойными трагиками, что этого не поняли ни они сами тогда, ни спустя 30 лет шибко умный Михаил Андреевич Суслов, никак не воспрепятствовавший публикации в 1967 году... Получается воистину монументальная картина: железный Генрих, — грозный силовик с присущей их касте зацикленностью на гантельно-швабробутылочной тематике, — летит со скоростью радиоволн в Крым-наш на изъятом у него во время обыска резиновом фаллоимитаторе. «Ялта, парус и в целом мире мы одни»...

Арестуют Ласточкина чуть позже, а пока он прибывает в Зрелищную комиссию — сдать в ее распоряжение наличный состав из свеженапечатанных полновесных советских рублей. Тут ведь вот какая оказия — спустя 4½ года именно войскам НКВД придется, выполняя несвойственные им функции, защищать Москву. Привычное то дело у них известно какое — на «воронках» по ночной Москве кататься с превышением скорости... Но вот незадача — оказались эти румяные парни, наверняка преимущественно славянской внешности, с лубочно-русскими именами типа Иван Патрикеев — сплошь иноагентами. «Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал болезненно. Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских лат, эстонских крон...

— Вот он, один из этих штукарей из Варьете, — послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером.»

Сколько тогда сотрудников наркомата признавались в шпионаже в пользу Англии, Германии, Японии... По большей части почему-то Латвии и Польши. Ну и кому же пригодилась тогда наличность Ласточкина-Ежова в 1941? Не из числа конвертированной конечно, а сохранившей собственную советскую гордость. Хлеба давно нет, остались одни зрелища. Парады там, учения, маневры и прочее очковтирательство. А каким коронным зрелищем желает Совдеп порадовать своих голодных, оборванных подданных? Конечно, победоносным шествием своих краснознаменных орд по сытой и одетой Европе. Правда, для этого потребуется перевести почти всё мужское население репродуктивного возраста из разряда зрителей в разряд действующих лиц с соответствующим для него исходом.

До Европы правда еще дорасти надо, а тут еще Коровьев — в данном случае как прямо-таки Родзаевский из Харбина — провоцирует: «А вы с «япошками» сначала попробуйте справьтесь. Посмотрим, как у вас это получится». И товарищи из филиала затягивают: «Славное море, священный Байкал» да так, что не могут остановиться. Это интерес к военным авантюрам на Дальнем Востоке и предварение бездарной спецоперации Красной армии на озере Хасан летом 1938.

Ну, короче, вы поняли — Зрелищная комиссия это наркомат обороны, а ее филиал — Политуправление. И там в мае 1937 происходят пренеприятнейшие курьезы. Врывается какой-то оборотень без погон с кошачьей мордой и к ужасу длинноногой секретарши Анны Ричардовны (Львиное Сердце надо полагать, то есть — Англии!) обезглавливает и обезручивает, то есть лишает командных кадров верхнего и среднего звена всю армию.

Вопрос о том, была ли чистка командного состава в мае—июне 1937 результатом провокационного вброса германской разведки, до сих пор однозначно не решен. Прокремлевские историки такой вброс отрицают, утверждая, что документов о нем ни в американских, ни в советских, ни в немецких архивах нет, что казненные военачальники — отнюдь не жертвы немецкой провокации, что заговор действительно был, что Тухачевский дал признательные показания без всякого физического и морального давления, а следы крови на протоколе его допроса — это «у него носом кровь могла пойти или палец где-то порезал». Понятно, что воспринимать всерьез этот ангажированный бред это всё равно что попивать чай с рязанским сахаром вприглядку. Лучше уж почитать мемуары Вальтера Шелленберга, у которого гораздо меньше причин быть пристрастным.

Если вкратце — то заговор действительно был, однако совершенно в рудиментарном виде — на уровне кухонных разговоров и кулуарных бесед. Никаких конкретных договоренностей у заговорщиков не было, никаких подготовительных мер они не предприняли. Они понимали, что стартовавшие в конце 20-х по стране антитроцкистские чистки в 1936 добрались и до армии. Но что в связи с этим делать — не знали и превентивных мер не принимали. Надеялись, что их как заслуженных и незаменимых не тронут. Оппозиция в тоталитарном государстве, будь то интеллигенция или военные, при отсутствии критического внешнего давления обречена на бессилие и бездействие.

Целью заговора было всего-навсего снятие Ворошилова, которого военная оппозиция считала не соответствующим уровню стоящих перед армией и страной военно-технических задач и замена его Тухачевским. Уровень военной компетентности заговорщиков был безусловно выше противостоящих им выкормышей Первой Конной (не отсюда ли «шаркающая кавалерийская походка» Пилата-Сталина, которой в реальности ни у того, ни у другого не было). И их арест и казнь, а особенно последующая чистка комсостава, который к заговору ни сном, ни духом, действительно нанесли армии колоссальный урон. Отрицать это станут только упоротые идиоты-сталинисты.

Германофилия Тухачевского — вопрос спорный. Он то рассыпался комплиментами в адрес Гитлера и Рейхсвера, особенно в зарубежных командировках, то заявлял внутри страны, что главный враг отныне — «фашистская» Германия. В конце концов его, как человека нестабильного, могло в данном вопросе мотать в разные стороны.

Сами порочащие Тухачевского документы, за которые советская сторона заплатила 3 миллиона рублей золотом (хотя Гейдрих планировал их передать даром) искать в советских архивах конечно бесполезно. Это все равно что пытаться найти подлинники больших шедевров в советских музеях. Сами же свидетельства о фабрикации могли исчезнуть или быть уничтожены в последние дни войны, либо их вообще могло не быть; в таком деликатном деле всё могло остаться на уровне устных распоряжений. Почему дело деликатное — потому что данный вброс был направлен, в первую очередь, для срыва заговора не советской военной верхушки против Сталина, а германской военной верхушки против Гитлера.

Заговор окончательно созрел к 15 сентября 1938, когда штурмовики с оружием расположились на конспиративных квартирах в центре Берлина. Восстание должно было начаться в момент германского вторжения в Чехословакию. Но в последний момент вопрос был решен мирным путем (Мюнхенский сговор), рейтинг фюрера взлетел до небес, и планы заговорщиков спутались. К тому моменту уже были отправлены в отставку военный министр фон Бломберг и командующий сухопутными войсками фон Фрич. В 1937 Гитлеру было не до интриг по ослаблению Красной армии. Поручив Гейдриху сфабриковать дело Тухачевского, знакомого и до известной степени единомышленного высшим офицерам Вермахта, в плане освобождения армии от партийного контроля, он в первую очередь бросал тень на последних. Также можно принять как гипотезу, что Гитлер и Бенеш могли, не без оснований, рассматривать Сталина как параноика и маньяка, который сам, без внешней помощи, доведет вверенную ему дьяволом страну до ручки, и не надо Тухачевскому и К^о ему в этом мешать. Англичане же, как всегда, оказались более проницательными, и Анне Ричардовне есть о чем сокрушаться.

После краткого периода правления Эдуарда VIII, когда в Великобритании зиговали все, включая будущую королеву Елизавету II, после его отречения в декабре 1936 возобновилась антигерманская политика. Анна Ричардовна льет слезы не только о том, что теперь некому свернуть шею Сталину, но и о том, что осталась без довольно мощного (по численности) континентального инструмента против Германии.

Как бы там ни было, фальшивка Гейдриха упала на благоприятную почву, унавоженную личной ненавистью Сталина к Тухачевскому. Фатальной для последнего стала его любовная связь, с 1934 года, с одной примой¹² Большого театра, которая на тот момент уже несколько лет была одной из сталинских наложниц. В процессе интимного общения с Иосифом Виссарионовичем, с его вонючими носками и козлиным копытом, она, надо думать, получила массу положительных эмоций. Поэтому бросилась в объятия бравого авантюрного красавца маршала (с 1935) без оглядки и не думая о последствиях. Кстати, Тухачевского не расстреляли, а посадили раздетого, привязав, на выломанный унитаз с кишащими в нем голодными крысами. Месть закомплексованного пигмея.

Впрочем, черт с ними со всеми. В конце концов, их горести — наши радости. Факт тот, что германский след в армейских чистках 1937 несомненен. И Булгаков своим лисьим носом его учуял.

Однако вернемся к интеллигенции. До революции она по преимуществу была антимонархической, либеральной, скептической в вопросах веры, юдофильской. Первая жена Булгакова, Т.Н. Лаппа рассказывала, что в 1913 после оправдания присяжными Бейлиса в Киеве царило ликование. Ее муж, к слову, не ликовал, а был мрачен и молчалив. Будущий его гуру по мистическим странствиям, Павел Флоренский, вообще, напомню, был всецело на стороне обвинения. Революция, конечно, всё изменила. Видя, что сотворили со страной те, к кому они испытывали свою «филию», образованное сословие пребывало в шоке. Поиски выхода из сложившейся ситуации затруднял открытый террор, проводимый большевиками против несогласных. Рассчитывать на Сталина, что он не то чтобы проведет какую-то реставрацию, а хотя бы избавит общество от еврейского засилья, было наивно. Какие-то шаги в данном направлении он предпримет лишь в конце 40-х, а более радикально это сделает лишь ненавидимый совками Хрущев. Проводить типологические параллели между Понтием Пилатом и Сталиным совершенно некорректно. Понтий Пилат был внешним элементом, римским администратором в дикой варварской провинции. Сталин же был плоть от плоти созданной им системы. Отождествив в романе две этих фигуры, Булгаков сделал Сталину невиданной щедрости аванс.

Единственной некоммунистической идеологией, не запрещенной в 20-е годы в стране Советов, оставался анархизм. Именно в этом причина того, что номинально анархистский Орден Света стал центром притяжения для антисоветской интеллигенции, которая к политическому анархизму была, вообщем-то, равнодушна. Прямое выступление против коммунистов было невозможно, поэтому оставался Kulturkampf. Действовать через культуру, образование означало составить неполитический заговор, рассчитанный на десятилетия. Приблизить уровень образования к имперским стандартам, — и тогда образованные люди поймут, что большевики вешают им лапшу на уши, им откроется убожество всех левых идеологий — от марксизма-ленинизма до православного сталинизма.

Затем, когда режим перейдет в вегетарианскую фазу, его можно будет тихо демонтировать. Что и произошло в 1991. То убьет это — советское образование убьет советское воспитание. Как раз поэтому неосталинисты и упразднили его в 2005. Образованные люди для них опасны, поэтому не нужны.

Но сил у культур-анархистов маловато. Только театр Завадского и музей Кропоткина... «Вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники». Так это же спектакль! Три стороны пруда — это зрительный зал, а четвертая — сцена. Булгаков, чувствуя недостаток мощностей, магически расширяет культур-анархистский театр до общенациональных масштабов, а точнее — до «черт знает каких пределов». Роман то прочитает вся страна! Пусть не сейчас, а лет через 50... Получилось даже раньше. Пусть Орден Света разгромлен в 1930, пусть рвутся вокруг северокорейские навозные бомбы¹³ чекистских репрессий, — Роман поднят на такую метафизическую и метаполитическую высоту, что уже не важно, что происходит вокруг. Show must go on!

Но, спросите вы, какие метафизические высоты, если Иешуа не Христос? «Наш Христос — не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления». Мы, разумеется, всецело остаемся на ультраортодоксальных позициях по всем христологическим вопросам и всецело за Победоносцева против Толстого. Но вполне можем себе позволить снизойти до позиции булгаковского мастера и попытаться найти в ней какой-то смысл. Более того, если мы хотим понять сотериологическую весть Булгакова, нам просто придется это сделать. Кстати, при таком подходе открывается еще больший простор для мистицизма и конспирологии. Вполне в духе какой-нибудь «Священной загадки» или «Кода да Винчи». Что ж, отдадим толику дани столь любимому у широкой публики жанру. А метафизика, смею заверить, останется.

Итак, какое вообще право имел М.А. пусть и от имени своего героя даже просто озвучить столь еретические воззрения на природу Христа? А такое, что человеческая история с определенного момента, особенно в нашей богохранимой державе, стала развиваться так, будто никакого воскресения вовсе не было. Императрица запишет в своем дневнике в 1918: «В ту весну Христос не воскресал». Абсолютно те же слова в 1921 запишет в Крыму Волошин. И то же самое можно писать каждую весну советской власти. И сегодня такая запись будет столь же актуальна как в 1929 или в 1937. У о. Андрея Кураева в его книге «Мастер и Маргарита: За Христа или против» можно найти занятный пассаж. Он там вообще всех определяет в ад и, в первую очередь, Марго. Но за что, в числе прочего? «Иуду Низа уводит от пасхальной трапезы. Маргарита Мастера уводит из пасхальной Москвы». Одна — через несколько часов после богоубийства, вторая — в 1937 году. Кругом льется реками кровь христиан, рушат храмы, но все равно надо что-то тупо праздновать. Кстати где? Может, на развалинах храма Христа Спасителя, или под пряничными башнями недействующего на тот момент Новодевичьего монастыря, или в своей крысиной коммуналке, хоронясь от стукачей-соседей. Или может, все-таки, придумать какой-нибудь более асимметричный ответ этим кровавым чекистским многоходовочкам¹⁴. И если события показывают, что крестная жертва Христа была напрасной, что люди ее недостойны, то, может быть, прежде чем праздновать то что для вас более не имеет никакого смысла и думать о спасении собственной души, стоит просто пожалеть Христа и посокрушаться о том, что эта казнь состоялась?

Американский врач Трумэн Дэвис в 60-е годы прошлого века опубликовал статью о том, что представляет собой казнь на кресте с медицинской точки зрения:

Что произошло на кресте.

Когда мы читаем в Евангелии историю о распятии Иисуса Христа или просто смотрим картинку с распятием, мы на самом деле очень мало представляем, какой была эта казнь и что происходило с человеком, висевшем на кресте. Ниже приведены факты того, как Иисус умирал за нас. Итак, распятие было изобретено персами в 300 г. до н. э., и усовершенствовано римлянами в 100 г. до н. э.

1. Это самая болезненная смерть, когда-либо изобретенная человеком, термин «мучение» тут актуален, как никогда.

2. Это наказание было, в первую очередь, для самых «отмороженных» и злобных мужчин-преступников.

3. Иисус был раздет донага, Его одежда поделена между римскими воинами. «Делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий» (Псалом 21).

4. Распятие гарантировало Иисусу ужасную, медленную, мучительную смерть.

5. Колени Иисуса были согнуты под углом около 45 градусов. Он был вынужден нести собственный вес мышцами бедра, что не является анатомически правильным положением, которое можно сохранять более чем на несколько минут без судорог в мышцах бёдер и голени.

6. Весь вес Иисуса давил на Его ноги с гвоздями, пробитыми через них. Поскольку мышцы ног Иисуса быстро уставали, вес Его тела должен был быть перенесен на Его запястья, руки и плечи.

7. Через несколько минут после того, как Его положили на Крест, плечи Иисуса были вывихнуты. Минуты спустя локти и запястья Спасителя также оказались вывихнутыми.

8. Результатом этих вывихов является то, что Его руки должны были быть на 9 дюймов (23 см) длиннее, чем обычно.

9. Кроме того, в Псалме 21:15 было исполнено пророчество: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались». Данный пророческий псалом очень точно передает чувства Христа на кресте.

10. После того, как были вывихнуты запястья Иисуса, локти и плечи, вес Его тела через руки вызвал давление на мышцы грудной клетки.

11. Это заставило Его грудную клетку вытянуться вверх и наружу, в самом неестественном состоянии. Его грудная клетка постоянно находилась в состоянии максимального вдоха.

12. Чтобы выдохнуть, Иисус должен был опереться на пробитые гвоздями ноги и поднять собственное тело, позволив грудной клетке двигаться вниз и внутрь, чтобы выпустить воздух из легких.

13. Его легкие находились в состоянии покоя с постоянным максимальным вдохом. Распятие — катастрофа с точки зрения медицины.

14. Проблема заключалась в том, что Иисус не мог свободно опереться на ноги, потому что мышцы Его ног, согнутые под углом 45 градусов, затекли и чрезвычайно болели, постоянно находясь в судорогах и в анатомически невероятно неправильном положении.

15. В отличие от всех голливудских фильмов о Распятии, жертва была чрезвычайно активна. Распятая жертва была физиологически вынуждена передвигаться вверх и вниз по кресту, на расстояние около 12 дюймов (30 см.) чтобы дышать.

16. Процесс дыхания вызывал мучительную боль, смешанную с абсолютным ужасом удушья.

17. Поскольку распятие продолжалось 6 часов, Иисус все меньше и меньше мог переносить свой вес на ноги, так как Его бедра и другие мышцы ног всё более и более слабели. Увеличивалось смещение Его запястий, локтей и плеч, а дальнейшее поднятие Его грудной клетки делало Его дыхание все труднее и труднее. Через несколько минут после распятия Иисус стал страдать сильной одышкой.

18. Его движения вверх и вниз на Кресте, чтобы дышать, доставляли мучительную боль Его запястьям, Его ступням и вывихнутым локтям и плечам.

19. Движения становились менее частыми по мере того, как Иисус становился все более изможденным, но ужас неминуемой смерти от удушья заставлял Его продолжать прилагать усилия чтобы дышать.

20. У мышц ног Иисуса развилась мучительная судорога от давления при попытках поднять собственное тело, чтобы выдохнуть.

21. Боль от двух раздробленных срединных нервов в Его запястьях буквально взрывалась при каждом движении.

22. Иисус был весь покрыт кровью и потом.

23. Кровь была результатом бичевания, которое чуть не убило Его, а пот — результатом Его попыток выдохнуть. К тому же, Он был совершенно наг, а вожди иудеев, толпы и воры по обе стороны креста издевались, ругались и смеялись над Ним. Кроме того, это наблюдала собственная мать Иисуса. Представьте Его эмоциональное унижение.

24. Физически тело Иисуса переживало целую серию ведущих к смерти истязаний.

25. Из-за того, что Иисус не мог поддерживать адекватную вентиляцию легких, Он находился в состоянии гиповентиляции.

26. Его уровень кислорода в крови начал падать, у него развилась гипоксия. Кроме того, из-за ограниченных дыхательных движений уровень углекислого газа в крови (CO₂) начал повышаться, это состояние называется гиперкритическим.

27. Рост уровня CO заставлял Его сердце биться быстрее, чтобы увеличить приток кислорода и удалить CO₂.

28. Дыхательный центр в мозгу Иисуса посылал срочные сообщения в Его легкие — дышать быстрее. Он начал тяжело дышать, судорожно хрипеть.

29. Физиологические рефлексы Иисуса требовали от него более глубокого дыхания, и Он невольно двигался вверх и вниз по Кресту гораздо быстрее, несмотря на мучительную боль. Мучительные движения спонтанно начинались несколько раз в минуту, к радости толпы, которая издевалась над Ним с римскими солдатами и синедрионом. «Я же червь (красное размазанное пятно), а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: «он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему». (Псалтирь 21:7—9)

30. Однако, из-за пригвождения Иисуса к Кресту и Его увеличивающегося истощения, Он не может больше обеспечивать кислородом своё тело.

31. Гипоксия (недостаток кислорода) и Гиперкапния (обилие CO₂) заставляли Его сердце биться все быстрее и быстрее, теперь у Него развилась Тахикардия.

32. Сердце Иисуса билось все быстрее и быстрее, его частота пульса, вероятно, составляла около 220 ударов в минуту.

33. Иисус ничего не пил в течение 15 часов, начиная с 6 вечера предыдущего вечера. Напомним, что Он пережил бичевание, которое чуть не убило Его.

34. Он истекал кровью по всему телу из-за бичевания, тернового венца, гвоздей в запястьях и ногах, а также множественными рваными ранами, полученными Им при избиениях и падениях.

35. Иисус уже был очень обезвожен, Его кровяное давление упало до минимума.

36. Его артериальное давление было, вероятно, около 80/50.

37. Он был в шоке первой степени, с гиповолемией (низкий уровень крови), тахикардией (чрезмерно быстрый пульс), тахипноэей (чрезмерно быстрым дыханием) и гипергидрозом (чрезмерным потоотделением).

38. Около полудня сердце Иисуса, вероятно, начало «пробуксовывать».

39. Легкие Иисуса, вероятно, начали заполняться легочным отеком.

40. Это только усугубляло его дыхание, которое было уже сильно усложнено.

41. Иисус переживает сердечную и дыхательную недостаточность.

42. Иисус сказал: «Я жажду», потому что Его тело вопило о жидкости. «Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной.» (Псалтирь 21:16)

43. Иисус остро нуждался в внутривенном вливании крови и плазмы, чтобы спасти Свою жизнь.

44. Иисус не мог дышать должным образом и медленно задыхался.

45. На этом этапе у Иисуса, вероятно, развилось нарушение кровообращения (Haemopericardium).

46. Плазма и кровь собрались в пространстве вокруг Его сердца, называемого перикардом. «сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей.» (Псалтирь 21:15)

47. Эта жидкость вокруг Его сердца вызвала сердечную тампонаду (что мешало сердцу Иисуса биться правильно).

48. Из-за возрастающих физиологических потребностей сердца и развития Haemopericardium, Иисус, вероятно, в конечном итоге, получил разрыв сердца. Его сердце буквально лопнуло. Скорее всего, это стало причиной Его смерти.

49. Чтобы замедлить процесс смерти, солдаты установили на Крест небольшой деревянный уступ, который позволил бы Иисусу «привилегированно» нести свой вес на кресте.

50. Результатом этого было то, что на кресте могли умирать до девяти дней.

51. Когда римляне хотели ускорить смерть, они просто ломали ноги жертвам, заставив жертву удушиться в считанные минуты.

52. В три часа дня Иисус сказал: «Свершилось». В тот момент Он испустил Свой Дух и умер.

53. Когда солдаты пришли к Иисусу сломать Ему ноги, Он уже был мертв. Ни одна из частей Его тела не была сломлена во исполнение пророчеств.

54. Иисус умирал в течении шести часов, после самых мучительных и ужасающих пыток, когда-либо изобретенных.

55. Он умер, чтобы простые люди, такие как вы и я, могли отправиться на Небеса.

«Ибо не знавшего греха Он сделал для нас жертвою за грех, чтобы мы в Нем сделались праведными пред Богом.» (2 к Коринфянам 5:21)

С. Трумэн Дэвис, доктор медицины, магистр естественных наук.

Мания самоубийства, с юности преследующая тонких и духовно развитых существ, имеет в своей основе сознательное или бессознательное желание сдать свой Ausweis на Небо. Потому что такой ценой в рай нельзя. А самоубийц туда не пустят.

Усвоив данную информацию, несколько по-иному начинаешь воспринимать писаное апостолом Павлом: «Вы куплены дорогой ценой» (1 Кор, 7; 23). Каждую Страстную неделю мы желаем, чтобы Пятница прошла поскорее, хотим, подобно Левию Матвею, чтобы Иисус поскорее умер, чтобы всё это, «невольными» бенефициарами чего мы являемся, побыстрее закончилось. Чтобы потом, спустя полторы суток, с тяжелым сердцем, — а тяжесть оттого, что никакими не «невольными» — сдавленно выкрикнуть во мглу догматическую формулу. И, наконец, испить красного вина. Без уксуса и желчи. А без казни мы обойтись не можем — это порушит нашу картину мира. И в то же время мы до конца не верим в реальность божественных страданий. Ведь Бог не может страдать. Он всемогущ и неуязвим. Многие духовные учителя древности — Василид, Саторнил, Кедрон, Маркион — отвергали реальность божественных мук, проповедуя о «смеющемся Иисусе во время казни». Докетические взгляды приписываются даже ближайшему сподвижнику Христа апостолу Петру. В гностической рукописи «Послание Петра Филиппу», найденной в Наг-Хаммади в 1945 году, есть такие слова: «(Петр) говорил так: «Наш свет, Иисус, спустился и был распят. И он носил терновый венец. И он надевал багряную одежду. И он был распят на дереве, и он был похоронен в могиле. И он восстал из мертвых. Мои братья, Иисус чужд этому страданию»» («Послание Петра Филиппу», 139) (30). А в «Коптском Апокалипсисе Петра» читаем: «Тот, которого ты видишь над крестом, радостного и улыбающегося, есть живой Иисус. А тот, в чьи руки и ноги они вбивают гвозди, это его физическая часть, которая всего лишь подмена. Они предают позору то, что является его подобием» (29).

Что это, как не рефлекторное нежелание быть выкупленным столь дорогой ценой?

Цитату Победоносцева можно переиначить следующим образом: «Наш Христос — не Ваш Христос. Своего я знаю как Спасителя, а Ваш — сам нуждается в спасении». И спасение, кажется, приходит. В Евангелии от Матфея, в том самом — на «козлином пергаменте»¹⁵ в сцене когда Петр во время ареста Иисуса отсекает мечом ухо рабу первосвященника, Господь говорит ему: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечем погибнут; Или думаешь, что я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели 12 легионов Ангелов?» И теперь сопоставим это с началом II главы М&М: «Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы наказываете меня?»

XII Молниеносный легион — это не художественная выдумка. Он реально существовал. Создан Юлием Цезарем в 58 г. до н. э. для войны с гельветами. Сражался с кельтским племенем нервиев во Фландрии при Сабисе в 57 г. до н. э. В 52 г. до н. э. — против самого упорного из галльских вождей, Верцингеторикса. В гражданской войне между Цезарем и Помпеем вел бои на стороне своего основателя в Италии и в Греции при Фарсале. В 46 г. до н. э. заслуженно распущен Цезарем с пожалованием легионерам земель вокруг Пармы. В 44 г. до н. э. после убийства Цезаря воссоздан Марком Эмилием Лепидом и отдан под командование Марка Антония. Участвовал в битве при Модене в 43 г. до н. э. против Октавиана. Затем — кампания в Парфии. После поражения Марка Антония, без своих ветеранов, расселенных Октавианом в греческой Патре, переведен сначала в Вавилон Египетский (Каир), а затем в 14 г. н. э. в Рафанею (Иордания) неподалеку от Ершалаима. Впоследствии именно в этом легионе несли службу 40 Севастийских мучеников, казненных в 320 году в Себастии. Себастийская когорта как намек на эти будущие события присутствует и в малом романе: «Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец со сверкающими на груди львиными мордами, с орлиными перьями на гребне шлема, с золотыми бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве, в наброшенном на левое плечо багряном плаще. Это был командующий легионом легат. Его прокуратор спросил о том, где сейчас находится себастийская когорта. Легат сообщил, что себастийцы держат оцепление на площади перед гипподромом, где будет объявлен народу приговор над преступниками».

Название «молниеносный» легион получил, вероятно, на заре своего существования как знак благоволения богов. Но при Марке Аврелии, когда большинство легиона составляли христиане, получил неожиданное подтверждение своего прозвища... Давно был смыт позор Иудейской войны 66 года, когда легион, полуразложившийся в результате возложения на него полицейских функций (это прям какая-то универсальная история!), был разбит иудейскими повстанцами Елиазара бен-Симона и бежал, растеряв своих орлов. Император Тит дал возможность легионерам исправиться, и они смыли своей и иудейской кровью свой позор, взяв и разрушив Иерусалим в 70 году. На Дунае летом 174 г. н. э. Марк Аврелий с XII Молниеносным оказались в осаде алеманов и квадров с блокированием доступов к воде и, возможно, помышляли о сдаче. Но затем читаем «Церковную историю» Евсевия Кесарийского: «Рассказывают, что цезарь Марк Аврелий, перед сражением с германцами и сарматами оказался в безвыходном положении, так как его войско обессилело от жажды. Воины так называемого Мелитенского¹⁶ легиона с верой, которая с того времени и доныне поддерживала их в сражениях с неприятелем, опустились, по нашему молитвенному обыкновению, на колени и обратились с мольбой к Богу. Зрелище для врагов было удивительное, но то, что по рассказу постигло их тут же, было еще удивительнее: страшная гроза обратила врагов в бегство и погубила их; ливень, хлынувший на воззвавших к Богу, восстановил силы всего войска, бывшего на краю гибели. Рассказ об этом есть и у писателей, далеких от нашей веры, но излагающих те же события; есть и у наших. Историки со стороны признают чудо, но, в нашей вере ничего не понимая, отрицают, что оно произошло по нашим молитвам. Наши, сроднившиеся с истиной, передают факты просто и бесхитростно. Один из них, Аполлинарий, говорит, что легион, по молитве которого произошло чудо, получил от императора наименование, которое по-латыни означает «Молниеносный». Свидетельствует об этом и почтенный Тертуллиан, обратившийся к римскому сенату с Апологией нашей веры. Он передает этот рассказ, подтверждая его доказательствами и более сильными и убедительными; по его словам, до сих пор ходят письма Марка, императора весьма разумного, в которых он свидетельствует, что его войско в Германии почти погибало без воды и спаслось молитвами христиан» (V, 5).

Молния в каком-то парадоксальном смысле объединяет Христа и Люцифера. Сказано: «Как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого», Мф. 24:27. А от Луки 10:18 «Я видел сатану, спадшего с неба как молнию». В Романе Воланд весьма нарочито подчеркивает свою близость Иешуа посредством символа единицы, начертание которой всегда напоминает молнию. В диалоге Пилата с Иешуа:

— Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

— Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю.

— Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, — тут голос Пилата сел, — это не поможет. Жены нет? — почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.

— Нет, я один.

— Ненавистный город...

А в диалоге на Патриарших:

— А вы одни приехали или с супругой?

— Один, один, я всегда один, — горько ответил профессор.

К чему я все это пишу — здесь напрашивается некое символическое прочтение, причем пока даже не Романа, а исторических фактов. Что, если Бог Отец действительно прислал бы помощь Сыну? Но не все двенадцать, а только один. Двенадцатый, последний... Ангелы-штрафники искупают вину своего бунта, спасая от казни Божественного Сына. А возвращаясь к Роману и чуть-чуть смещая акценты, первые строки II главы можно прочесть так: «Двенадцатый Светоносный на месте и заваривает какую-то кашу...» Неужели?..

Кстати, в одной из ранних версий Иуду убивают... Азазелло с Бегемотом.

После тяжкой галлюцинации, в которой Пилату явилась прокаженная физиономия Тиберия, он не может реагировать на слова Иешуа, сказанные при свидетелях: «— В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» иначе как вынесением смертного приговора. Напрасно он делал тому знаки, намеки, — бог принципами не поступается даже если он мертв¹⁷. Но это вовсе не означает что Пилат посылает Иешуа на смерть. Во-первых, есть слабая надежда, что того отпустит Синедрион в честь Пасхи как самого безобидного из преступников. Происходит почти столь же знаменитый диалог Пилата с Каифой, в течение которого Пилат пытается уйти от солнца в тень, а Каифа этого принципиально не делает. «Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может». Пилат, надо полагать, к тому времени уже немного разобрался в иудаизме — не как в религии, а как в традиции, определяющей образ жизни и мыслей еврейского народа — и предполагал, что этот разговор окажется бессмысленным. Но он, по мысли Булгакова, желает, чтобы Каиафа трижды послал Христа на смерть.

— Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.

— И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, — тихо сказал Каифа».

Инверсия начинает работать на христиан. Вместо трехкратного отречения Петра в канонических евангелиях в булгаковском евангелии мы имеем троекратное подтверждение вины первосвященника и его народа. Но что теперь? «Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить...» ИСТИНА ВЕДЬ В ТОМ, ЧТО УТОМЛЕННАЯ СОЛНЦЕМ ВЛАСТЬ БОЛЬНА НА ГОЛОВУ, и после распятия Иисуса лечить ее будет некому. Эта истина для нас, современных людей, гораздо более актуальна, чем исключительно умозрительное ныне бытие Бога, утверждение коего лежит теперь не в сфере молчаливого его «одобрямса», а на стезях противления безумной власти, или хотя бы попыток вправить ей мозги. Ну и идеи политического анархизма здесь тоже дают всходы, ибо наилучшим выходом из такой ситуации теоретически будет безвластие (ан-архия). Вот одна из ключевых метаполитических мыслей, которую желает донести до нас Булгаков, в максимально законспирированном виде по понятным причинам.

Теперь у Пилата две задачи. Первая — отомстить Каифе. За себя и за ставшего милым его сердцу Иешуа. Для этого у него есть бывший мытарь, бывший гонитель Иисуса, ставший его фанатичным приверженцем. Ведь лучшая месть Каиафе и его жестоковыйному народу — максимально широкое распространение христианского мифа. А вторая... Все равно спасти Иешуа! И Пилат, ободряемый и вдохновляемый инкогнито присутствующим Воландом и его незримым XII Последним Легионом, решается на должностное преступление. Инсценировка смерти Иешуа! Для этого у него есть Афраний...

Иван, вдоволь погоняв чертей вдоль русла ими же когда-то прорытого ручья (ручей Черторый)¹⁸ и поехав кукушкой в нужном направлении, под веществами погружается в инициатический сон. Побывав наконец-то в психушке в обществе нормального человека, во сне он видит одну из глав его романа. Большинство деталей той знойной средиземноморской Пятницы прорисовывается перед его внутренним взором четко и подробно. Он видит склон южной экспозиции Лысой горы в двух кольцах оцепления: внешнее — сирийской алы и внутреннее — 2-й когорты XII легиона Fulminata. Толпа зевак и даже каких-то духоскрепных богомольцев, предполагавших повысить у себя в крови уровень эндорфинов созерцанием чужих мучений, под палящим солнцем быстро рассеивается. «Действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни...» Такое развитие событий входило в планы Афрания, поэтому он в благо-душной неподвижности сидит на треноге, не глядя на происходящее и от скуки чертит прутиком на песке. Кстати, какими могли быть те несколько слов, которые сказал ему Пилат в затененной комнате во II главе?.. На северном склоне, на который почти отвесное солнце льет столь же яростные лучи, замечен странный неприятный субъект, остающийся единственным решившим всё досмотреть до конца. Ему совершенно не мешают этого делать и вроде бы даже не замечают его нервирующего присутствия. Он настолько отстраненный и толстокожий, что равнодушно позволяет сжигать себя солнечным лучам. Мало того, — он мазохистски растаптывает свою флягу с водой, чтобы усугубить свои физические страдания — как-будто с целью вытеснить ими страдания душевные.

Но вот в тени страшной грозовой тучи, подошедшей к Ершалаиму с запада, со стороны Средиземного моря, во все более близком блеске ее молний наступает развязка. Команда палачей в сопровождении трибуна в красном, Афрания и Марка Крысобоя, ну и, разумеется, смотрящего от иудеев — начальника храмовой стражи, приближается к казнимым чтобы прекратить их муки. После рассеяния солнцем иудейских зевак именно этот соглядатай от Синедриона, чья задача — убедиться, что всех убили как надо и что все умерли как положено, представляет главную и, похоже, единственную проблему. Для него надо разыграть все как по нотам... Марк при этом брезгливо косится на одежды казненных, брошенные у столбов, о которых никто не собирается бросать жребий. И здесь довольно странный момент. Дело даже не в нехарактерном головном уборе Иешуа — чалме, которой в ту эпоху не носили и которой не могло быть на историческом Иисусе, умиравшем, как известно, в терновом венце. Отнесем эту мелочь к тем же реверсивным намекам на XII век, что и «арабская конница» из уст Пилата. Главное же в том, что, во-первых, лица Иешуа не видно из-за массы копошащихся на нем слепней, а во-вторых — голос у него хриплый и разбойничий. Так что непонятно — Иешуа ли это вообще. Неужели подмена уже произведена? Но нет, это абсолютно невозможно. Найти человека, который согласится на такое, да еще за столь короткое время; незаметно для всех подменить им Иешуа... И нет ведь Симона Киренеянина, несшего Иисусов крест и которого распяли вместо Иисуса согласно каким-то гностическим евангелиям. Да и крестов то никаких нет. Булгаков зачем-то заменяет их столбами... Но зачем тогда смущать читателей столь двусмысленным эпизодом? Может быть, чтобы показать, что такое теоретически было возможно. А парадоксальная актуализация возможностей (и невозможностей!) — это уже по части Воланда.

Наконец, ослепительная вспышка молнии, оглушительный раскат грома над самым холмом, и мы подходим к литературной интерпретации Булгаковым пика драмы богочеловеческой истории: «Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья.

— Славь великодушного игемона! — торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:

— Игемон...»

Жертва ферзя. По-видимому, М.А., простите, — мастер, посягает на самое святое: «Я и Отец — одно» (Ин. 10:30)... Этот пиковый исторический эпизод становится и апофеозом возмущения о. Кураева, справедливо указавшего на тот возмутительный факт, что Иисус мастера гибнет не с именем Отца (Элои, Элои, лама савахфани), а с именем игемона. Я же в данном эпизоде обращу ваше внимание на другое — на то, как (заговорщически) прошептал палач Иешуа свою фразу, как какой-то пароль и на то, как тихонько уколол он его в сердце. Любому профессионалу известно, что убить колющим ударом в сердце невероятно трудно. Удар должен быть очень сильным и точным. В противном случае вы упретесь в ребра или увязнете в мышцах и до сердца никоим образом не достанете. Так, может быть, здесь и нет никакого кощунства, ибо Иешуа после такого тихого укола не умрет... «Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам:

— Мертв.»

Афраний засвидетельствовал смерть Иешуа, но делается это для начальника храмовой стражи и еще... для человека с севера. Для прячущегося на северном склоне Левия Матвея, который потом понесет эту «благую» весть о смерти бога преимущественно в северном направлении (апостол языков). И как мы увидим далее, почти всё что говорит Афраний, нужно понимать с точностью до наоборот.

Булгаков пишет свой Роман так, чтобы его поняли только те, кому это реально интересно и жизненно необходимо. Инверсия как метод пронизывает всё содержание обоих романов — и большого, и, особенно, малого — определяя их смысл и эстетику. Как в атмосфере инверсия температуры приводит к образованию туманов, так и в Романе инверсия смысла окутывает его туманом тайны. Апогея эта инверсия достигает в диалогах Пилата и Афрания. На первый взгляд это беседа двух коллег и единомышленников. Протекает она, как Кедронский поток, ровно и спокойно. Речь идет о служебной рутине, о профессионально выполненной работе. Собеседники преисполнены уважения друг к другу и не скупятся на взаимные комплименты. — ...Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!..

— ...Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.

— Прокуратор слишком добр!..

— ...Вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность...

— ...Вы сделали все, что могли, и никто в мире, — тут прокуратор улыбнулся, — не сумел бы сделать больше вашего...

— ...Я вообще начинаю немного теряться, Афраний, я, по-видимому, имею дело с человеком, который никогда не делает ошибок. Этот человек — вы...

Опустим здесь аспекты, связанные с заботой прокуратора о Иуде из Кириафа как второстепенные по отношению к булгаковской сотериологии и рассмотрим вопросы, связанные с казнью и погребением.

— Довольно, Афраний. Этот вопрос ясен. Перейдем к погребению.

— Казненные погребены, прокуратор.

— О Афраний, отдать вас под суд было бы преступлением. Вы достойны наивысшей награды...

Как видим, именно здесь восхищение Пилата работой Афрания переходит все границы. Но за что, собственно, Афранию наивысшая награда? За то, что сопроводил на казнь интеллигентного философа, не допустил беспорядков, которых и так бы не было, удостоверился в его смерти и предал земле как полагается... Да неужто!? Со всем этим прекрасно справился бы и качок Крысобой. В свете этого пунктика о неадекватно большом вознаграждении за конечно неприятную, но абсолютно рутинную работу, становятся видны не только подводные камни и течения данного разговора, но и его немыслимое, сверхчеловеческое напряжение, в зоне действия которого не пожелаешь оказаться простым смертным.

Беседа протекает так, как будто у стен есть уши. А они наверняка есть. Оба собеседника в курсе, что их обоих интересует, в первую очередь, судьба Иешуа, но оба делают вид, что это вовсе не так, что обсуждают они совершенно в протокольном духе качество проделанной работы в целом, от которой, пусть крайне опосредованно и в минимальной степени, зависит спокойствие и благополучие их римского отечества. «...Прокуратор произнес громко, поднимая чашу:

— За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!..

— ...Ручаться можно, — ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, — лишь за одно в мире — за мощь великого кесаря.

— Да пошлют ему боги долгую жизнь, — тотчас же подхватил Пилат, — и всеобщий мир».

Разговор стандартно стартует с политкорректного вранья. Вряд ли они оба испытывают симпатию к старому прокаженному маразматику, чья «мощь» вяло пробуждается лишь при виде малолеток обоего пола¹⁹. Ласковый взгляд Афрания, однако, когда речь заходит о кесаре и его мощи, не сулит Пилату ничего хорошего. Это первый выпад начальника тайной службы — пока на невербальном уровне... Далее — святая корова номер два: борьба с терроризмом.

— Так что вы полагаете, что войска теперь можно увести?

— Я полагаю, что когорта Молниеносного может уйти, — ответил гость и прибавил:

— Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по городу.

Продефилировать — это в точку. Данное дефиле рискует продлиться до 66 года, до встречи с якобинскими оборванцами бен-Симона.

— Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?

Ну да, уголовник Вар — главная проблема. «Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора...», пытаясь поймать на иронии, «...но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье».

— Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это главное, конечно.

Ага, конечно... Но вот разговор добирается до сути.

— Вы сами установили, что смерть пришла?

— Прокуратор может быть уверен в этом.

Полная инверсия во всем, помним об этом.

— А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?..

Что за напиток? — Анестетик, погружающий в наркоз.

— Да. Но он, — тут гость закрыл глаза, — отказался его выпить.

Здесь Афраний для пущей надежности прикрывает глаза, посылая дополнительный инверсионный сигнал. Это очередная «ложь», — ведь Иешуа, как нам прекрасно известно из XVI главы, напиток с удовольствием выпил: «Пей! — сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу». Но эта короткая фраза таит в себе еще кое-что. Оказывается, что акцидентальный союзник Пилата не столь уж и надежен. Говоря «он», он провоцирует Пилата отказаться от протокольности и выдать свою заинтересованность и пристрастность. Согласись прокуратор на предложенную Афранием дешифровку умолчаний и, следовательно, перевод разговора в русло задушевности и откровенности, он бы себя выдал. Это уже подножка. Но Пилат начеку:

— Кто именно?

— Простите, игемон... — деланно сокрушается Афраний, — ...я не назвал? Га-Ноцри.

Пилат и Афраний — заговорщики, но не заединщики. Афраний понимает, что Пилат втягивает его в опасную авантюру, притом, что он ему не кум и не сват. Понятно, что Пилату здесь одним перстнем не отделаться. В экранизации 2005 года Афраний, выйдя от Пилата, выбрасывает перстень, и он, позвякивая, летит вниз по гулким ступеням. Но такой поворот сюжета проистекает из неверной интерпретации сценаристом и режиссером что Афраний это Воланд.

Афраний вообще-то должен испытывать возмущение и раздражение из-за того, что вынужден во всем этом участвовать. И оно прорывается наружу.

— В каких выражениях он отказался?

— Он сказал, — опять закрывая глаза, ответил гость, — что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

— Кого? — глухо спросил Пилат.

— Этого он, игемон, не сказал.

Ко лжи во благо, то есть ради дела, ибо ничего такого Иешуа не говорил, Афраний добавляет свой, субъективный аспект, который должен Пилатом быть воспринятым минимум как упрек. И у того действительно от потрясения садится голос.

— Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз.

Стоп! Какой-такой «этот раз»? Что, был еще какой-то другой раз? Афраний знаком с Иешуа!? Естественно, тайная полиция всегда «пасет» политических. Афраний неплохо знает не только самого Иешуа, но и содержание его проповедей. И вот эта «ложь» как раз оттуда:

— Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

Иешуа этого не говорил, вися на столбе, но говорил раньше, в не столь стесненных обстоятельствах. Эту фразу Пилат затем обнаружит в манускрипте Левия — она, наверно, едва ли не единственная, которую тот передал без искажений. Не могли же Левий с Афранием договориться... И это политическое кредо известно Афранию. High voltage разговора начинает бить молниями. Это уже не упрек, это предъява! Простите, обвинение. «Ты, перестраховщик хренов, мог бы и рискнуть маленько своей толстой задницей ради того, чтобы твой любимчик не висел на «ласточке» в Сухановке, и мне бы не пришлось вляпаться в это дерьмо по твоей милости!» Такие формы мог бы принять данный диалог, протекай он во времена поближе к нам и зови наших фигурантов, к примеру, Леонид Ильич и Юрий Владимирович. Мог ли Пилат отказаться утвердить смертный приговор Иешуа? — Конечно, мог. Он рисковал «всего-навсего» карьерой. Другой вопрос, что для таких людей карьерные вопросы значат больше жизни... И от такой «предъявы» голос Пилата уже не садится, а дает трещину:

— К чему это было сказано? — услышал гость внезапно треснувший голос.

— Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.

Ну вот, пожалуйста: еще одно подтверждение. Афраний знает как Иешуа ведет себя «всегда», то есть, довольно давно. Не приходят ли на ум аналогии кое с чем? Насколько хорошо Афраний знаком с Иешуа — настолько же прекрасно Воланд знает мастера! Как здешняя тайная полиция «пасет» посланцев с другой звезды, так и потусторонняя тайная стража испытывает живейший, точнее, мертвейший интерес к земнородным, претендующим на познание трансцендентных реалий.

Добивает Пилата Афраний ложью, которая должна в нем пробудить жалость. А у такого волчары как он, жалость вызовет сильнейший внутренний диссонанс, чреватый физиологическими последствиями:

— Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.

— Больше ничего? — спросил хриплый голос.

— Больше ничего. Прокуратор стукнул (от злости! — А.Р.) чашей, наливая себе вина.

Уже хрипит, инфаркт недалече. Но Пилат приходит в себя и на все глубинные бомбы Афрания отвечает одним единственным тихим ходом:

— Нет, присядьте еще, — сказал Пилат, жестом останавливая своего гостя, — есть еще два вопроса. Второй — ваши громадные заслуги на труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при Прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.

Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору.

Напрасно Афраний розовеет как юноша — он не сразу понял подвоха. Он допускает ошибку, а значит, он — не Воланд. А о его сегодняшних подвигах Пилат тоже в Рим доложит? Разумеется, если Афранию вздумается его в этом опередить. Пилат дает ему понять, что они теперь связаны одной цепью. Вот только вместе с Иисусом будут поминать его одного.

— Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.

Намек понят, равновесие достигнуто, преданность, на новых рубежах, восстановлена.

Согласно модернистским взглядам, по мнению большинства современных ученых Христа приговорили к смерти во дворце Ирода в западной части города, в котором останавливались римские наместники во время своих визитов в Иерусалим. Именно эту версию Булгаков и излагает в древних главах. Согласно же традиции, по крайней мере сложившейся в поствизантийский период, с XIII века, приговор Христу был вынесен в крепости Антония, построенной Иродом для защиты Храма и названной им в честь своего покровителя Марка Антония, — угораздило его покровительство оказать, теперь не отмоешься... Эта крепость примыкала к Храмовой горе с северо-запада. Именно Храм, кишевший во время праздников фанатиками и националистами, представлял собой потенциальный очаг возмущений и беспорядков. Согласно логике именно здесь следовало держать римский гарнизон; именно здесь должна была находиться претория — местопребывание римского военачальника²⁰. Отсюда, от крепости Антония, на запад к Голгофе идет изломанный 660-метровый Крестный Путь, Via Dolorosa. В его начале, под аркой, Пилат произнес свое знаменитое «Ecce Homo», «Се — Человек», обращаясь к иудейским жрецам и указывая им на Христа, подразумевая этим, что Он — человек, а вы — нет, то есть нелюди. На протяжении этого Пути Иисус трижды падал под тяжестью Креста, пока его не взял нести Симон Киренеянин. Здесь Он имел последнее свидание с Матерью, здесь св. Вероника отерла Ему лицо шелковым платом. Здесь было сказано оплакивающим Его иерусалимским женщинам: «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших!» (Лука, 23:28).

Дворец Ирода, откуда Иешуа отправляется на казнь, но, как выясняется, не на смерть, устами Пилата клеймится всего-навсего как архитектурное недоразумение. «Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, — прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, — положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры». А вот Антониева башня именуется «страшной»: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана». То, что подобные оценки башен не случайны, получаем подтверждение в XXVII главе, в сцене визита следователя к Ива- ну в дурдом. Иван, забыв как тяжкое помешательство их с Рюхиным-Маяковским «Взвейтесь, да развейтесь...», пребывает в медитации на правильные темы. «Перед приходом следователя Иванушка дремал лежа, и перед ним проходили некоторые видения. Так, он видел город странный, непонятный, несуществующий, с глыбами мрамора, источенными колоннадами, со сверкающими на солнце крышами, с черной мрачной и безжалостной башней Антония, со дворцом на западном холме, погруженным до крыш почти в тропическую зелень сада, с бронзовыми, горящими в закате статуями над этой зеленью, он видел идущие под стенами древнего города римские, закованные в броню, кентурии». Как видим, башня Антония здесь названа «черной мрачной» и, что особенно важно в контексте данного эссе, «безжалостной». А дворец Ирода на западном холме... просто утопает в субтропической зелени.

Перед Афранием стоит сложная задача: в течение пасхальной ночи организовать убийство Иуды, подкинуть Каифе проклятые деньги, реанимировать Иешуа, находящегося на данный момент в глубоком наркозе или в коме, причем сделать это так, чтобы будущий каноник Левий Матвей ничего не понял и записал в свой козлиный пергамент версию, нужную Пилату. Для начала нужно найти свежий труп, подходящий по антропометрическим параметрам Иешуа. Это нужно как для втирания очков Левию, так и на случай шмона (эксгумации). Этот этап работы был бы крайне трудозатратным, но, к счастью, его можно опустить, ибо труп и так запланирован. Это такой же молодой человек как Иешуа, к тому же «очень красив». Рана будет там же, где у Иешуа, в области сердца, ну а насчет второй — под лопаткой — можно будет что-нибудь придумать. То же самое и с излишней горбоносостью. Технически, конечно, сложно скрытно доставить труп Иуды через весь город или хотя бы по объездной дороге — Гефсимания находится к востоку от центра, а Голгофа — к западу. Но там всего около километра. Каким образом это происходит, — Булгаков никак не сообщает. Говорится лишь, что похоронная команда направляется из казарм у дворца Ирода через ворота в крепостной стене по дороге с внешней стороны стены на север, непосредственно к Голгофе. Тем не менее, у меня предчувствие (а оно меня никогда не обманывает), что Иуду таки протащат в ту ночь через Ершалаим. Ведь на телегах выехали 15 человек (на сундук мертвеца, точнее — с мертвецом), йо-хо-хо и... бочка с водой (чтобы отмыть Иуду от излишней крови). Это вишенка на торте мести Пилата Каифе — вместо Иешуа прикопать его стукачка. Подмена тела происходит незаметно для Левия. Тела хоронят в хитонах, надо полагать, с закрытыми лицами, не допуская свершения страхов прокуратора, что Иешуа придется временно оставить в яме, где он может задохнуться. А так пришлось бы сделать, если бы тела хоронили обнаженными — Левию прекрасно известно как выглядит тело Иешуа, ибо он провел с ним в пещере на северном склоне пару часов. «— Обнаженными? — Нет, прокуратор»... Чуть ранее Афраний рассеивает страхи прокуратора насчет того, что Левия вдруг прогонят, и он не засвидетельствует и не запишет официальную версию.

Смерть и казнь — разные вещи. Смерть это всегда смерть, а казнь бывает и не смертной. Казнь может быть гражданской — как, например, у Достоевского, Петрашевского, Чернышевского и т. д. Но казнь всегда связана со страданиями, позором и унижением. В данном случае смерти не было, а муки, страдания и унижение были. Вот почему понадобилось заменить кресты столбами. Крест связан, в первую очередь, со смертью и завершением. Столб же — с унижением и позором. Есть ведь выражения «поставить крест» и «приковать к позорному столбу». Азазелло ближе к финалу кричит кухарке: «Отрублю руку!» вовсе не потому, что боится крестного знамения. А чтобы та не вздумала поставить крест на всё еще длящейся богочеловеческой мистерии. Когда мы осеняем себя крестом, вообще-то невиданно злоупотребляя этим жестом, то это означает примерно следующее: «Да, это было. Но теперь всё кончено. Маски сброшены, занавес опущен. Умные люди дали нам Канон, и мы свято его чтим. А Христос еще придет... Но это не точно». Хотя богочеловеческая драма есть вечное становление. Там нет никакого Perfect, — только Present Continuous. Совершенство есть, завершенности — нет... Мастер, конечно, замечательно всё придумал — читать эти главы легко и приятно... если конечно знать, о чем речь и преодолеть «свинцовую инерцию канона» (О. Кандауров). Но есть одна проблема: эти главы категорически не нравятся Воланду...

Конечно, зря что ли он проторчал в этой дыре на задворках античного мира несколько дней со своим XII Теневым легионом, закулисно направляя волю Пилата, чтобы в итоге лавры спасения Иешуа почти всецело достались последнему, а его любимец все-таки провисел несколько часов на столбе, испытав нечеловеческие муки... Да, Иешуа — и его любимец тоже, хотя сатану принято считать лишенным чувств и эмоций, по крайней мере, такого рода. В клерикальных кругах всегда утверждали, что он де — клеветник на людей перед Богом. Хотя, интересно, что он имеет сообщить о нас Богу более худого чем то, что мы есть. Более-менее «достоверно» можно лишь утверждать, что падший ангел не любит мір, но втайне любит Бога. Единственный аргумент, который есть у «опричного звездочета» в пользу данного тезиса — это экзальтация Венеры (Люцифер) в знаке Рыб, являющемся теневой (ночной) обителью ее злейшего врага Юпитера (Громовержец), где падший ангел может невозбранно и никем незамеченным лить покаянные слезы. Этот фактор, кстати, присутствует в гороскопе Булгакова, причем очень ярко. Так что желание спасти Божественного Сына для Люцифера вполне естественно. Однако считать милосердие основным мотивом Воланда наивно. Он ведь сам распорядился позатыкать тряпками щели своей спальни в нехорошей квартире после демарша Маргариты с Фридой, чтобы в нее не заползло милосердие. А считать таковым тщеславное желание попасть вместо Пилата на страницы романа и вовсе уморительно. Но что же тогда движет Воландом? — Честолюбие. Гордыня, если угодно. Но совсем иного масштаба. Восстановить свое первенство среди ангелов — вот в чем всепоглощающее стремление их бывшего главы.

Сатана ждал почти 2000 лет пока сойдет «возвышающий обман» христианства. Когда души благодаря крестной жертве Христа имели возможность достичь Неба, — объективных данных по этому вопросу у нас не имеется, но мы верим (без иронии), что так и было. Когда благодаря причастию люди получали обетование вечной жизни, правда опять-таки каким-то хтонически-дикарским плотоядным способом — благодаря вкушению Плоти и Крови Христа, но в Плоть было милосердно дозволено (без иронии) преосуществляться хлебу, а в Кровь — вину. Не надо теперь никого убивать и превращать Храм в скотобойню. Иерусалимские жрецы в период расцвета своего поганого культа ведь ходили по щиколотку в крови бедных животных... И вот теперь, видимо, всё это «не работает». Сатана является в красную Москву — столицу самого антихристианского в мире государства, в логово Зверя (Зверь, оказывается, не он!), чтобы засвидетельствовать гибель христианства и окончание христианского эона. А значит, потом можно будет свидетельствовать перед Богом о тщетности Боговоплощения, о том, что люди оказались этого недостойны. И кто, пережив красный террор и гулаг, скажет, что это клевета? Еще наверно не появился на свет советский мистик Проханов, заявивший, что жертва советского народа в «Великой Отечественной» войне превзошла крестную жертву Христа, но с этим народом-богоносцем уже и так всё было ясно. Следующий шаг — написать новое, «адекватное реалиям» евангелие, в котором следует избавить Христа от необходимости умирать, а себя прикровенно выставить инициатором такого хода событий. Сам он не может такого евангелия написать не потому, что ангелы творчески бесплодны (может, конечно, и так, но добыть доказательств этому «факту» крайне затруднительно), а потому что, как и Христос, не может сам о себе свидетельствовать. «Аще Аз свидетельствую о Мне, свидетельство Мое несть истинно».

«В ту весну Христос не воскресал» — напомню лейтмотив тех кровавых коммунячьих весен. Совки не верят ни в Царство Божие, ни в жизнь вечную — значит, для них нет ни Воскресения, ни Преосуществления. Но тогда не нужна и смерть, не нужен Крест, не нужна Голгофа. «Вы и так живете без Христа — так оставьте Его в покое!» — вот неявный посыл Воланда новому человеку — советскому и не только. Так и хочется к этой фразе тихо добавить: «...НЕ МУЧЬТЕ ЕГО». А вот этого то мастер и не услышал.

Оперативно, как Низа, вызывается Маргарита. С ее желтым букетиком МиМозы и сострадательной душою. Как и афраниевская сексотка, траектории движения она рассчитывает верно, сеть женских чар закинута по всем правилам ловли человеков. Но дальше занимается не тем. «...Она, запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе её жизнь». Она вдохновенно зачитывается романом, ее внимание отвлекают какие-то золотые идолы. «Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря... И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя»... Короче, миссия провалена. Требуется принудительная перезагрузка. Придется их обоих взять с собой в параллельную реальность, которая, впрочем, где-то пересекается с «нашей» — доказано Лобачевским. Нужно им предъявить страдающего Пилата с песиком, вызвав у Маргариты финальный пароксизм жалости. Тогда мастер, вняв своей подруге, закончит роман одной фразой, перевернув его смысл.

Мастер, как уже отмечалось, вовсе не совок. Он смотрит на мир, во многом, глазами Воланда, чей антагонизм Совдепу просматривается чисто стилистически (эстетически). Воланд, уловив его волну, видит в нем идеального и творческого исполнителя своих метафизических и метаполитических планов. Он вступает с ним в медиумическое общение, причем эта «экстрасенсорная» связь, в отличие от Маргариты, двусторонняя. Маргарита выполняет волю Воланда слепо, не понимая, что ей «манипулируют». Мастер же — вполне осознанно, ибо, как уже говорилось, в разговоре с Иваном он обмолвился что ему знакомо «московское» имя сатаны и что он желал бы с ним повидаться. Важно, что мастер — не профессиональный литератор. Во времена Иисуса романов не писали. Мастер — историк, то есть — хронист. И он, по замыслу Воланда, будет не придумывать, а отображать «новую» действительность. Как полноценный белый израэлит, он всем сердцем, сознанием, «пуповиной» связан с тем ключевым событием богочеловеческой истории, о котором пойдет речь в главах его романа; оно колет его память стрелами того солнца, что «с какой-то необыкновенной яростью сжигало в те дни Ершалаим»²¹. Как человека умного и проницательного, но также сухого и рационального, новая реальность гнетет его в первую очередь не с эмоциональной точки зрения — кровавого и бесчеловечного характера нового режима, а с точки зрения ее абсурда и диссонанса по отношению к евангельским событиям. Будучи не в силах исправить настоящее, мастер исправляет прошлое. При всем своем рационализме он понимает, что благодати в мире больше нет. Благодать происходит от божественности Христа. Она была подтверждена (доказана) победой над смертью — Воскресением, а людям дается посредством Причастия. Воскресение происходит перед рассветом соответствующего дня недели, а таинство Причастия (Евхаристия) утверждается Христом на Тайной Вечере в Четверг... «Ничего нельзя понять в романе Миши, если хоть на минуту забыть, что он — сын профессора богословия»²².

Поэтому мастер — с сожалением или нет — вычеркивает со страниц своего откровения Четверг и Воскресенье. «Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил. Позавчера (в среду!! — А.Р.) днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного!

Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявил приговор».

Теперь нет ни Пасхи, ни Тайной Вечери. Это значит, что с Иисуса совлекаются покровы божественности. Он становится вроде бы обычным человеком, хоть магом и целителем. Но в то же время Он избавляется от смерти. Раз мы говорим, что не было б смерти — не было бы и Воскресения, то пусть будет справедливо и обратное: нет Воскресения — не должно быть смерти. Дальнейшая логика заставляет мастера изъять из канонических евангелий всё проистекающее из профетических предсказаний о Христе как о Мессии и Сыне Божьем. Царской родословной нет. Он не знает своих родителей — нет ни девы Марии, ни названого отца Иосифа, ни сводных братьев (по Иосифу от его первого брака). Отец — какой-то сириец. Из учеников-апостолов оставлен один Левий. Иешуа входит в Ершалаим через Сузские ворота, но не на осле, как предсказывали пророки, а пешком. Никто не кричит ему «Осанна!» О его одеждах никто не бросает жребий, а распят он не на кресте, а на столбе. Но Воланду этого мало. Чтобы отличиться перед Творцом, ему нужно избавить Иисуса от казни, от ее мук и позора. Но мастер этого не слышит или не понимает. Он привел общую картину в соответствие с логикой. Он сделал, на его взгляд, главное — избавил Иисуса от необходимости умирать за отродий Хама, загнавших Его на крест, а мастера — в катакомбы. Чтобы избавить Его от казни, ему не хватает сердечности и эмоциональности. Исправить это призвана Маргарита, чья основная добродетель, из нужных Воланду, — сострадание.

На самом деле нам неизвестно, какая часть романа была написана мастером до встречи с Маргаритой. Сказано лишь, что «Пилат летел к концу...» Возможно, Маргарита успела внести свой вклад в содержание. Ведь то, что касается нового образа Иисуса — с совлеченными божественными ризами и без торжественной ауры, сотканной Ему пророками — может быть навеяно как логикой, так и... состраданием. Как уже утверждалось мною ранее, мы не можем полноценно сострадать Богу, ибо Он всемогущ и неуязвим. К человеку же мы испытаем жалость и сочувствие без всяких проблем. И такой «поворот сюжета» парадоксальным образом открывает перед нами совершенно новые духовные перспективы. Это какая-то особая, иного рода благодать, которую туманно провидел Тютчев в 1869 году. Возможно, «суженная» и не столь щедро «отмеренная», но, как говорил герой Алексея Серебрякова в фильме «Фанат»: «Большего не стоите». Это воистину Светлый Путь — название, уникально подходящее террористическим левацким группировкам, — но ведет он, как мы увидим далее, не в Свет, а в Покой.

Однако главного мастер и Маргарита так и не сделали. Объединение сухого и влажного пути воландовской алхимии так и не дало результата, остановившись в шаге от чаемого гомункула... Фройляйн Лапшённикова «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами» предсказуемо возвращает мастеру рукопись, бездарно навешав на уши лапши («Мы вам позвоним»). Настают «совершенно безрадостные дни». Мрачное недовольство Воланда из осеннего мрака инобытия мастер ощущает как галлюциногенного спрута. Оставшись без покровительства темных сил, он получает удар за ударом от румяно лучезарных совков. Его арестовывают, но через 3 месяца почему-то выпускают. Это уже больше похоже на 1939, а не на 1937. «Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.

То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.

— Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике».

Инстинктивно мастер укрывается от гнева Воланда в клинику Стравинского. Душевнобольные пребывают под покровительством Господа, и Воланду его там не достать. Есенин, кстати, тоже за месяц до гибели ложился в дурдом, — так что это один из прототипов мастера.

Блеск и экстравагантность бала сатаны призваны отвлечь случайного читателя от главного вопроса: «Зачем?» Дело в том, что по законам шабаша неофит вправе заказать дьяволу одно желание, и тот обязан его выполнить. Таким образом, мастера из дома скорби извлечет сама Маргарита, потому что ее желанию Господь отказать не вправе.

Но, прежде чем забрать с собой мастера и Маргариту, Воланду нужно завершить кое-какие дела в Москве. Сошествие Христа во ад, Страстная Суббота 1 мая 1937 года. Разборки с земным адом. Всё это, впрочем, сейчас не столь интересно как в юности, — замечу лишь, что в этом постановочном (пока) апокалипсисе неизменно присутствует одна вещь — рыба. В Торгсине Бегемот старается напоследок затолкать в себя побольше керченской сельди — как-будто хочет надышаться перед смертью. А сиреневого мужика — «скучали мы, что ли, без него» — интеллигентный дед, поддавшись социальной демагогии Фагота, макает в сельдевый рассол. Из горящего «Грибоедова» Бегемот уводит семгу, а хладнокровный Арчибальд Арчибальдович — целых две, правда в виде «бревен» балыка. Не хватает, к сожалению, только Макса Волошина с его «На стогнах городов, где женщин истязали, Я знаки Рыб на стенах начерчу». Рыбы — созвездие, в которое вошел момент весеннего равноденствия примерно 2 тысячелетия назад и из которого через пару столетий он уйдет — таким образом является символом уходящей христианской эры. Бегемот хватает этот символ себе на память, ушлый корсар делает то же самое — авось, зачтется. Но нет — без головы, хвоста и брюшка не зачтется. Балык на стенах не рисуют. Еще Бегемот уводит ландшафтик — на память о том, как выглядела Земля (в иллюминаторе) и поварской халат. Что тут сказать?.. «Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей...» (Откр. III, 18). Правда, халат у Бегемота обгорелый, рыба уже, надо полагать, второй свежести... короче сплошь ерничество и буффонада. Еще и папа обвиняет в мародерстве, правда, глядя при этом только на ландшафтик. Из чего следует, что рыба и халат — вещи таки стоящие, вернее, были бы стоящими, если бы не Бегемот с его дурацкими шутками.

Сам Воланд занят делом более серьезным: он ожидает вердикт касаемо своего евангелия. Он вместе с Азазелем находится на крыше дома Пашкова, сидя на табурете — вероятно том самом, на котором сидел Афраний в ту душную ближневосточную Пятницу. Сидит он спиной к заходящему солнцу, тень от его шпаги, удлиняясь, подползает к его черным туфлям. Так может быть, если только шпага находится между ним и солнцем, то есть — за его спиной. Ее тень он видит, лишь когда оборачивается к Левию Матвею, выходящему из башни тоже за его спиной... Мы старшеклассниками полагали местопребыванием башни Воланда Остоженку. В блаженной памяти 1989 году мы лазили на нее, продираясь между деревянными перекрытиями, пачкая и разрывая свои не всегда белые одежды, с целью испить там невесть где и как приобретенные шампанское и коньяк. Судя по тому, как мы через 2 с небольшим года поступили с родной советской властью, напитки эти были нами нелегитимно почерпнуты прямо из бассейнов на балу сатаны. Но Моховая ли, Остоженка ли — если встать спиной к закату, то смотреть будешь на восток — на Кремль. Вот и Воланд смотрит на Кремль, и глаз его светится недобрым адским огоньком. Если взглянуть направо, то увидишь «расстрелянный» дом на набережной. А за спиной Воланда наискосок направо — строящийся на месте взорванного Храма дворец Советов, которому коммунисты с их «ударными» темпами строительства к 1941 успеют таки заложить фундамент. Воланд снисходительно поглядывает на своих «гаеров», потому что их диверсионные бесчинства — детские игрушки... по сравнению со встающей на Западе черной тучей, из которой начинают бить рунические молнии.

Однако почему Иешуа столь легко дает санкцию на убийство мастера и Маргариты? Во-первых, извиняюсь за цинизм, для их же блага. Оба они крайне истощены: мастер — своим творчеством и обрушившимися на него несчастьями, Маргарита — своей любовью, изменами и состраданием. Оба они уже пребывают в каком-то двойном бытии. Ведь какая-то часть их существ продолжает жить прежней жизнью: Маргарита — усталая и раздраженная — продолжает ждать в особняке своего мужа из командировки; мастер, после того, как его двойник выпьет отравленного вина, умрет в клинике. И в данном случае не скажешь, что там остались их телесные оболочки, а здесь — их души или, прости Господи, астральные дубли. Обе части их существ в какой-то мере материальны, а в какой-то степени идеальны. Вероятно, наиболее верной будет здесь аналогия с мнимыми числами в математике. Наверно данный феномен мог бы объяснить Павел Флоренский, но его уже не спросишь. Остается... опять Тютчев:

«О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..»

Но из обычной логики понятно, что такое двойное бытие крайне нестабильно и может оборваться в любой момент. Мастера и Маргариту убивает не яд, которого в вине, скорее всего, не было, а 2000-летняя выдержка этого вина. Прием слишком стабильной субстанции подрывает существование слишком мутабельных существ.

Во-вторых, что им тут делать, «в этом подвальчике», когда вот-вот начнется глобальное сведение счетов. В начале написания Романа еще были актуальны метания интеллигенции между Сталиным и троцкистами. К его концу стала очевидной третья сила — внешняя, по-ту-сторонняя — которая положит конец этим метаниям. Только извне может быть нанесен смертельный удар режиму, а у интеллигенции теперь одна задача — не мешать. Воланд ведь приходит, в известной степени возревновав к этим метаниям. Он прекрасно знает, что это он диктовал линию поведения Пилата, что не на Сталина нужно возлагать надежды. «...Никогда и ничего не просите!» — здесь. «...Сами предложат и сами все дадут!» — оттуда.

— Откуда у тебя всё это!?

— Оттуда...

Маргарита, для вида поломавшись, заключает с темными силами «Антикоминтерновский пакт» в гроте Александровского сада, сидя спиной к Кремлю. К тому же запоздало приходит и мастер. «Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там». Таким образом, это выглядит, скорее, как эвакуация своих агентов, чтобы не попали под «дружеский огонь». «А, понимаю, — сказал мастер, озираясь, — вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все.

— Ах, помилуйте, — ответил Азазелло, — вас ли я слышу? Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!»

Теперь, в свете рунических молний приближающейся последней грозы можно более точно указать прототипы Воланда и его свиты. Воланд — Вотан — фюрер собственной персоной. Бегемот, вечно юный паж — кто-то из Wotan Jugend, скажем Бальдур фон Ширах. Допустима и кандидатура Германа Геринга — толстого весельчака и чревоугодника, начальника Люфтваффе, послужившего уже прототипом одного мега-популярного персонажа. Карлсон из повестей Астрид Линдгрен. Шведская писательница задумывала его, скорее, как отрицательного персонажа, но совки, как всегда, ничего не поняли и развели здесь его апологию.

Коровьев — единственный нанятый на службу демоническим силам из мира людей. Значит, не немец. Бывший регент, то есть дирижер церковного хора, — однозначно русский белоэмигрант. Шойбнер-Рихтер погиб во время Мюнхенского путча, значит остаются Бермондт-Авалов, Бискупский, Кутепов, Розенберг, Родзаевский.

Азазелло — итальянский фашист, например, основатель ФК «Фиорентина» маркиз Ридольфи. Поэт д'Аннунцио — «отец» фашистского стиля и основатель республики Фиуме — уже староват. А набивших, благодаря Дугину, оскомину масонов Регини и Фрозини не рассматриваем. «Мне больше нравится Рим, мессир...» — он так расцвел при Муссолини, добавим.

Наконец, Гелла. Вполне конкретный персонаж, а именно — Зинаида Гиппиус. Рыжая, «сатанесса», своими плоскими шутками вынуждавшая православных батюшек на банкетах ретироваться от нее подальше. Этническая немка, эмигрировавшая в Париж в 1920. Но всегда остававшаяся русской патриоткой, а значит, душой как бы живущая здесь. Она ниоткуда не прибывает и никуда не отбывает.

Булгаков знал, что и он будет эвакуирован из этого мира до наступления решающих событий. И эта гроза в Романе — пророчество о них. Города-сада не будет. Через 4 года здесь будет Старший Брат. «Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь...

Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно.

Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим во мгле».

— Что же означает это новое?

— Оно означает, — ответил Азазелло, — что вам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.

Темные спешат. Уже наверно взят Минск, русскими диверсантами из полка «Бранденбург» отбит мост через Даугаву, путь на Питер открыт, где-то среди дубрав и вязов заваривается Вяземский котел.

— Я подожду вас здесь, — прокричал Азазелло, сложив руки щитком, то освещаясь молниями, то пропадая в серой пелене, — прощайтесь, но скорее.

Впрочем, о чем это я? Еще весна, вечер Страстной Субботы. Наверно, они просто боятся, что «яко дым, да исчезнут» с наступлением то новых литургических суток. Впрочем, мы уже выяснили, что в оплоте красной веры все эти византийские штучки больше не работают. Да и в молитве говорится о врагах Бога, а эти, как выясняется, как минимум сочувствующие.

А Пасхи больше нет. Вернее, она есть. Более того, она теперь утверждена в своем исконном качестве. Буквальное значение этого слова — «переход». То есть, Исход. Исход из красного Египта. Красный фараон теряет двух лучших своих рабов — самого умного мужчину и самую красивую женщину. Мастер и Маргарита архетипически воплощают в себе всю полноту белого человеческого рода, адамитов. Они исходят с этой Земли, где теперь царят потомки Каина. Это Адам и Ева конца. Они бесплодны, потому что в продолжении человеческой истории нет больше смысла и надобности. В мире, который построили каиниты — некультур- и культур-марксисты — лучше не рождаться. Их ждет эвакуация в обитель, где людям нет нужды размножаться, а вишням — плодоносить. Где можно наслаждаться вечным цветением вишен и друг друга. Этот Вишневый Сад не вырубит уже никакой Лопахин.

Метафизические области Покоя и Света в Романе довольно абстрактны, и не спроецировав их в плоскость земного бытия, едва ли возможно понять, что они собой представляют. Если покой — это, очевидно, эмиграция, то что тогда свет? А свет — это власть. Вспоминая Орден Света, исповедовавший идеологию анархизма и канувший в небытие еще на заре написания Романа, получаем весьма неприятный парадокс: чтобы достичь безвластия, нужно самим придти к власти. В свете открытия сущности Света теперь резонно задаться вопросом: а столь ли уж незавидна судьба мастера, который, по словам Левия, не заслужил свет, а заслужил покой? Просто у некоторых авторов — вы уже сами прекрасно поймете, о ком я, — принято сокрушаться по поводу незавидной доли почти главного героя: вот, мол, света человека лишили по вине этой развратной особы; отправили его в какой-то кладбищенский покой — какой ужас!

Покой и свет неплохо коррелируют в Романе с луной и солнцем. И что мы видим? Владыка Света, Иешуа, сам предпочитает прохлаждаться в лунном луче! Невольная аналогия приходит с булгаковским современником — германским поэтом Стефаном Георге. Его поэтический кружок способствовал национал-социалистической революции, но его глава после ее свершения отправился пожинать ее плоды в спокойную Швейцарию... А в свете власть от имени Иешуа отправляют козлиные ортодоксы, лелеющие, по мнению Воланда, фантазию избавить мир от каких-либо теней вообще. Сам Иешуа, как мы неоднократно видели, сторонится солнца, — куда бы он прятался, если бы фантазия Левия сбылась... То же самое и Пилат: как нормальный человек он тяготится властью и старается укрыться от палящих солнечных лучей. Солнца в Романе не боятся, по меньшей мере, двое: Каифа, без колебаний отправивший Иешуа на смерть и Левий Матвей, ищущий возможность зарезать его хлебным ножом. Обоим им Иешуа нужен мертвым и оба действуют из благих побуждений. Каифа — желая сберечь родную традицию, веру предков, духовные скрепы от подрывной экстремистской проповеди Иешуа, главный пункт которой, напомню, в том, что всякая власть больна на голову. Левий — желая избавить своего учителя от мучений. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Есть и еще солнцелюбы — Марк Крысобой, жестокий и равнодушный солдафон, чей вес в романе, впрочем, обратно пропорционален его мышечной массе и еще какие-то зеленоспинные ящерки-рептилоиды, шныряющие по раскаленным камням Лысой горы. И наоборот, — побуждения тех, кто желает спасти Иешуа, отнюдь не благочестивы: Пилатом движет месть. Воландом, о ужас! — гордыня. Каифа желает и дальше властвовать как главный скрепоносец и толкователь воли божества. Левий постоянно совершает подлог, неверно записывая за Иешуа в целях спровоцировать будущее противостояние «свои-чужие» и самому возглавить «правильную» партию. Иешуа им откровенно тяготится.

Можно сказать, что Солнце это политика, а Луна — культура. Интеллигентным людям приятнее и сподручнее было бы воздействовать на общественную жизнь из лунной культурной полусферы. Да и сам Бог, наверно, желал бы говорить с людьми на языке культуры... Однако, прежде чем отправиться в Покой, в храм культуры, мастеру нужно завершить их с Воландом евангелие.

Сам ли Пилат осудил себя, Воланд ли как глава трансцендентной юстиции — факт тот, что его с I Вселенского собора поминают рядом с Иисусом: «Распятого же за ны при Понтийстем Пилате...» Правда, беда в том, что упоминается он не в связи с Иисусом, а в связи с Его казнью. Бессмертие в таком контексте означает вечно длящуюся муку. Иешуа Пилата конечно простил, но не до такой степени, чтобы лечить его гемикранию или, хотя бы, просто его видеть и о чем-то спорить. Внести изменения в Символ веры, убрать из него имя Пилата, избавить его от столь ненавидимого им бессмертия, дать ему возможность увидеться с Иисусом могло бы только одно — отмена казни. Такое объективно невозможно! Отменить, изменить прошлое — невозможно. Вернуть ход назад в уже сыгранной партии — невозможно. Это НЕВОЗМОЖНО звучит рефреном как стихотворение Иннокентия Анненского, написанное в годы юности Булгакова:

Есть слова — их дыханье, что цвет,
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, невозможно.

Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих вэ, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья.

И, запомнив, невестой в саду,
Как в апреле, тебя разубрали, —
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.

Если слово за словом, что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно — невозможно.

Невозможно, но нежно — можно. Иешуа прочел роман мастера. Ему понятна мысль Воланда — неважно что тем реально движет, — главное, чтобы не благие намерения с хлебным ножом за пазухой. И Он идет Воланду навстречу.

— Свободен, свободен! Он ждет тебя!

Это означает одно: казни не было! Освободить Пилата и допустить его к Иешуа можно, только отменив уже свершившуюся казнь, поправ объективные законы.

И все-таки Иешуа это Иисус. Это Сын Божий. Он не делится с людьми божественной благодатью — в романе нет четверга и Тайной Вечери. Он не доказывает свою божественность победой над смертью — нет воскресенья и Воскресения. Не будет конечно и Вознесения. Но Он всемогущ. Свое всесилие Он доказывает попранием объективных законов, упраздняя прошлое. Всемогущество есть, неуязвимости — нет.

Но кто непосредственно побуждает мастера написать эту последнюю фразу? Нет, не Воланд и даже не Иешуа. Маргарита.

По изначальному замыслу мастера Иешуа утрачивает божественность и становится хоть непростым, но смертным не из соображений возбудить к нему жалость и сочувствие. Мастером, как уже говорилось, движет, в первую очередь, логика. Отсутствие благодати в современном мире объективно воспринимается, в первую очередь, как крах приемлемого для белого человека миропорядка и образа жизни, возвращение к ветхозаветному культу молоха с массовыми убийствами и попранием человеческих прав. Всё это заставляет его усомниться в «объективном» каноническом прошлом и прийти к заключению, что раз люди оказались недостойны крестной жертвы Христа, то ее не должно и быть. Сострадания мастера хватает на то, чтобы не допустить смерти Иисуса. Но упразднение божественности приводит к тому, что люди более эмоциональные и сердечные становятся способны испытывать к почти такому же как они существу подлинные жалость и сочувствие. Этим пользуется Воланд и, закулисно побуждая мастера отменить казнь, подсылает к нему Марго. Но та воспринимает Иешуа как литературного персонажа — слишком отвлеченно, и ее божественный дар сострадания остается дремлющим. Пилата же с его верным остроухим другом она видит воочию, и «совершенно спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания». Сострадание к пославшему Иешуа на казнь оборачивается отменой казни и, следовательно, состраданием к самому Иешуа... Нежно — можно.

Таким образом, сострадание «снизу» заставляет божественное присутствие проявить себя (всемогуществом). Земная капля жалости и сочувствия теоретически способна вызвать ответный поток божественной благодати.

Гамбит разыгран, партия окончена. Красные с преимуществом в ферзя, пару фигур и пешек, с 1 местом в мире по выплавке чугуна и добыче угля обнаруживают себя заматованными на каком-то болотном октябрьском поле с жухлой крапивой, гадючьим выводком и горстью кусачих репьев в ватных штанах. Им остается только жалко лепетать: «Nicht schießen»...

Но если серьезно, против кого разыгрывается этот гамбит? Очевидно, что против будущих, то есть нынешних, противников Романа — скрепоносцев, патриотов, граждан с ПГМ-синдромом и воздыхателей по советчине, причем эти сорта людей почти всегда идут рука об руку. Все эти «стражи Господня гнева»²³ возненавидели бы М.А. в абсолютно массовом порядке, будь они чуть более сведущи в теологии и пойми они, о чем собственно Роман. А так многие из них по инерции продолжают считать Булгакова своим, потому что Сталин ему якобы покровительствовал и потому что самостийники его не любят.

Как Господь упраздняет прошлое — для нас абсолютно непостижимо. Но если дерзнуть задуматься об этом и хотя бы в теории перевести вопрос в практическую плоскость, то, скорее всего, он решается путем приведения всех времен Романа к некому мистическому вечному настоящему. И в этом настоящем следует просто отказаться делать то из прошлого, что подлежит отмене, и то становится, таким образом, как бы не бывшим. Подтверждением тому, что с моей стороны это не вполне выдумка и фантазия, служит та же сцена прощания Воланда с Москвой, когда у него из-за спины, из стены башни вылезает Левий Матвей — оборванный и вымазанный в глине — то есть, явно только что с Лысой горы, где он под ливнем снимал мертвого, как он думал, Иешуа со столба. Есть, впрочем, и исторические примеры подобного волюнтаризма изменения или отмены прошлого. К примеру, император Николай II, ознакомившись с делом вдовы одного офицера, которая не успела с тем обвенчаться и не получала пенсию, правом особой царской благодати наложил резолюцию: «Помолвку вменить в венчание». Другой пример — собор Катакомбной церкви истинно-православных христиан 1928 года постановил считать религиозный раскол XVII века «яко не бывшим». Понятно, что эти действия носят символический характер, но приводят ко вполне реальным последствиям — вдова начала получать пенсию, а подпольные христиане в СССР старого и нового обрядов перестали враждовать. В Романе же прошлое отменяется вполне реально, а не понарошку.

Итак, воедино сводятся два времени: исходный пункт христианства — распятие Христа и его финал — убийства христиан и поругание святынь в сталинском СССР. Но мы помним, что в Романе есть и третье время: зенит христианства — эпоха Крестовых походов и рыцарских орденов.

В зеленом свете полнолуния всадники спешиваются на каменистом плато, где в каменном кресле уже почти 2000 лет сидит Пилат с громадным анубисообразным псом у своих ног, и Маргарита задает вопрос: «Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?» Но 12 000 лун это только 1000 лет, — Маргарита неправильно посчитала? Ведь у женщин вечно проблемы с математикой. Нет, не тот случай. Эта «ошибка» — того же рода, что тамплиерский плащ Пилата, чалма Иешуа и арабская конница. Политической целью ввести в Роман это третье время было — заявить об Ордене Света, который, если не организационно, то, по крайней мере, в духовном смысле, а, возможно, и в идеологическом, происходил от рыцарей Храма. Название «Мастер и Маргарита» кратко можно записать как «МиМ». «M» же по латыни обозначает «1000». Тогда название Романа получается «1000 и 1000». Примерно 1000 лет отделяет эпоху Христа от начала Крестовых походов (1095 A.B.) и образования Ордена тамплиеров (1118 A.D.). А от этих событий — примерно 1000 лет до наших дней²⁴. Если же брать точно, то 1000-й год нашей эры приходится на правление римского папы Сильвестра II, он же... чернокнижник Герберт Орильякский. Нет, Герберт, чьи рукописи якобы прислан разбирать Воланд, ничего не писал о Понтии Пилате, но он послужил первым прототипом Фауста, с которого, в свою очередь, «списан» булгаковский мастер.

Таким образом, Роман пронизывает тонкая идея «согласования времен», Concordance des Temps²⁵. Поменяв всего пару букв, получаем Concordance des Temples — согласование Храмов. В первом случае это Храм Соломона, который якобы призывал разрушить Иисус-Иешуа. Во втором — он же, уже как обитель Ордена тамплиеров. В третьем — Храм Христа Спасителя, таки разрушенный коммуно-сталинистами аккурат во время написания Романа. Такое согласование времен-Храмов есть взаимовлияние и взаимопроникновение трех эпох — начала, расцвета и конца христианства. Они сводятся воедино в «вечно настоящее — вечно длящееся». Ничего хорошего и радостного в этом, однако, нет. Всё это взаимопроникновение происходит оттого, что казнь Христа могла бы произойти в любой из них. Если, по мысли М.А., Его смогли распять свои, пришедшие освобождать Его гроб, то страшно представить, что бы с Ним сделали в сталинской или нынешней Москве. Можете себе даже вообразить, какие именно пункты Нагорной проповеди вызвали бы повышенное внимание российской юстиции на предмет экстремизма... Значит, все мы, «вечно молодые — вечно пьяные» мистическим образом соучаствуем в богоубийстве, и нам экзистенциально требуется это избыть.

Любое божественное присутствие благодатно. Проявление любого из аспектов божества, в данном случае — всемогущества, порождает уверенность... нет, не в завтрашнем дне²⁶, — в вечной жизни. Дарует освобождение от страха как перед бытием, так и небытием; подобно достижению Грааля дарует «тайну радостной смерти». Но такого рода благодать требует интеллектуальных усилий, она, с позволения сказать, слишком гностическая. Требуется нечто более чувственное и «осязаемое», не только проясняющее ум, но и снимающее тяжесть с сердца.

Поток божественной благодати, нисходящий в ответ на пробужденное сочувствие и сострадание человека к Богу, подобен лучу света. При желании и возможности позволительно произвести в нем дисперсию — разложить на спектр. Тогда чуткая душа уловит холодный ультрафиолет всемогущества и инфракрасное тепло всепрощения.

Люди заката, человечество свинцовых сумерек — над ними особенно тяжек груз исторических ошибок и преступлений, совершенных всеми живущими и жившими в борьбе за существование. Их особенно тяготит весь ужас бытия падшей плотоядной природы с «момента» грехопадения. Квинтэссенция, узловой момент этого непреходящего кошмара — произошедшее в «I Храме» в Иерусалиме в 26 году н. э. 14 числа весеннего месяца нисана. Но это могло произойти и мистически происходит и во «II Храме» в том же Иерусалиме, и в третьем — в красной Москве.

— Мне туда, за ним? — спросил беспокойно мастер, тронув поводья.

— Нет, — ответил Воланд, — зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?

— Так, значит, туда? — спросил мастер, повернулся и указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.

— Тоже нет, — ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над скалами, — романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. — Тут Воланд повернулся к Маргарите: — Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, — еще лучше. Оставьте их вдвоем, — говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, — не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, — тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас.

— И там тоже, — Воланд указал в тыл, — что делать вам в подвальчике? — тут потухло сломанное солнце в стекле...

Что происходит? Гаснет Ершалаим, потухает Москва. Прощение богоубийства влечет за собой забвение. Реальное, «субстанциальное» забвение — изъятие события из прошлого, точнее — из вечного настоящего. Память стирается, и происходит мистическая диссолюция как данного события, нестерпимо колющего нас солнечными стрелами, так и всей драмы человеческой истории. «...Мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя...»

Забвение — тот самый мерцающий, неверный свет «видимого спектра».

Нисхождение этой «новой» благодати вызвано пробуждением у человека сочувствия и сострадания к Богу. Достигается же это низведением божества до уровня человека, ну или почти. Вот смысл булгаковского гамбита: жертва традиционной теологии ради новой благодати. Ключевыми мистериями классической теологии являются Евхаристия и Пасха. Чтобы отучить людей от первобытной привычки пожирать плоть и кровь Бога, Булгаков отдает им на растерзание себя. По образному сравнению О. Кандаурова он подобен мистическому пеликану, питающему своих птенцов своей плотью. Ради осенения людей новой благодатью мастер-Булгаков, возвращаясь к самому началу данного повествования, готов принять на себя клеймо Иуды и впустить в свою жизнь опасное неземное существо с погонялом «дьявол». «Чтобы знали, — повторял МАБ на смертном одре, глядя куда-то невидящими глазами, — чтобы знали...» Гамбит должен быть разыгран до конца.

— Кто?

— Что.

«Милости хочу, а не жертвы». Не ради Меня, а ко Мне... Пилат и Банга — Человек и Зверь — страдают оттого, что казнь была. Мы же будем испытывать страдания, если у нас эту казнь отнять. Мы 2000 лет талдычим одно и то же: «Не будь казни — не было бы и Воскресения». Но Воскресение является не утверждением, а доказательством божественности Христа. Оно доказывает то, что и так есть. Но блаженны те, кто уверовал без доказательств, кому не надо каждую весну распинать Бога, чтобы убедиться, что Он вечно живой.

Если о связи между сочувствием и благодатью додумались, по крайней мере, двое не последних представителей человеческого рода, — один из них выразил это в четырех стихотворных строках, другой — на четырехстах страницах Романа, — то всё написанное здесь не такая уж и голая фантазия. Субъективная же ретроспекция первых двух тютчевских строк, предваряющих эпиграф к данному эссе, пусть теперь звучит так:

Нам не дано предугадать
Как слово наше отзовется... в прошлом.

Примечания

1. Хотя основным прототипом Босого является, конечно, Николай Иванович Бухарин.

2. См. Приложение 3.

3. Генеральный секретарь Российской ассоциации пролетарских писателей и редактор журнала «На литературном посту», гонитель Булгакова.

4. Осаф Семёнович Литовский (первоначальная фамилия Каган) — советский драматург, журналист, редактор, критик и писатель; гонитель Булгакова.

5. Советский писатель и военкор, гонитель Булгакова.

6. Столь заметный, например, в сцене психической атаки белых в фильме «Чапаев».

7. Очевидные вещи (фр.).

8. Забавно вспомнить в связи с этим пассажем, что Бердяев ставил в вину Флоренскому замену этических оценок эстетическими. Здесь мы, видимо, имеем дело с еще одним утонченным реакционером.

9. Сейчас роль такого сеанса в глобальном масштабе исполняет китайская экономика.

10. Приводится в приложении 1.

11. Пьеса Горького, как кто-то еще помнит.

12. Имя не называю во избежание судебных тяжб с ее наследниками.

13. Каждый экспортирует то, чего у него в избытке.

14. Если уж праздновать, то в повстанческом лесу со шмайссером наперевес, как в этом стихотворении Сергея Яшина:

Когда шумит тевтонский лес
Он пробуждает память Крови.
Равноконечный в круге Крест
Мы унесли в тевтонский лес,
Как безконечный символ воли.

Под сенью северных дубрав
Мы предстояли пред Распятым.
Рассвет пасхальный был кровав,
Когда под кронами дубрав
Восстали рыцари расплаты...

15. Хотя больше оснований отождествлять Левия Матвея с апостолом Павлом.

16. Еще одно название этого легиона по названию местности, в которой он находился в то время.

17. В ницшеанском смысле, то есть, для Ницше.

18. См. приложение 2.

19. Такие пикантные подробности о Тиберии сообщает Паскаль Киньяр в своей книге «Секс и страх...».

20. См. Приложение 4.

21. Цитата изменена в целях грамматического согласования с моим текстом.

22. Елена Булгакова (Шиловская-Нюренберг), со слов литературоведа Мариэтты Омаровны Чудаковой.

23. Образ взят из стихотворения Н. Гумилева «Средневековье».

24. Сталинские времена — они вполне наши, здесь не может быть никаких иллюзий.

25. В грамматике это, конечно, означает совсем другое, — написал так, во-первых, чтобы было красивее, а во-вторых, см. дальше.

26. Об этом вы уж, пожалуйста, попросите у какого-нибудь очередного «выжиги и плута», баллотирующегося в Госдуму; беда однако в том, что человек смертен, а иногда — внезапно смертен.