Эпилог

На поминках ко мне отнеслись доброжелательно, выражали сочувствие.

Гости, по-видимому, были в курсе нашей совместной работы. Интересовались, как продвигаются воспоминания о Булгакове. В конце траурного застолья один из ветеранов поднял тост за то, что в память о Юрии Лукиче мне ни в коем случае нельзя прекращать работу над романом. Он даже предложил поделиться материалами, относящимися к смерти Сталина.

— Такой ли загадочной она была?

Старикан пристально, по-чекистски глянул на меня, но на этот раз я проявил булгаковскую твердость.

— Сначала надо закончить работу. Пока не закончу... — я развел руками.

— Тогда я перешлю вам материалы по почте.

Беда с этими ветеранами. Их целеустремленности и принципиальности можно только позавидовать.

Спустя пару недель я получил письмо.

Вначале неизвестный доброжелатель (на поминках он не назвал себя) сообщил, что собрал все, что у него сохранилось.

«Это, конечно, крохи, но, возможно, и они пригодятся...»

Далее шли отдельные цитаты, извлеченные из неизвестно каких документов, неизвестно кем написанные и с какой целью сохраненные. Это неудивительно. Для того времени это была неписаная норма, согласно которой из показаний извлекался исключительно смысл, а подробности — адреса, имена свидетелей, точное время и место, — в частной переписке устранялись, как самый взрывоопасный компромат.

Или наоборот...

В любом случае в умении маскироваться эти люди знали толк. Только во исполнение слова, данного мной на поминках, я привожу эти отрывки.

«...о Булгакове?.. Ты спрашиваешь о человеке, ставшим для Сталина чем-то вроде талисмана?

Или символа...

Ты спрашиваешь о моем друге?..

Я отвечу, родная.

Мы до сих пор превратно толкуем о Сталине, а ведь эта многостраничная личность являлась мистиком почище, чем сын профессора богословия. И кто бы не стал мистиком, изучив в семинарии Закон Божий. Там ему популярно объяснили, что кроме мира зримого существует мир невидимый.

Мир горний... Божественный.

Страна идей...

Эту науку тогда вбивали крепко. Сталин хорошо усвоил ее, тем более что жизнь то и дело подтверждала ее примерами. Как иначе объяснить, что нелегал, прятавшийся от шпиков в подворотне, едва не погибший в самом занюханном углу самого занюханного Туруханского края, сбривавший Ленину бородку и усы, — вознесся к вершинам власти».

«...Сталин с детства отличался тем, что никогда не отрицал очевидное. Весь его материализм насквозь пропитан религиозным восприятием действительности. С точки зрения Петробыча, победа коммунизма — это возвращение в первосозданный рай.

В потерянный рай, и ради этой цели годились любые методы, в том числе и сила.

Только не надо путать жанры.

Силой был не Воланд, хотя кое-кто пытается осветить Сталина именно в таком разрезе, не понимая, что в таком случае мы все немного бесенята.

Конечно, Сталин являлся человеком...

Но избранным!.. Этого вполне достаточно, чтобы он, так же, как и другие избранные, был доступен нашему человечьему суду, ибо сказано...»

«...одним из присяжных судьба избрала Булгакова...»

«...Полагаю, желание Булгакова написать роман о дьяволе произвело на Петробыча неизгладимое впечатление. Осознано заинтересовать власть такой темой в те годы было немыслимо.

Значит, это вызов?

Значит, Булгаков не сдался?!

Он пытается вынести приговор!»

«...К прежнему прагматическому отношению к строптивому драматургу, которого в случае обострения политической ситуации всегда можно привлечь к работе, — добавилось удивление, а Сталин считал, что его уже ничем не удивишь.

Опальный писатель, которого он, Иосиф, постоянно возрождал к жизни — то устройством на работу в МХТ, то упоминанием о «Днях Турбиных», которые тут же были возвращены на сцену (в две недели!), то скупым отзывом о том же «Батуме» («пьеса хорошая, но не пойдет»), — берет на себя смелость иметь собственное мнение.

Как такого загнать в коммунизм?»

«...помнится, ты укорил меня тем, что я не сумел ответить на вопрос — как я бы поступил, если бы получил приказ завести на Булгакова дело?

Сколько раз я задавал себе этот вопрос и до сих пор не нашел ответа...»

«...А как поступил бы ты сам, дружище?»

* * *

Прошел месяц.

Удивительно, но за это время мне никто не позвонил — ни Клепков, ни Нателка, ни Киселёров, ни даже его любовница. Только Погребельский не бросил товарища, однако мы больше никогда не заводили разговор о Варенухе, о Киселёрове, который сгинул так же внезапно, как и возник.

По-видимому, я выпал из обоймы, и эта догадка не вызвала у меня ни сожаления, ни радости.

Я остался спокоен.

Оставаться спокойным мне помогало близкое знакомство с Михаил Афанасьевичем, особенно написание воспоминаний о нем.

Я закончил. Помогло согласие в душе. Не знаю, удалось ли мне высветить время, а не даты, правду, а не истину, но я до самого конца всем сердцем и душой старался исполнить завет любителя свободы — воспоминания о Булгакове ни в коем случае не должны походить на мемуары, за что судьба — а может, сам Михаил Афанасьевич? — устроила мне нежданную встречу с одним из моих героев.

Это случилось наяву, в воображении, когда перед самыми снегами я, возвращаясь домой, решил передохнуть на детской площадке, устроенной во дворе нашего дома.

Была ночь, прохладная, звездная...

Я так и не понял, с какой стороны надвинулся незваный гость. Был он в стареньком кителе, простенькой, с брезентовым верхом фуражке, мягких сапогах с короткими голенищами.

В руке потухшая трубка.

Этот предмет смутил меня более всего, но я не подал вида, и на вопрос «Интересуешься?» — храбро ответил:

— Чем?

— Па-ачему запретил ставить пьесу?

— Темна вода в партийной луже...

В этот момент из-под лавки вылез знакомый котенок, подросший, осмелевший. Он попытался потереться о сапог незнакомца, но, не встретив сопротивления, опрокинулся на спину и со всей возможной прытью метнулся в сторону.

— Ошибочно рассуждаешь, товарищ. Не учитываешь остроту момента. Пьесу к чему готовили?

— К вашему юбилею.

— Правильно. А во что превратился бы юбилей, если артисты — знаменитые артисты МХАТа! — заговорили бы на сцене с кавказским акцентом? Хмелев заговорил, Тарханов заговорил, Ливанов заговорил... «Развэдка», «борба» «дэнги давай, давай дэнги!».

Даешь себе отчет, какая была бы потеха! После такого спектакля все насмарку — и разгром оппозиции, и индустриализация, и победа в войне.

Он пососал трубку.

— Я вас, русских, знаю. Сначала посмеетесь от души, потом задумаетесь, потом перепугаетесь. Потом всякого, кто заговорил бы без кавказского акцента, посчитаете троцкистом. Попробуй тогда улыбнись!

Он встал и удалился. Я так и не смог определить — куда. Впрочем, в ту минуту меня более всего интересовал — откуда он взялся?

Как сумел незаметно подобраться?..

Вот это тайна.

Всем тайнам тайна...