Глава 5

Вернувшись домой, я решил заняться аналитикой.

Свинцовой, уже несколько подзабывшейся тяжестью давила на меня эта чертова «ответственность».

Я с детства не любил это слово.

Позднее неприязнь оформилась в четкую гражданскую позицию. Я был убежден — это нелепое душевное свойство является одной из самых коварных ловушек, которые Воланд выдумал на погибель человеку. Поддаваться ему, значит, окончательно угробить себя. Эта подлая «сть», как, впрочем, и «целеустремленность» или «принципиальность», предполагает, что ее носитель изначально кому-то должен. Более того, несчастный чаще всего испытывает головокружащую радость оттого, что допустил эту ядовитую жидкость в свое сердце. Отравленный «ответственностью», он полагает, что ему доверили принять участие в каком-то великом и благородном деле. Его страх — это страх радостный, сходный с энтузиазмом, но от этого он не становится менее страхом.

Короче, я вас любил, чего же боле...

Что я господину Гакову, что он мне?

О притаившемся в засаде Рылееве я уже не говорю. Пора бросить эту волынку к Воландовой матери и заняться входящим в моду описательством всякого рода доморощенного рэкета, хитроумного вымогательства или мордобойного шантажа, совершаемого «тетями манями» и «дядями ванями».

За окном сгущалась тьма, плакали звезды.

Помалкивали коты, да и собакам взгрустнулось.

Было тихо...

Я потыкал пальцами в клавиатуру:

«...здесь мы вступаем на минное поле всякого рода домыслов и трудно доказуемых фактов, составляющих жизненный путь Булгакова, однако необходимость объяснить подоплеку мистической настороженности, проявленной в отношении недоброжелательного к новой власти писателя и не менее таинственная неприкасаемость его в самый напряженный момент обострения борьбы за власть, вынуждает меня прибегнуть к...»

На этой фразе я застрял.

В «прибегнуть к...» явственно ощущалось что-то набоковское, чужеродное, идущее от истины и плохо стыкующееся с правдой.

С другой стороны, огрызку тоталитаризма не откажешь в логике, особенно его заявлению, будто тридцать седьмой явился исполнением приговоров, вынесенных в летние дни двадцать шестого. В том числе и Булгакову, пусть даже он оказался на победившей стороне. В этом не было его заслуги, просто так легли карты, однако отрицать, что он чем-то очень пригодился Петробычу, было трудно.

Как, впрочем, и Сталин Булгакову.

Вождь помог Михаилу Афанасьевичу понять что-то очень важное в окружающей жизни, но и сам...

Ни хрена у меня не выходило с аналитикой!

Творческую немощь прервал телефонный звонок.

— Дружище! — пророкотал в трубке знакомый бас. — Как насчет Нателки? Ты разговаривал с Клепковым, а то она вся в слезах. Объясни ему, грех обирать малых деток и давить на вдову. Кстати, там у тебя перепечатывать нечего, а то моя жена готова взяться. Нам сейчас до зарезу нужны деньги!

Затем позвонила мой добрый ангел, редакторша из «могикан», правда, ее голос бодростью не отличался.

— Отложила для тебя два зарубежных детектива. Вроде бы свежак... — не без тени сомнения сообщила она. — В первом убийцей оказалась тетя главного героя, прикинувшаяся женщиной, а во втором родной племянник, прикинувшийся мужчиной...

* * *

На следующий день я отправился к «могиканам».

Издательство располагалось в коротком московском переулке по соседству с Третьяковской галереей. В отличие от хранилища художественных ценностей, чьи арочные двери уже устали ждать посетителей — те бегали по митингам и барахолкам, — в издательских коридорах кипела жизнь.

Правда, кипела как-то странно, под сурдинку.

Все страшно торопились, разговаривали вполголоса, с пустыми руками не бегали. Кто сжимал в горсти обрывок верстки, кто машинописные листы, кто черновики договоров. Даже сам директор Анатолий Жоржевич, еще, по-видимому, не отвыкший от старорежимных привычек, разгуливал по коридорам с портфелем. Заметив меня, он, вместо того чтобы приветливо поздороваться — как-никак мы уже лет десять считались приятелями, — загадочно поманил меня пальцем.

Я насторожился, мелкими шажками двинулся в его сторону. Вождь «могикан», прикрывая телом скважину замка, отомкнул дверь ключом, чуть приоткрыл ее и ловко проскользнул в свой кабинет.

Я расширил образовавшуюся щель и с опаской переступил через порог. Директор, поджидавший меня за порогом, тут же захлопнул дверь.

Устроившись за громадным, заваленным бумагами, рабочим столом, он уже нормальным голосом предложил мне сесть и, закурив, спросил.

— Как дела, Мишаня?

— Контора пишет, — ответил я.

— И что же пишет контора? Очередную нетленку? А может, гимн ушедшей эпохе? — сыронизировал он, затем поинтересовался: — Это кому-нибудь надо?

— А хотя бы и гимн.

— Ну-ну. От гимнов еще никто не умирал. Но питался скудно.

— Не скажи, Толян, — возразил я, — это смотря какой гимн. Есть такие мастера, которые пишут гимны под заказ. Выгодное оказалось дельце... Это как у Пушкина — «...я вас любил», переделать «...да не люблю я вас. Идите вы!..» Эти мастера питаются вполне сносно...

Разговор у нас никогда сразу не получался. Сначала следовало поёрничать, походить вокруг да около, продемонстрировать, что с годами юмор не ослаб, а сатира не увяла. Только после этого ритуала можно было приступать к темам, интересным для нас обоих. Близости у нас никогда особой не было, особенно после того, как однажды я имел глупость указать Толяну на нестыковку в его повести, напечатанной в одном из московских толстых журналов. Главная героиня, трудолюбивая, много испытавшая на своем веку старушка колхозница, по замыслу автора была неграмотна. Жоржевич на первых страницах несколько раз подчеркнуто упомянул, мол, даже советская власть не сумела заставить ее одолеть азбуку (тоже своеобразный протест против тоталитаризма), а в конце повести она вдруг садится писать письмо внуку в армию возвращайся, родимый, одно ты у меня солнышко осталось.

Клепков авторитетно отмел критику — Мишаня, кончай придираться! Главное в повести дух, а дух народный. Ты не смеешь этого отрицать...

Я не стал спорить, я сам за дух. В любом случае мы никогда не переходили грань приятельства. Впрочем, Толика вряд ли кто смог бы опутать узами дружбы.

Это было давно, когда мы стояли на одной ступеньке лестницы, ведущей вниз. Теперь эта прошлая игра, напоминающая противостояния белого и черного кота, показалась мне смешной, и я попытался отыскать согласие.

— Что же ты на похороны Валерки не пришел? В одном же семинаре состояли.

— Меня в городе не было... Сколько я ему не твердил, он буквально стервенел! Глаза с ананасы — «...такой шанс нельзя упустить», «...носом чую, это верняк», «...одним ударом в дамки». Одним словом, нес сущую ерунду!

— Это хорошо, что в городе не было. Теперь насчет долга. Он тебе крупно задолжал?

— Достаточно.

— И как ты мечтаешь востребовать долг с вдовы?

— А вот это, дружище, не твое дело.

— Но подождать ты можешь?

— Могу. Месяц.

— Где же она за месяц такую сумму раздобудет?

Он развел руками.

— Не знаю, не ведаю. В любом случае, это касается только меня и Нателки. Ты не суетись, мы с вдовой найдем общий язык, но свое я должен получить сполна. То, о чем вы на похоронах трепались, к проблеме отношения не имеет.

«Уже кто-то капнул! — содрогнулся я. — Ну, языки-и!..»

Между тем Толик популярно объяснил.

— Я выдал деньги из кассы, и эти деньги надо вернуть, потому что на них мне приходится и зарплату выдавать, и бумагу покупать, и вам, писателям, гонорары выплачивать.

— Вот так и вернуть?!

— Именно так! И к сроку. Меня тоже проверяют. Соучредители, сам понимаешь...

Я понял.

— Вот тебе мой совет, — посоветовал он. — Забудь о благородных порывах, мало ли что на поминках болтают. У тебя своих забот не хватает? А насчет помощи я тебе вот что скажу — кое-кто из присутствующих на поминках горячих парней, опомнившись, уже звякнул вдове, что сам, мол, оказался в трудном положении и неплохо бы поделиться с ним небольшой суммой. Ну, в счет долга. Нет-нет, он не настаивает, но «ты должна понять...», «я деньги не печатаю...», «у родителей Пряхинцева квартира на Ленинском...» — ну и так далее...

Признаюсь, я поверил и коротко выругался про себя — вот гады! Мне даже не хотелось угадывать, кто мог оказаться оборотнем.

Стало тоскливо.

Толик неожиданно сменил тему:

— Я слыхал, ты занялся Булгаковым?

Я машинально кивнул и только потом удивился.

Анатолий одобрительно прищелкнул пальцами.

— В этом что-то есть. Булгаков о-очень симпатичный бренд!

Он вздохнул.

— Жаль, что при издыхании прежней власти его так часто издавали. Правда, полного собрания сочинений пока нет, но я его не потяну. А было бы здорово, если бы в его творческом наследии вдруг обнаружилась неизвестная рукопись. Намеку сподхватил?

Он сделал многозначительную паузу.

— Тут на днях в областной газете я наткнулся на интересную заметку. Называется «Не Могу сидеть без дела!». Какой-то неугомонный жизнелюб девяноста шести лет от роду решил дописать «Театральный роман». Дедуля успел и на целине побывать, и в космических запусках поучаствовать, и пару-тройку изобретений внедрить. Одним словом, всю жизнь занимал активную позицию. Но девяносто шесть лет!.. Это вам не хухры-мухры! Неужели мы, молодые, пропустим вперед заслуженных подмосковных мухоморов?

После короткой паузы Жоржевич задумчиво прокомментировал:

— А ведь из этой задумки можно устроить хит сезона. Например, в подвалах КГБ вдруг отыскалось окончание «Театрального романа»...

Он многозначительно глянул на меня.

— Или что-нибудь в этом духе...

Я растерялся.

Я понял намеку.

Я не знал, что ответить. И сумасшедшим Толяна не назовешь, разве что романтиком?.. Но какой из Клепкова романтик? В те окаянные дни мало кто прочнее его стоял на своих двоих, тем не менее дописывать за господина Гакова «Театральный роман» — это было слишком.

Впрочем, призадумавшись, я обнаружил, что идейка-то была с душком.

Второй свежести...

Один мой знакомый, например, на тот момент бодро трудился над продолжением «Вечного зова». В перспективе он был готов замахнуться и на «Тени», которые «исчезают в полдень», но «Театральный роман»!..

Я поделился своими сомнениями с Толяном — мол, авторские права и все такое...

Он даже обрадовался.

— Мишаня, какие сейчас у Булгакова права? С другой стороны, торопиться тоже незачем. Пусть кто-то другой попробует, пусть рискнет бизнесом. Если все сойдет удачно, мы сподхватим. В нашем деле важно успеть сподхватить, а для этого нужны готовые тексты. Пусть кому-то достанется Иванов с его «Зовом», а кому-то Булгаков. Ощущаешь разницу? Можно было бы замахнуться на кумира нашего, Льва Николаевича. Например, дописать за него «Войну и мир» или, что еще перспективней, «Анну Каренину». Мол, оказавшийся поблизости, неравнодушный к ее судьбе железнодорожный чиновник со станции Обираловка¹ после наезда вытаскивает ее из-под паровоза. Аннушка отряхивается, поправляет прическу и начинает выделывать такие па, что читатель только ахнет.

Он вздохнул.

— Только, прости, за Толстого ты не потянешь. Можно, конечно, попробовать Шолохова, тоже надежный бренд, но, к сожалению, сейчас не пройдет. Духа у него многовато, а вот душка́, да чтобы еще с подковыркой, да чтоб прямо в лоб прежнему режиму, маловато. Что там у него? Критика коллективизации, письма Сталину, пристрастие к алкоголю?.. Этим сейчас никого не удивишь... В кого ни плюнь, все пили и боролись с советской властью.

Он поделился со мной своей мечтой.

— Вот Булгаков — это да! Было бы здорово, если бы «могикане» сумели оседлать его! Насколько мне известно, издателя у тебя нет, так что ты пораскинь мозгами насчет «Театрального романа». Можно, конечно, заняться «Мастером и Маргаритой», сбацать что-нибудь на тему «читал — не читал Сталин закатный роман». Когда надумаешь, приходи, мы организуем аванс и прикинем, как подать сенсационную находку. Вот, мол, тайна НКВД! Вот что они прячут в своих подвалах!.. И так далее. Только одно условие — никаких иисусиков и христосиков. Разве что нечистой силы можно подбавить.

Я слабо возразил.

— В «Театральном романе» Булгаков обошелся без нечистой силы. Разве что магическим ящиком. Что-то вроде телевизора... Там он Турбиных увидал...

— Кто может помешать нам исправить найденную рукопись? Объявить ее последней, самой полной редакцией?.. Например, можно расширить похождения Бегемота — пусть, например, котяра забредет в женскую баню и мочалки начнут чесать его за ушками или, посадив на коленки, поглаживать по спинке...

Посмаковав мечту, он деловито предложил:

— Это бред, конечно, но можно, например, организовать новый приезд Воланда в Москву. Пусть он выступит в Кремлевском дворце съездов, а его бойцы отрежут голову какому-нибудь хмырю из аппарата ЦК. В любом случае, это мероприятие я готов профинансировать...

Он не договорил, какое именно мероприятие был готов профинансировать — выступление Воланда и его банды в Кремле или аванс.

Уточнить поостерегся.

Поостерегся — и все тут! Хотя предложение было заманчивое.

И нашим и вашим!

Все так делают!.. «...Одним ударом в дамки», «...такой шанс нельзя упустить», «...носом чую, это верняк». И рылеевский материальчик найдет достойное применение.

В этот момент я неожиданно обратил внимание, что пиджак у Жоржевича был в крупную желто-коричневую клетку. Сама собой потянулась нить... не хватает только жокейской шапочки, пенсне с треснувшим стеклышком. К этому следует добавить, что Толян рыжеват.

Я торопливо ответил, что подумаю.

* * *

Выйдя из издательства, я несколько минут стоял у стены дома в Лаврушинском переулке.

Приводил чувства в порядок...

Если кто-то думает, что я затаился в ожидании черного кота или Фагота с примусом, он ошибается. Преследовать библейских чудовищ вплоть до посещения ими женского отделения Кадашевских бань у меня и в мыслях не было.

Меня остолбенил вопрос — круг замкнулся?..

Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень более схожи между собой, чем Клепков и Рылеев, тем не менее их пристальный интерес к Булгакову, подозрительное желание использовать его в своих целях неподъемным грузом повисло у меня на шее.

Если это была шутка, то шутка неудачная.

Я знал, кто любил пошучивать подобным образом...

Был полдень. Солнце стояло высоко, и его лучи в упор сверлили меня, застрявшего на дне знаменитого переулка. Они были ослепительны, свободны, более того, исключительно информативны.

Они жгли насквозь.

Они рисовали миражи.

* * *

...мои губы кто-то обильно смочил уксусом. Я испытал нестерпимый приступ жажды. Тело мое грызли оводы — это было мучительно больно, но боль постепенно отступала. Мной овладевала предсмертная тупость...

Дух на глазах отделялся от тела.

Мысли текли реже, ровнее...

Мне открылось, что любому из нас по силам не только бороться за светлое будущее, испытывать «груз ответственности» и хранить верность идеалам, но и без ведома автора дописать чужой роман, заняться на заказ подделкой канонических текстов или, засучив рукава, написать сразу два романа! Один для Клепкова, с посещением Бегемотом женских бань и отрезанием головы хмырю из ЦК КПСС; другой — душещипательно-исторический, в форме воспоминаний (только ни в коем случае не мемуаров) о «героической эпохе» для Рылеева.

Время для творческого подвига было самое подходящее!

Границы рухнули, и на продажу потащили все, что плохо лежит, — цветной металл, музейные экспонаты, самые человеколюбивые «измы», включая погибающее божество. В такой момент всякого рода колебания, сомнения, тем более побитые молью моральные вериги, были экономически невыгодны. Медлительность грозила неминуемым разорением или прыжком с четырнадцатого этажа...

Тучка набежала на ослеплявшее, истекавшее библейским жаром солнце. Городская явь возродилась в виде вывески «Вавилон», осенявшей продуктовый магазин на противоположной стороне переулка. Многозначительным показалось также название расположенного по соседству пивного заведения «Ершалаим»?..

Это было кстати...

Дохнуло Булгаковым, и я с головой погрузился в историю, когда боги были как люди. Или наоборот, точно не помню. Впрочем, божества лучше не касаться. Клепков сразу предупредил никаких иисусиков и христосиков! Чем они ему помешали?

В этой недосказанности таился какой-то непонятный, смущавший меня подвох. Меня пытались сбить со следа?

Но зачем?

Что страшного в иисусиках и христосиках, не говоря уже о мрачном и обаятельном Воланде? Как внушительно он двигал выступающей нижней челюстью. Вспомнилось, как в первых вариантах списанная с Белозерской секси Маргарита буквально таяла, глядя на него...

Я был уверен, в булгаковской задумке посещения Люцифером послереволюционной Москвы не было ничего мистического.

Ни-че-го!!!

Это была судорожная попытка что-то понять в этом мире и воздать каждому по делам его. Это была попытка ухватиться за что-то более прочное и основательное, чем старые монархические песни на новый коммунистический лад или поповские уверения в неотвратимости суда небесного.

Ага, жди!..

А ведь это был вопрос вопросов.

Кто мог бы выполнить грязную оперативную работу наказания за грехи кроме реально взобравшегося на вершину власти человека? Кого для исполнения этой миссии просто необходимо было втиснуть в дьявольскую оболочку?

Опыт убеждал — рассчитывать на иконописных особ в сошедшем с ума мире бессмысленно. Когда брат стреляет в брата, а демократы в овечьих шкурах толпой бросаются дописывать, переписывать, перелицовывать, урезать и уничтожать классиков, — всякий призыв, всякое напоминание о необходимости достойно нести свой крест превращается в оправдание зла.

Я увидел все и сразу!..

Я булгаковскими глазами увидал, как Господь посылает падшего ангела творить расправу... Не святым же угодникам проливать кровь?! Меня даже передернуло, когда пя, воспаленный солнечными лучами, вообразил преподобного Сергия Радонежского, выносящего приговоры...

Или, что еще ужаснее, исполняющего их...

Это была непереносимая жуть, конец света, наступление тьмы...

Старец из Радонежа был богоугодным человеком. Самым человечным из всех святых...

Мне он нравился.

Он по доброй воле последовал за тем, кого грызли оводы на Лысом холме. В качестве воздаяния за грехи он отправился в Рязань или Нижний Новгород — точно не помню — и закрыл там церкви. Это был самый добродетельный приговор из всех вынесенных на земле приговоров. Самое человеколюбивое наказание из всех человеколюбивых наказаний!.. Пусть каждая епархия занимается своим делом — добро сияет, зовет, научает, а тот, кто был низвергнут, приводит приговоры в исполнение.

В этом ощущалась некая разгадка, нечто весомое. Я глянул на небо, оно подсказало — именно так! Господь всеведущ, всемогущ и всемилостив. Он лишь попускает злу.

Как попускает?

Ответ следует поискать у Булгакова...

Облачко, затмившее солнце, растаяло, и прежний жар навалился на тротуар.

Я узрел в жарком трепещущем воздухе бредущего по переулку с палкой в руке, обливающегося потом Льва Николаевича. Старик был бос, ему не здоровилось, он с трудом переставлял ноги по раскаленному асфальту. Я глянул вверх — на солнце, на небо, на Булгакова, наконец, и молча возопил, зачем вы потревожили несчастного старца?

И далее по списку — зачем в фельетонном романе библейские сцены? Для обличения всякого рода соковых, босых, поплавских вполне достаточно газетных полос. На худой конец Интернета...

Невелики фигуры.

...Следом за Толстым по переулку прошествовал сам Иосиф Виссарионыч, почему-то в полосатой пижаме, штаны которой были заправлены в мягкие сапоги с короткими голенищами.

Я едва удержался на ногах. Еще мгновение, и я бы сполз по стене на заплеванный тротуар, однако вождь, ткнув в мою сторону трубкой, пригвоздил меня к стене. Его речь как всегда была нетороплива и вразумительна:

— Ха!.. Батум-Хатум!!.

Петробыч затянулся.

— Зачем размениваться?! Такой роман написал. Честь и хвала за такой роман! А пустишь на сцену «Батум», скажут — «мосты наводит», «испугался», «пошел на поклон к властям».

Если запретить, он так и будет в страдальцах ходить. На Руси страдальцев любят. Да еще такой роман. Пусть полежит. Время наступит, эти две работы сравнят и скажут — правильно Сталин поступил, что на «Батум» не купился.

Затем Сталин, обратившись ко мне, спросил:

— Хотя пьеса хорошая, может, пустить?..

...и растаял в нервно подрагивающем зное.

Я решил, что с меня хватит, и попытался стронуться с места, однако хомут воображения был неподъемен. Казалось, еще несколько мгновений, и в переулке появится сам господин Гаков. Пригласит в «Ершалаим» и в компании с Понтием Пилатом мы раздавим по соточке с прицепом.

Не тут-то было!

Мастеру сатиры хватило юмора оставить свалившегося ему на голову метабиографа наедине с жарким солнцем, с риторическими вопросами о природе зла. Правда, полюбовавшись с небес на расхристанного до расплавления души текстовика, классик, видимо, сжалился и решил не оставлять коллегу в беде. Как некогда Ивана Николаевича Понырева...

Из подворотни вышел громадный белый кот, пушистый, домоседливый. Муркнул и направился в мою сторону.

Я замер. Всем известно, белые коты, изначально считающиеся священными животными, просто так по улицам не разгуливают. Они подсматривают, выслеживают и как представители внеземной цивилизации рыщут в поисках съестного.

Управы на них нет!

Пушистый посланец потерся о мои ноги и направился на противоположный тротуар, в сторону «Вавилона». Автомобиль, свернувший в переулок, уважительно пропустил кота, и тот не спеша скрылся в распахнутых дверях магазина.

В этот момент заработал телефон.

Звонил Жоржевич.

Я едва не шмякнул мобильник об асфальт, но удержался. Нельзя терять голову. Знойным июньским днем это было смертельно опасно, как, впрочем, и в жаркое лето двадцать шестого.

Я отправился в ЦДЛ искать спасение.

Примечания

1. Ныне город Железнодорожный Московской области.