Постскриптум

Внимательный читатель, наверное, обратил внимание на то, что моя работа о «закатном» романе М.А. Булгакова посвящена памяти Александра Викторовича Михайлова.

Тут надо объясниться.

Я окончил филологический факультет Пермского университета.

Там я впервые приобщился к литературоведению и написал свои первые филологические штудии. Главной работой тех лет был мой диплом о романе Андрея Белого «Петербург». В те годы это была весьма острая тема, особенно для провинции. Роман с карикатурами на социалистов находился под негласным запретом. Но у нас была передовая кафедра, где я получил полную поддержку и отличную оценку на защите.

Причем я написал диплом в манере свободного сочинения.

Много лет спустя после защиты специалист по творчеству Андрея Белого И. Долгополов был весьма удивлен датой моего исследования (1970) и заметил, что пермский студент оказался среди первопроходцев.

Примерно в то же самое время я задумался даже над диссертацией (правда, по истории ценностных ориентаций французского общества в канун Великой французской революции), но жизнь увела меня из университетской науки.

Затем я вообще отошел от филологии на многие годы, и только переехав в Москву (1980) и написав первую прозу, вдруг снова почувствовал тоску по исследованиям и истолкованию текстов.

Замечу, что чтение филологических трудов было всегдашней нормой моей жизни.

Тоска по текстоведению была столь остра, что, отодвинув в сторону прозу и журналистику, я несколько месяцев на свой страх и риск писал эссе об иллюстрациях Фаворского к пушкинскому «Моцарту и Сальери», где параллельно исследовал эту маленькую трагедию, пушкинскую ремарку на «Фауста». В рукописи мой опус назывался «Чертеж злодеяния» и имел подзаголовок: «иллюстрация, как опыт интерпретации художественного текста».

Куда нести написанное?

Недолго думая я выбрал, пожалуй, самое элитарное издание того времени, а именно — литературно-теоретический ежегодник ИМЛИ «Контекст», и летом 1987 года пришел прямо с улицы, даже без предварительного звонка, в Институт мировой литературы, в научный сектор теории литературы, который в те годы возглавлял наш выдающийся герменевтик, филолог, глубокий знаток и переводчик Хайдеггера, а заодно и ответственный секретарь, и составитель «Контекста» Александр Викторович Михайлов.

Мое появление было встречено весьма сдержанно, но вежливо; единственное, что добродушно буркнул под нос Михайлов, было: но у нас, молодой человек, весьма жесткий отбор. (Уже потом я прочитал уведомление: редколлегия ежегодника «Контекст» не принимает и не рассматривает статьи, не заказанные составителем, и присланные в редакцию без предварительной договоренности.)

Только тут я осознал всю бестактность своего визита.

Сборник собирался в честь памяти Густава Шпета.

Оставив эссе летом — в жаркий полдень, — я решился позвонить едва ли не в конце осени, тревожно набрал номер сектора и вдруг получил от Михайлова бурный нагоняй по телефону: куда вы пропали?! Статья давно принята, текст идет в типографию, надо вычитывать, есть вопросы, а я не знаю, где вас искать и т. д.

Пулей прилетел я в институт.

Признаюсь, редко в своей жизни я получал такую поддержку, какую получил тогда от Михайлова. Он считал, например, что статья его друга и моего соседа по ежегоднику Сергея Аверинцева — написана хуже... (Я сам так не считаю.) А обсуждение сборника в актовом зале ИМЛИ, с акцентами на мой опус, запомнилось как малый триумф. По сути, это был мой первый публичный успех в столице за восемь лет после моего непростого отъезда из уральской Перми. Хотя в зале я держался инкогнито — абсолютно не знал никого.

Словом, напечатали статью в ежегоднике «Контекст-1989». Я явился за авторским экземпляром. И вот тут-то Михайлов взял меня в оборот, обнял за плечо, увлек пить кофе в подвал соседнего Дома писателей, и принялся меня убеждать бросить «писать рассказики» и посвятить всего себя герменевтике. «У нас такой дефицит аналитиков, а с вашим даром, эх вы!» Я сопротивлялся, но всей правды не говорил: мол, я писатель, мол, я сам хочу быть объектом филологов, а не писать о чужих текстах. Тогда он решил схитрить и попросил меня срочно написать исследование о романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», присовокупив слова о том, что, де, давно пора разобраться с этим романом и вроде бы как кроме меня сделать сие некому.

Готовился специальный выпуск «Контекста» к 100-летию со дня рождения писателя, в 1991 году.

А ведь я был человек пришлый, провинциал, даже без степени...

Могло ли быть тогда в СССР более лестное предложение, чем то, какое мне сделал Михайлов! Кроме того, он попал в самую точку. Я дрогнул: роман Булгакова давно занимал мое внимание. Почуяв, что я клюнул, Михайлов добавил, что не ограничивает меня в объеме. Это решило дело.

Снова отложив прозу, отрешившись от дел, я зимой написал черновой вариант, а для завершения работы даже снял под Москвой дачу (комнату) на три месяца, и в полном уединении напечатал на пишмашинке за лето целых 150 страниц (тогда мой труд назывался «Между Христом и Сатаной. Философия закатного романа»). Дожди в то лето шли три месяца подряд, хозяева проклинали погоду и практически не приезжали, — идеальный фон для мысли.

Прямо с дачи — до сих пор помню дату: 8 августа 1990 года, привез рукопись к Михайлову домой на Юго-востоке Москвы. Он давно торопил со сроками, а напряжение сил моих было столь велико, что на следующий день я свалился в постель с жестокой ангиной.

Михайлов прочел и чуть ли не простонал: милый мой, как же вы, имея такой дар толкования, тратитесь на всякие рассказики и повестушки!

(Наверное, тактичнее было бы мне об этом не напоминать, смолчать, но тогда потеряется нервный лейтмотив наших отношений.)

Особенно высоко оценил он главу о фрактальном изучении текста.

Сделал кое-где снайперскую правку вежливым мягким карандашом на полях и с лёту отправил рукопись в печать, но... но тут перестройка задохнулась в агонии, пошел передел собственности, борьба за власть. В институте начались проблемы с финансированием, сборник к столетию Булгакова стали передвигать сначала с 1991-го на 1992-й год... В конце 1991-го вообще рухнул Советский Союз, а потом случилось самое страшное: заболел Михайлов. Последний раз я разговаривал с ним по телефону весной; незадолго до его тихой академической кончины в кругу семьи, осенью 1995 года... Александр Викторович слабым голосом привычно пожурил меня за увлечение беллетристикой, посетовал, что издание ежегодника снова затягивается, и вдруг устало простился, пожелав мне благополучия в жизненном мареве.

Он говорил так, словно нам никогда больше не суждено свидеться.

Я ничего не ведал, но такой финал обычного телефонного разговора был настолько странен, что я тут же перезвонил приятелю из круга ИМЛИ и узнал: оказывается, Михайлов неизлечимо болен. Кончина близка. Он со всеми прощается.

Это так поразило мой дух, что я некоторое время фантазировал о чуде излечения Михайлова (но это другая исповедь), покуда он был жив.

О его смерти я узнал с опозданием и на проводы не попал.

Прошло 20 лет.

Опубликовать работу о романе мне так и не удалось.

Все попытки найти издателя или поддержку в научных кругах были тщетны. Хотя каждый раз, когда брезжила какая-то возможность публикации, я перечитывал собственный текст и кое-что правил.

И все же увещевания Михайлова не пропали втуне, с тех пор научная эссеистика (под сенью герменевтики) стала моей второй натурой. Вот почему я решаюсь посвятить свою книгу памяти Александра Викторовича Михайлова.