Булгаков внимательно следил за шумными событиями начала 20-х гг., связанными с разгромом церкви, преследованиями и арестом патриарха Тихона, возникновением обновленческой или так называемой живой церкви, массовыми казнями духовенства. Имя патриарха Тихона мелькает в его газетных очерках «Москва краснокаменная» (июль 1922) и «Бенефис лорда Керзона» (май 1923). О борьбе между живой, традиционной и автокефальной церквями на Украине он писал в очерке «Киев-город» (июль 1923) и даже выделил эту тему в самостоятельную главку под названием «Три церкви». Интерес ко всем этим событиям отражен и в дневнике писателя. Положению церкви посвящена его большая дневниковая запись от 11 июля (28 июня) 1923 г. В ней, в частности, отмечено, что патриарха Тихона выпустили из тюрьмы, и не без удивления, словно с вопросительными нотами, говорится о смягчении его позиции по отношению к советской власти. «Невероятная склока теперь в церкви, — заключает автор. — Живая церковь беснуется. Они хотели п[атриарха] Тихона устранить, а теперь он выступает, служит etc.» (Дневник, 51).
Внешне Булгаков не производил впечатления религиозного человека. В то же время его нельзя назвать неверующим. Первая жена писателя Т.Н. Лаппа говорила: «Нет, он верил. Только не показывал этого. <...> никогда не молился, в церковь не ходил, но верил»1. Примерно то же утверждала и Е.С. Булгакова в беседе с М.О. Чудаковой2. Правда, он менее всего походил на ортодокса, и едва ли не авторские мысли выражает в романе «Белая гвардия» доктор Алексей Турбин, заявляющий о своем уважении к вере, но одновременно советующий тяжело заболевшему Ивану Русакову, который ищет утешения и спасения в религии, чересчур не увлекаться религиозными вопросами и не превращать идею Бога в идею фикс (1, 415—416). Иногда Булгаков позволял себе и иронизировать над церковниками (в том числе в печати), что отчасти чувствуется и в очерке «Киев-город». Тем не менее он решительно и резко осуждал политические преследования церковных кругов, глумление над верой и кощунственное отношение к нравственным основам христианства. Все это и нашло отражение в повести «Роковые яйца». Пока еще мало известно, что органической составной частью этой повести является, как мы уже пытались однажды показать3, развернутое сатирическое иносказание о событиях начала 20-х гг., касающихся церкви. При этом применен любопытный прием, с помощью которого вводится и развертывается эта тема.
Напомним, что существенную роль в научно-фантастическом сюжете повести играет такое его звено, как история с куриным мором — гибелью кур в России. Она позволяет автору мотивировать возникновение идеи об использовании свойств волшебного луча для того, чтобы «возродить в течение месяца кур в республике» (2, 92) (а на этот замысел и попытки осуществить его нанизываются дальнейшие события). Но эта тема используется одновременно автором и в других целях. Картины куриного мора (и особенно гибели кур на дворе овдовевшей попадьи) выписаны реально и красочно, прямо-таки с искусством живописца-бытописателя (образ простоватой и полуграмотной попадьи не лишен даже комических черт). Тем не менее эти картины выполняют еще одну функцию, таят в себе еще один, уже скрытый план. Сквозь внешние колоритные описания мерцает замаскированное иносказание о гонениях на православную церковь и репрессиях против высшего духовенства. Это иносказание словно нанесено на живописное полотно невидимыми с первого взгляда контурами и красками. Поэтика здесь по воле автора удовлетворяет двум требованиям: служит развертыванию научно-фантастического повествования и вместе с тем является носительницей параллельного иносказательного ряда. Само название главы «Куриная история» заключает в себе игру слов, связанную с представлением о курии (лат.), т. е. о высших кругах духовенства, составляющих руководящее ядро церкви (термин чаще всего употребляется по отношению к папскому престолу и его окружению). Соответственным образом в повести осмысляются и другие слова того же корня, в частности понятие куроводства, которым пытается и дальше заниматься вдова соборного протоиерея, «скончавшегося от антирелигиозных огорчений» (2, 63). Не случайно выбрана и фамилия вдовы — Дроздова. Она несет символическую окраску: Дроздов — мирская фамилия одного из столпов русской православной церкви — митрополита Филарета (1783—1867), автора известного катехизиса*. Игра слов заключена и в названии пьесы Эрендорга, якобы написанной в связи с куриным мором и озаглавленной «Курий дох». В словесной форме «курий» чуточку сильнее, чем в слове «куриный», ощущается сходство со словом «курия», скрытый каламбур благодаря этому оказывается как бы слегка заостренным — автор воспользовался возможностью спародировать Эренбурга, у которого есть стихотворение о Емельяне Пугачеве под названием «Пугачья кровь»4. В тексте стихотворения употребляется также выражение «Пугачья голова». Эти усеченные формы, вероятно, и спровоцировали пародийную аллюзию: «курий» вместо «куриный» и «дох» — от «издыхать», «дохнуть»5.
В свете всего сказанного становится понятным, что изображаемые Булгаковым события и происходят в «заштатном городке, бывшем Троицке, а ныне Стекловске, Костромской губернии, Стекловского уезда, <...> на бывшей Соборной, а ныне Персональной (в рукописи наборного экземпляра: "ныне Карлорадековской"6. — С.Н.) улице» (2, 63, 698). Здесь что ни слово, то иносказание. Бывшее название городка Троицк намекает на Троицкое подворье в Москве, где находился патриарший дом и откуда патриарх Тихон был удален, после чего в его покоях разместилось Высшее церковное управление, самочинно учрежденное обновленцами. Новое название городка — Стекловск — намек на Юрия Михайловича Стеклова (Овсия Моисеевича Нахамкиса), члена ВЦИК и главного редактора газеты «Известия», задававшей тон в борьбе с церковью и публиковавшей одну за другой погромные статьи. 28 марта 1922 г. газета напечатала статью (М. Горева-Галкина), содержавшую обвинительный список церковных деятелей, провозглашенных врагами народа. Первым среди них шел патриарх Тихон, высланный вскоре затем в Донской монастырь, потом брошенный в тюрьму на Лубянке и остававшийся позднее под надзором. (Характерно, что и в газетном очерке Булгакова «Москва краснокаменная» имя Тихона упоминается в связи с газетой «Известия» — воспроизводится крик газетчиков: «Сиводнишняя "Известия-а"... Патриарха Тихххх-а-а-ана...» (2, 228).) Карл Радек, видимо, привлек внимание Булгакова не только в качестве политического деятеля в прямом смысле слова (в 1919—1924 гг. — член ЦК РКП(б) и президиума исполкома Коминтерна), но и как публицист, выступавший в печати с оправданиями террора по отношению к духовенству**. Отсюда и Карлорадековская улица вместо бывшей Соборной. Упоминание о Костромской губернии связано с архиепископом Костромским Серафимом, подписавшим в июне 1922 г. так называемый «меморандум трех» с признанием в качестве «единственной канонически законной, верховной церковной власти» обновленческого Высшего церковного управления7, созданного под наблюдением ГПУ и пытавшегося лишить патриарха Тихона его сана и звания. Не случайно и упоминание об отце Сергии (2, 64), которого теперь приглашают (взамен его отстраненных предшественников) служить молебны, — намек на митрополита Владимирского Сергия, также подписавшего меморандум трех, хотя позднее он, как и архиепископ Серафим (и в отличие от третьего автора меморандума — архиепископа Нижегородского Евдокима), изменил свое отношение к обновленческой церкви и принес покаяние***.
Того же рода упоминания о создании «чрезвычайной комиссии по борьбе с куриной (читай — курийной. — С.Н.) чумой» (2, 75), об «антикуриных (т. е. антикурийных. — С.Н.) прививках в лефортовском ветеринарном институте» (2, 74, 77) (т. е. в лефортовской тюрьме), которые «дали блестящие результаты», вследствие чего количество смертей там в один прекрасный день даже «вдвое уменьшилось» (2, 74—75), т. е. большинство заключенных уже погибло, о «самарских заградительных отрядах» (2, 77) и т. д.
Крупным планом обрисована «гибель кур» на дворе попадьи Дроздовой. В этой связи названы и симптомы болезни: «петухи и хохлатки» начинают метаться, у них открывается «рвота кровью» и они испускают дух. («Одна резаная кровь», — сокрушается соседка попадьи (2, 64).) Явный намек на судьбу патриарха Тихона содержит описание бравого петуха, который вначале возбужденно понесся по двору и «крылья распростер, как орел» (2, 64. Курсив мой. — С.Н.), но затем сник и тоже стал харкать кровью. Угадывается аллюзия и на гибель митрополита Петроградского Вениамина и трех его единомышленников, посаженных в тюрьму вместе с ним, а затем расстрелянных в северной столице: «у соседа попадьи Дроздовой в курятнике издохло сразу трое кур и петух. Их рвало так же, как и дроздовских кур, но только смерти произойти в запертом курятнике и тихо. Петух свалился с нашеста вниз головой и в такой позиции скончался» (2, 65. Курсив мой. — С.Н.).
С помощью указанного ключа читается не только россыпь отдельных намеков, но и общая картина «куриного мора», поданная в виде своего рода обзорной панорамы. Приводим текст с выделением семантического «каркаса», несущего подспудный смысл (автор прикрывает его с помощью «местных» подробностей): «Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные прививки, умелы ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры, принятые по отношению к скупщикам яиц в Калуге и Воронеже, успешно ли работала чрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две недели после последнего свидания Персикова с Альфредом (не забудем, что образ Персикова сопровождают ассоциации с Лениным, а образ Альфреда Бронского — с Троцким. — С.Н.) в смысле кур в Союзе республик было совершенно чисто. Кое-где в двориках уездных городов валялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в больницах поправлялись последние из жадных****, доканчивая кровавый понос со рвотой. Людских (!) смертей, к счастью, на всю республику было не более тысячи (!). Больших беспорядков тоже не последовало. Объявился было, правда, в Волоколамске пророк, возвестивший, что падеж на кур вызван не кем иным, как комиссарами, но особенного успеха не имел. На Волоколамском базаре побили нескольких милиционеров, отнимавших кур у баб (намек на волнения прихожан, пытавшихся заступаться за церковнослужителей. — С.Н.), да выбили стекла в местном почтово-телеграфном отделении. По счастью, расторопные волоколамские власти приняли меры <...>». Дальше демонстрируются территориальные масштабы «куриного (т. е. курийного. — С.Н.) мора», охватившего огромную страну: «Дойдя на Севере до Архангельска и Сюмкина Выселка, мор остановился сам собой по той причине, что идти ему дальше было некуда, — в Белом море куры, как известно, не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее был океан. На далеком Юге — пропал и затих где-то в выжженных пространствах Ордубата, Джульфы и Карабулака, а на Западе удивительным образом задержался как раз на польской и румынской границах. Климат, что ли, там был иной или сыграли роль заградительные кордонные меры <...>, но факт тот, что мор дальше не пошел» (2, 77—78. Курсив мой. — С.Н.).
Ироническим параллельным смыслом наполнено и сообщение о создании взамен прежнего куроводства объединения «Доброкур»: «Заграничная пресса шумно, жадно обсуждала неслыханный в истории падеж (намек на протесты за рубежом против гонений на духовенство в России. — С.Н.), а правительство советских республик, не поднимая никакого шума, работало не покладая рук. Чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссию по поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнившись новой чрезвычайной тройкой, в составе шестнадцати товарищей. Был основан Доброкур, почетными товарищами председателя в который вошли Персиков и Португалов» (2, 78). Речь идет, конечно, о «живой», обновленческой церкви, созданной в противовес неугодной тихоновской «курии». Название Добро-кур образовано автором по аналогии с названиями таких организаций, возникших в 20-е гг., как Доброфлот (Добровольное общество содействия флоту), Доброхим, Добролет (упоминания о них встречаются и в газетных фельетонах Булгакова, да и в самой повести). Но в данном случае это название получает еще один смысловой оттенок — в глазах властей по сравнению с прежним, «нехорошим» и нежелательным, «куроводством» новое выглядело как удобоприемлемое, «доброе».
Слова о чрезвычайной комиссии, которая создавала Добро-кур, приобретают особую пикантность, если учесть, что в 20-е гг. действительно существовала тайная комиссия при ЦК РКП(б), ведавшая церковными делами и напрямую связанная с ГПУ (название ее менялось, но суть оставалась одна и та же5*. Возглавлял ее известный вождь безбожников Емельян Ярославский, которого в наши дни автор книги о нем назвал «комиссаром дьявола»8. Постоянным секретарем комиссии был начальник Церковного отделения Секретного отдела ГПУ Е.А. Тучков. Эта комиссия, исходя из общих установок и указаний Политбюро, готовила решения по церковной политике, разрабатывала планы действий по отношению к духовенству, патриарху Тихону и осуществляла их, отдавала распоряжения об арестах церковных деятелей и во многом предопределяла судебные решения и приговоры, вплоть до смертных6*.
Трудно сказать, навела Булгакова на мысль о чрезвычайной комиссии просто его интуиция художника или же он все-таки что-то слышал о подлинной «антикурийной» комиссии. Несмотря на ее засекреченность, слухи о ней проникали во внешний мир. А.В. Луначарский летом 1923 г. счел даже необходимым в письменном виде обратить на это внимание заместителя председателя Совнаркома Л.Б. Каменева. Назвав в своей записке Тучкова «своеобразным Победоносцевым при церковном управлении» и уподобив тем самым его права полномочиям обер-прокурора Святейшего синода, былой «богостроитель» сетовал, что такие отношения недостаточно держатся в тайне, что «делается это» слишком «открыто», вследствие чего «тихоновцы» «на всех перекрестках говорят о рабской зависимости обновленческой церкви от ГПУ — Тучкова, что вряд ли для нас выгодно». «Во всяком случае, — заключал он свою докладную, — представляю это на усмотрение тех лиц, которым это ведать надлежит»9.
Не менее пикантно звучит в приведенном тексте Булгакова и упоминание о том, что «почетными товарищами председателя в Доброкур вошли Персиков и Португалов». Образу Персикова в повести сопутствуют ассоциации с Лениным, а он, как сейчас хорошо известно, и был инициатором разгрома церкви и массовых расстрелов духовенства. Именно им (и Троцким) разрабатывалась и стратегия действий. Что касается Емельяна Португалова (не раз и раньше упоминавшегося в повести в качестве специалиста по куроводству), то однозначно имеется в виду Емельян Ярославский (Миней Израилевич Губельман). Кроме полного совпадения имени (Емельян), которое к тому же рифмуется с истинной фамилией Ярославского — Губельман, обращают на себя внимание и подсказывающие созвучия с этой фамилией в фамилии ПортУГАЛов. Едва ли также случайно подобрана фамилия, содержащая и звуки аббревиатуры ОГПУ, на которую у Булгакова был обостренный слух и наметанный глаз7*.
С начала 1923 г. Ярославский был бессменным руководителем Антирелигиозной комиссии, назначенным на этот пост якобы по рекомендации самого Ленина. Он же являлся создателем и главой Союза воинствующих безбожников (в исполнительное бюро Центрального совета этого Союза входил опять-таки и Тучков), вдохновителем его печатных органов и главным редактором одного из двух журналов «Безбожник», параллельно выходивших в 20-е гг.8*
Об изданиях Союза безбожников мы также находим запись в дневнике Булгакова. Она сделана в начале января 1925 г.: «Сегодня специально ходил в редакцию "Безбожника". <...> Оказывается, комплекта за 1923 год нету. <...> Удалось достать 11 номеров за 1924 год. 12-й еще не вышел. <...> В редакции сидит неимоверная сволочь <...>. Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера "Безбожника", был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены. <...> Большинство заметок в "Безбожнике" подписано псевдонимами.
"А сову эту я разъясню"» (Дневник, 85—87).
Последняя фраза — автоцитата Булгакова из повести «Собачье сердце», над которой он в это время работал. Там эти слова мысленно произносит пес Шарик, угрожая распотрошить чучело совы (в разговорной речи героев Булгакова слово «разъяснить» не раз встречается в значении «разоблачить кого-то, разделаться с кем-то»).
Приведенный отрывок из дневника нельзя не поставить в связь с начальными страницами романа «Мастер и Маргарита»10, особенно в первом его варианте, где Берлиоз является редактором журнала «Богоборец», а Иванушка, по внушению дьявола, топчет ногой изображение Иисуса Христа. Несомненно, мысли и чувства, испытанные Булгаковым при знакомстве с журналом «Безбожник», сказались потом и в формировании замысла романа «Мастер и Маргарита». Генезис романа был подготовлен впечатлениями и размышлениями писателя, восходящими еще к первой половине 20-х гг.
Больше того, в роман непосредственно перешли некоторые темы, затронутые в повести «Роковые яйца». Образы священнослужителей-обновленцев, появившиеся в первых редакциях и набросках романа (см. дальше), — прямое продолжение повествования о Доброкуре. Вместе с тем происходит и определенный сдвиг темы, автор обращается к новым ее аспектам. Если в повести «Роковые яйца» внимание сосредоточено главным образом на терроре властей по отношению к «курии», то в «Мастере и Маргарите» акцент сместился, с одной стороны, на философскую проблему атеизма и духовно-нравственной преемственности человеческого бытия, с другой — на такое явление советской действительности, как насильственное отчуждение имущества, собственности, ценностей.
В последнее время в нашей исторической литературе появились работы, наглядно раскрывающие те гигантские масштабы, какие приобрела в революционные и послереволюционные годы экспроприация богатств, в значительной части пущенных затем на субсидирование мировой революции, за бесценок проданных за границу, а то и расхищенных и растащенных или даже уничтоженных из идеологических побуждений либо по невежеству (такая участь часто постигала произведения искусства, архитектуры, иконы, церковную утварь, исторические памятники и т. д.). Трагическая картина этих процессов, сопровождавшихся кровавыми насилиями, ярко воссоздана на огромном (хотя и далеко не исчерпанном) фактическом материале, например в книге О.Ю. Васильевой и П.Н. Кнышевского «Красные конкистадоры» (М., 1994). Человек, окунувшийся в море чудовищных фактов, не будет удивлен, что у Булгакова они вызывали ассоциации с трагедией Пушкина «Скупой рыцарь», с темой вымогательства ценностей, с темой отнятого и погубленного богатства. По-видимому, именно в этой связи в романе «Мастер и Маргарита» артист, читающий это произведение Пушкина со сцены, носил в первоначальном варианте имя Илья Владимирович Акулинов. Автор «Булгаковской энциклопедии» отмечает: «Здесь очевидные пары: Владимир Ильич — Илья Владимирович, Ульянов — Акулинов»11. Лишь позднее Булгаков заменил имя и фамилию персонажа на другие, и след ассоциаций с вождем в окончательном тексте стерся. Но к роману «Мастер и Маргарита» нам еще предстоит обратиться специально.
* * *
Мы не исчерпали ни тематических мотивов повести Булгакова «Роковые яйца», на материале которой анализировали его художественную систему, ни поэтики скрытых и неявных значений и даже символики собственных имен и названий в этой повести. Едва ли, например, случайно в ней подчеркивается, что красный луч был открыт на улице Герцена — символ одного из возможных вариантов исторического пути и одной из линий развития общественно-политической мысли России («декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию...» и т. д.). В дальнейшем мы еще вернемся к вопросу об элементах христианской символики — о ней удобнее говорить, касаясь одновременно и других произведений Булгакова. Однако и приведенных фактов, по-видимому, достаточно, чтобы судить о богатстве подспудного содержания повести «Роковые яйца». По сути в этом произведении заключено еще одно произведение, целый ансамбль иносказательных композиций. За первым текстом открывается второй.
К главным чертам художественной структуры относится двуплановость художественного построения. Повествование «работает» одновременно и на последовательное развертывание научно-фантастического сюжета, и на создание «второго» изображения, которое местами как бы вырисовывается за первым и мерцает сквозь него. И это второе изображение связано уже не с биологическими и естественнонаучными проблемами, а с общественно-историческими событиями в России. Собственно здесь два мысленно соотнесенных хронотропа. Читатель все время оказывается то в одном, то в другом пространственно-временном измерении — воображаемом и реальном. Если в прямом значении «Красный луч» — это конкретный, хотя и воображаемый, совхоз с речкой, ивами и лугами (где и разыгрывается трагедия жены Рокка, на которую напал гигантский змей), то во втором пространстве это уже целая страна.
Разумеется, далеко не каждая образная деталь ложится сразу в оба плана. Иначе перед нами было бы не художественное произведение, а тощая, рассудочная схема-шифровка. Между тем Булгаков, как и Чапек, владеет искусством не только интеллектуальной игры, но и яркого, пластичного изображения, и одно неотделимо от другого. Сохраняется предметная конкретность, живописная полнота воплощения сюжета. Иначе говоря, полной жизнью живет и развивается научно-фантастическое действие, но вокруг него все время возникают, так сказать, аллюзионно-ассоциативные наплывы.
Булгаков сам оставил свидетельство о наличии в его повести «дерзких» мотивов. В ночь на 28 декабря 1924 г. он записал в дневнике: «Вечером у Никитиной читал свою повесть "Роковые яйца". Когда шел туда — ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда — сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть серьезное? Тогда не выпеченное. <...> Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги "в места не столь отдаленные". Очень помогает мне от моих мыслей жена» (Дневник, 81). Научно-фантастическое содержание повести, естественно, не давало ни малейших поводов для подобных опасений.
Одновременно из дневниковой записи видно, что Булгаков не был вполне удовлетворен своей повестью и сомневался, достаточно ли она отработана в художественном отношении и не сбивается ли местами на фельетон. (Существует и запись в дневнике одного из знакомых Булгакова, что в устных беседах он также называл повесть «Роковые яйца» всего лишь «пробой пера» и «фельетоном»12.) Судя по всему, упреки в собственный адрес были учтены автором только при работе над последующими произведениями. В повести «Собачье сердце» элементы фельетона если и встречаются, то уже в очень преображенном виде.
Крамольные иносказания Булгакова, «дерзкие» мотивы, составившие сокровенную основу повести «Роковые яйца», не были частным эпизодом в его творчестве. Напротив, они рождались в атмосфере мучительных переживаний и находились на главном направлении его размышлений о судьбах России — размышлений, излившихся в 1919 г. горькой статьей «Грядущие перспективы», терзавших его на протяжении работы над романом «Белая гвардия»13 и резко обострившихся в 1924 г. Это был особый год — год смерти В.И. Ленина. Казалось, завершился целый этап в истории страны. Возникла потребность осмыслить его, а возможность перемен обостряла оценки. Булгаков страстно жаждал этих перемен. 2 января 1925 г. он оставил в дневнике примечательную запись: «<...> решил из "Гудка" пойти пешком. Пошел по набережной Москвы-реки. Полулуние в тумане. <...> В Замоскворечье огни. Проходя мимо Кремля, поравнявшись с угловой башней, я глянул вверх, приостановился, стал смотреть на Кремль и <...> подумал "доколе, Господи!.."» (Дневник, 82). Да и судя по концовкам повестей середины 20-х гг., он не чужд был надежд, что полоса аномальных, по его мнению, процессов может кончиться и жизнь войдет в свои естественные берега. Это не значит, что он мечтал о восстановлении царизма. Когда в апреле 1924 г. разнесся слух, будто по Москве ходит манифест Николая Николаевича, он записал в дневнике: «Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало» (Дневник, 65. Ср. 105—106). Позднее он заявит и о «своих великих усилиях стать бесстрастно над красными и белыми» (5, 447).
В 1924—1925 гг. из-под пера Булгакова выходят сразу несколько произведений, внутренней темой которых была вооруженная революция. Новые произведения отличались от предшествующих. Они представляли собой синтез гротеска, «эзоповского языка» (собственная характеристика автора), фантастики (в 20-е гг. — прежде всего научной фантастики) и аллюзий. (При этом метафоры-аллюзии возведены и в принцип построения целого произведения — багровый остров, нашествие драконов, хирургический эксперимент — или отдельных его блоков.) Обращение к таким формам отвечало стремлению в обобщенном виде и емких художественных построениях осмыслить происшедшие и происходящие в стране события и процессы, соотнести их с философскими проблемами бытия, истории, нравственности. Обратившись к фантастике и иносказаниям, писатель искал внутренней свободы для художественного освоения окружающего мира.
Уже весной 1924 г., едва заключив договор на издание «Белой гвардии» (незавершенной, так как обстановка не позволяла продолжить роман в соответствии с замыслом и ходом реальных исторических событий, до которых дошла очередь в повествовании), во второй половине апреля Булгаков публикует (в газете «Накануне») небольшую сказочную повесть фельетонного типа «Багровый остров». Автор использовал в ней имена героев из романов Жюля Верна «Дети капитана Гранта» и «Путешествия капитана Гаттераса», превратив самих героев в интервентов и колонизаторов и избрав местом главного действия экзотический остров, где обитают белые арапы и красные эфиопы. Повесть, которая современному читателю, наверное, больше всего напомнит сценарий мультфильма, представляет собой озорную эскизную аллегорию российской революции и гражданской войны, слегка прикрытую возможностью истолкования ее и как шутливой пародии на дешевые литературные поделки, профанирующие революционную тему. Изображен кровавый конфликт между красными и белыми островитянами с последующей интервенцией иноземцев-завоевателей. При этом завершаются события как бы желательным в глазах автора исходом: словно захлебнувшись пролитой кровью и ужаснувшись жертв, враждующие стороны наконец примиряются, на острове воцаряется спокойствие, а интервентов изгоняют. По существу продолжением этой же темы стала повесть «Роковые яйца», написанная вслед за «Багровым островом», а затем и «Собачье сердце» (конец 1924 — начало 1925 г.). Обе повести относятся к лучшим вещам Булгакова и спустя три четверти века, когда они стали широко доступны читателям, пользуются большим успехом у них.
Для исследования художественной структуры и поэтики Булгакова особый интерес представляет повесть «Роковые яйца». Во-первых, она изобилует тайными мотивами, во-вторых, писатель был тогда еще не столь осторожен, как позднее, когда стал очевиден интерес к нему со стороны ГПУ, а на его голову покатились целые лавины обвинений во враждебности к советской власти. Опальный автор внимательно фиксировал все нападки на него и даже завел нечто вроде альбома или досье, где собирал филиппики и оскорбления в свой адрес. Набралось несколько сот листов. И вместе с тем у него хватило мужества не поступиться ни своими убеждениями, ни попытками и дальше выражать их в своем литературном творчестве. Но маскировал он теперь свои «дерзости» еще более тщательно (и «архипелаг» аллюзий в его произведениях оказывался более разреженным), что зачастую до сих пор затрудняет их адекватное прочтение. Знание структуры повести «Роковые яйца» и системы испытанного в ней скрытого письма, своего рода художественной криптографии, помогает более уверенно проникать в глубинные смыслы и других его произведений, убеждающих в свою очередь в дальнейшем совершенствовании и обогащении им этой системы.
Конечно, ни содержание, ни поэтика произведений Булгакова далеко не сводятся к описанному выше. В повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце» ощутимо присутствует, например, и тема «человек творчества и власть» или «творческое открытие и власть». Эта тема получит развитие и будет звучать потом и в сочинениях Булгакова о Мольере, и в драме «Адам и Ева», и в «Блаженстве», и в трагедии «Александр Пушкин», и в «Театральном романе», и в «Мастере и Маргарите». Что касается поэтики, мы рассмотрели главным образом ту ее составляющую, которая непосредственно связана с реакцией писателя на конкретные общественно-политические события конца 10-х — 20-х гг. Между тем это слагаемое составляет органическую часть более объемного и многогранного эстетического целого. Е.А. Яблоков, анализируя прозу Булгакова, вскрыл, например, внушительные пласты мифопоэтических представлений и архетипов, образующих своего рода подпочву, питающих многие элементы булгаковской образности и активно участвующих в художественной аксиологии. Само название повести «Роковые яйца», взятое в общем контексте произведения, оказывается связанным на глубинном уровне не только со злободневными историческими реминисценциями, с философской темой рока, фатума и т. д., но и (через многие опосредования и акценты) — в параллель к проблеме обновления мира — с мотивом миротворения, восходя чуть ли не к основному мифу, одним из первоэлементов которого является яйцо. «Пародийный эффект тем сильнее, что затронутыми оказываются весьма мощные пласты культурных ассоциаций. Как известно, яйцо — один из самых распространенных космогонических символов <...>. Разумеется, в булгаковской повести вместо акта "нового творения" едва не наступает "светопреставление". <...> "Чудо" совершилось, однако результат прямо противоположен ожиданиям: из яиц выводятся демонические существа — мифические драконы»14. (Сходная зоологическая метафора лежит, между прочим, и в основе «Войны с саламандрами» К. Чапека.) Соединяясь с современным общественно-историческим планом повести, мифопоэтический элемент также активно участвует в образовании эстетического спектра и неповторимой художественно-философской палитры.
Анализ повести «Роковые яйца» показывает, что так же, как и в антиутопиях Чапека, жанр философской притчи соединен здесь с пародийной сатирой на современность, на подлинные события и их участников. Различие в том, что у Булгакова она почти полностью ушла в подспудные слои произведения.
Примечания
*. Филарет был символом русской церкви не только в глазах Булгакова — ср. высказывание Н. Бухарина: «Мы ободрали церковь как липку, и на ее "святые ценности" ведем свою мировую пропаганду, не дав из них ни шиша голодающим; при ГПУ мы воздвигли свою "церковь" при помощи православных попов, и уж доподлинно врата ада не одолеют ее; мы заменили требуху филаретовского катехизиса любезной моему сердцу "Азбукой коммунизма", закон божий политграмотой, посрывали с детей крестики да ладанки, вместо икон повесили "вождей", и постараемся для Пахома и "низов" открыть мощи Ильича под коммунистическим соусом... Дурацкая страна» (Цит. по: Бунич И. Золото партии. СПб., 1992. С. 93). Поражает, между прочим, откровенный цинизм, с каким говорится не только о церкви, но и о голодающих, и о народе («низах»), и о стране в целом, и о собственных утверждениях и действиях властей.
**. Именно Радеку принадлежал опубликованный в «Правде» ответ на воззвания епископа Кентерберийского Девизона, неоднократно протестовавшего вместе с общественностью и религиозными кругами многих европейских стран против гонений на церковных деятелей в Советском Союзе и, в частности, против судебной расправы над главой католической церкви России Яном Цепляком и прелатом Константином Буткевичем (Радек К. Лекция истории для архиепископа Кентерберийского и лекция истории об архиепископе Кентерберийском // Правда. 15 апреля 1923). Оба были приговорены к расстрелу, но Цепляку смертная казнь была заменена потом десятью годами тюрьмы. Суд над ними воспринимался и на Западе, и в России как репетиция готовившегося тогда судебного процесса над патриархом Тихоном. Булгаков следил за всеми этими событиями. В его газетном очерке «Бенефис лорда Керзона» упоминаются имена и Цепляка, и Тихона, и епископа Кентерберийского. (О судебном процессе над Я. Цепляком и К. Буткевичем см. подробнее: Валентинов А.А. Черная книга («штурм небес»), Париж, 1925. С. 174—197.)
***. По некоторым сведениям, митрополит Сергий (будущий патриарх) сначала, возможно, надеялся встать во главе Высшего церковного управления, чтобы повернуть его политику, но это ему не удалось (Ретельсон Л. Трагедия русской церкви. 1917—1945. Париж, 1977. С. 303—304.)
****. Жадные — по всей видимости, те, кто не хотел смириться с уничтожением кур, подвергшихся мору (в параллельном смысле — сопротивлялся гонениям на церковь и изъятию церковного имущества).
5*. В 1922—1928 гг. она называлась Комиссией по проведению отделения церкви от государства при ЦК РКП(б), с 1928 по 1929 г. — Антирелигиозной комиссией при Политбюро ЦК ВКП(б) (хотя и раньше для краткости ее обычно называли — даже в служебной переписке — антирелигиозной комиссией). До создания комиссии ее функции выполнял (с 1918 г.) так называемый Ликвидационный отдел Наркомюста, возглавлявшийся Петром Ананьевичем Красиковым, с именем которого связано, помимо всего прочего, начало сноса московских церквей. Первой жертвой пала часовня св. Александра Невского, снесенная как «монархический памятник, оскорбляющий революционные чувства», в 1922 г. по инициативе П.А. Красикова и по решению президиума Моссовета во главе с Л.Б. Каменевым. Часовня стояла напротив гостиницы «Националь» (превращенной тогда в Дом Советов) и сооружена была в память воинов, погибших за освобождение Болгарии, и в честь императора Александра II. В часовне служили также панихиды по спасителям отечества Козьме Минину, Дмитрию Пожарскому, Ивану Сусанину. Позднее Красиков принимал участие и в деятельности антирелигиозной комиссии. В 1922 г. он выступал одним из обвинителей на судебном процессе над митрополитом Петроградским Вениамином.
6*. Борьба с церковью велась уже с момента взятия власти большевиками, но главный сокрушительный удар решено было нанести весной 1922 г. При этом преследовались две цели: разгромить церковь и добыть средства, вопиющая нехватка которых в казне обнаружилась к этому времени (в качестве удобного повода и предлога для конфискации ценностей рассматривалась экстремальная ситуация голода в стране). Главным документом, в котором были сформулированы эти задачи и программа действий, стало широко известное теперь, но тогда строжайше засекреченное письмо В.И. Ленина членам Политбюро от 19 марта 1922 г., в котором, в частности, говорилось: «Нам во что бы то ни стало необходимо произвести изъятие церковных ценностей, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей <...>. Чем большее число представителей реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» (Ленин В.И. Неизвестные документы. М., 1999. С. 316—323). В качестве одного из средств достижения цели рассматривалось и содействие расколу церкви. Уже к концу 1922 г. число священнослужителей, погибших после революции, достигло нескольких тысяч человек. Антирелигиозный и антихристианский психоз был доведен до такого накала, что в городе Свияжске был даже воздвигнут памятник Иуде (первоначально намеревались поставить монумент Люцифера или Каина). (В СССР был памятник Иуде // Вечерняя Москва. 16 сентября 1999 — с отсылкой к газете «Церковные ведомости». № 24 за 1923 г.) В Москве был, как известно, устроен публичный «суд над Богом», на котором присутствовали и официальные лица.
7*. Известны три случая, когда ради шутки Булгаков и собственные фельетоны в газете «Гудок» подписал псевдонимами с учетом этой аббревиатуры: Герасим Петрович Ухов, Г.П. Ухов (2, 727), вызвав легкий переполох среди сотрудников редакции.
8*. Многократно издавалась «Библия для верующих и неверующих» Ярославского, в которой академик А.И. Белецкий нашел 197 фактических ошибок, в связи с чем заметил, что полный их обзор мог бы составить книгу приблизительно тех же размеров, что и само сочинение (см. подробнее: Белецкий А.И. Некоторые замечания по поводу атеистической литературы // Библия и наука. М., 1996. С. 266—288).
1. Паршин Л. Чертовщина в американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. М., 1991. С. 63.
2. Чудакова М.О. О мемуарах и мемуаристах (Вместо послесловия) // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 489.
3. См.: Никольский С.В. В зеркале иронии и сатиры (Скрытые мотивы и аллюзии в прозе М. Булгакова) // Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка. 1995. Т. 54. № 2. С. 51—57.
4. Эренбург И. Молитва о России. М., 1918. С. 8—9.
5. Оговоримся, что в некоторых изданиях повести «Роковые яйца», в том числе в пятитомном Собрании сочинений М.А. Булгакова, печатается (по недосмотру?) не «курий дох», а «куриный дох» (2, 76). Поэтому в данном случае в виде исключения мы цитируем текст по изданию, подготовленному к печати М.О. Чудаковой, которая сверила его с первой публикацией и рукописью наборного экземпляра. (Булгаков М.А. Сочинения. Роман. Повести. Рассказы. Минск, 1988. С. 211). Этот текст совпадает и с изданием Э. Проффер (Булгаков М.А. Собр. соч. Анн Арбор, 1983. Т. 3. С. 75), пользовавшейся машинописной копией повести с авторской правкой Булгакова.
6. Ср.: Булгаков М.А. Собр. соч. Анн Арбор, 1983. Т. 3. С. 61.
7. См.: Левитин А. (Краснов), Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты. Kunstnacht (Schweiz), 1977. С. 166 и след.
8. Нежный А. Комиссар дьявола. М., 1993.
9. Нежный А. Комиссар дьявола. С. 32.
10. Ср.: Лосев В.И. Вещие сны // Булгаков М.А. Грядущие перспективы... М., 1993. С. 29.
11. Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. С. 260—261.
12. Чудакова М.О. «И книги, книги...». М.А. Булгаков // «Они питали мою музу». Книги в жизни и творчестве писателей. М., 1986. С. 221.
13. См.: Яблоков Е.А. Роман М. Булгакова «Белая гвардия». М., 1997.
14. Яблоков Е.А. Мотивы прозы Михаила Булгакова. М., 1997. С. 12—13.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |