Гофман

Известно, что Булгаков был прекрасно знаком с творчеством Гофмана. Вероятно, его особое внимание привлек роман «Эликсиры сатаны», переведенный на русский язык в 1897 г. и переизданный в отредактированном переводе в 1929 г. И название и тематика произведения не могли не заинтересовать писателя, приступившего к созданию «Мастера и Маргариты».

Используя стилистику «готического романа», Гофман свободно сочетает с мистикой и сферой подсознательной человеческой психики остросатирические картины современной ему действительности. Этим же методом пользуется и Булгаков.

Объединяет обоих писателей и сопоставление свободы воли и рока, высшего предопределения в судьбе героев, и значимость темы искусства и образа художника, задыхающегося в пошлом, обывательском, филистерском мире. (Не случайно литературным прообразом Мастера некоторые критики называют Иоганнеса Крейслера, героя «Житейских воззрений кота Мурра» и «Крейслерианы». Для обоих жизнь и творчество слиты воедино.)

Б. Соколов находит влияние «Эликсиров сатаны» на описание Весеннего бала полнолуния.

Он же приводит фразу из булгаковского фельетона «Столица в блокноте», где напрямую назван немецкий романтик: «Из воздуха соткался милиционер. Положительно, это было гофманское нечто». (Таким же образом появляется на Патриарших прудах и Коровьев.)

О прибывшей на бал сатаны маркизе де Бренвилье Булгаков мог узнать из новеллы Гофмана «Девица Скюдери. Рассказ из времен Людовика XIV», вошедшей в сборник «Серапионовы братья».

Э.Т.А. Гофман. Автопортрет

Близость своего художественного почерка творчеству немецкого романтика осознавал и сам Булгаков. В августе 1938 г. он пишет жене: «Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я прав в "Мастере и Маргарите"! Ты понимаешь, что стоит это сознание — я прав!»

Речь идет о статье И.В. Миримского «Социальная фантастика Гофмана», опубликованной в журнале «Литературная учеба» (1938, № 5). Статья эта сохранилась в архиве Булгакова, вся исчерканная синим и красным карандашами. Эти пометы на статье о Гофмане впервые описаны в статье о личной библиотеке Булгакова М. Чудаковой «Условия существования» (С. 79—81). Вот кое-что из отмеченных им мест: «Стиль Гофмана можно определить как реально-фантастический. Сочетание реального с фантастическим, вымышленного с действительным <...> цитируются с научной серьезностью подлинные сочинения знаменитых магов и демонолатров, которые сам Гофман знал только понаслышке. В результате к имени Гофмана прикрепляются и получают широкое хождение прозвания вроде спирит, теософ, экстатик, визионер и, наконец, просто сумасшедший. Сам Гофман, обладающий, как известно, необыкновенно трезвым и практическим умом, предвидел кривотолки своих будущих критиков...» «Он превращает искусство в боевую вышку, с которой как художник творит сатирическую расправу над действительностью».

Булгаков, с его любовью к шуткам и розыгрышам, увидев в характеристике Гофмана оценки, вполне применимые и к его творчеству, мистифицировал друзей, выдавая фрагменты рецензии Миримского за рецензию, посвященную не Гофману, а ему самому.

О таком розыгрыше вспоминает, в частности, С. Ермолинский: «Однажды он пришел ко мне и торжествующе объявил:

— Написали! Понимаешь, написали!

И издали показал мне номер журнала, одна из статей которого была им густо подчеркнута красным и синим карандашом.

Страшные призраки, порожденные фантазией. Рисунок Гофмана

— "Широкая публика его охотно читала, но высшие критики относительно него хранили надменное молчание, — цитировал Булгаков и, перебрасываясь с одной выдержки к другой, продолжал: — К его имени прикрепляются и получают хождение прозвания, вроде спирит, визионер и, наконец, просто сумасшедший... Но он обладал необыкновенно трезвым и практическим умом, предвидел кривотолки своих будущих критиков. На первый взгляд его творческая система кажется необычайно противоречивой, характер образов колеблется от чудовищного гротеска до нормы реалистического обобщения. У него черт разгуливает по улицам города..." — Тут Булгаков даже руки простер от восторга: — Вот это критик! Словно он читал мой роман! Ты не находишь? — И продолжал: — "Он превращает искусство в боевую вышку, с которой, как художник, творит расправу над всем уродливым в действительности..."

Булгаков читал, незначительно изменяя текст (я цитирую по подчеркнутым им самим страницам журнала "Литературная учеба").

Это была статья И. Миримского, но не о нем, а о Гофмане. В ней содержались замечания, пронзительно задевшие Булгакова. Насладившись эффектом, он признался, что статья эта никакого отношения к нему не имеет. Увы, это был совсем не веселый розыгрыш!» (Ермолинский. Из записей разных лет. С. 467).

Еще более разительное сходство поэтики Булгакова и Гофмана обнаруживается при чтении предисловия Владимира Соловьева к его же переводу «Золотого горшка» Гофмана. И. Галинская повторила эксперимент Булгакова и заменила в предисловии Соловьева слова «Гофман» на «Булгаков», а «Золотой горшок» — на «Мастер и Маргарита» (в цитате замененные слова набраны курсивом). Результат поразительный:

«Существенный характер поэзии Булгакова, выразившийся в этом романе с особенной ясностью и цельностью, состоит в постоянной внутренней связи и взаимопроникновении фантастического и реального элементов, причем фантастические образы, несмотря на всю свою причудливость, являются не как привидения из иного чуждого мира, а как другая сторона той же самой действительности, того же самого реального мира, в котором действуют и страдают живые лица, выводимые поэтом. Поэтому, так как повседневная действительность имеет у Булгакова всегда и постоянно, а не случайно только, некоторую фантастическую подкладку, эта действительность, отдельно взятая, при всей естественности своих лиц, образов и положений (естественности, какой мог бы позавидовать современный натурализм), постоянно дает чувствовать свою неполноту, односторонность и незаконченность, свою зависимость от чего-то другого, и потому, когда это другое (мистический или фантастический элемент), скрыто присущее во всех явлениях жизни, вдруг выступает на дневной свет в ясных образах, то это уже не есть явление deus ex machina, а нечто естественное и необходимое по существу, при всей странности и неожиданности своих форм. В фантастическом романе Булгакова все лица живут двойной жизнью, попеременно выступая то в фантастическом, то в реальном мире. Вследствие этого они, или, лучше сказать, поэт через них — чувствует себя свободным, не привязанным исключительно ни к той, ни к другой области. С одной стороны — явления и образы вседневной жизни не могут иметь для него окончательного, вполне серьезного значения, потому что он знает, что за ними скрывается нечто иное; но с другой стороны, когда он имеет дело с образами из мира фантастического, то они не пугают его, как чужие и неведомые призраки, потому что он знает, что эти образы тесно связаны с обиходной действительностью, не могут уничтожить или подавить ее, а, напротив, должны действовать и проявляться через эту же действительность. Таким образом, фантастический элемент является у Булгакова очеловеченным и натурализованным; и если присутствие этого элемента позволяет поэту относиться свободно к реальному миру, то в признании этого последнего с его законными правами он находит точку опоры для такого же свободного отношения к элементу фантастическому; он не подавлен, не связан им, может свободно играть с ним. Эта двойная свобода и двойная игра поэтического сознания с реальным и фантастическим миром выражаются в том своеобразном юморе, которым проникнуты произведения Булгакова, и в особенности его роман "Мастер и Маргарита". Этот глубокий юмор возможен только при указанном характере поэтического мировоззрения, т. е. при равносильном присутствии реального и фантастического элемента, что освобождает сознание поэта, выражающееся в этой своей свободе как юмор» (Галинская. Загадки известных книг. С. 91—92).