«Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился произошедшей перемене. Пропал отягченный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то...»
Михаил Афанасьевич проходил здесь сотни раз. Здесь, в высоком, словно в великолепном готическом дворце (эпоха модерна), бывшем доходном доме купчихи Н.К. Ушаковой, постройки архитектора Павла Петровича Малиновского (1869—1943), 1915 года, № 7 по Глазовскому переулку, весной 1925 года он зарегистрировал свой брак с Л.Е. Белозерской. Там в 1920-е и позже в первом этаже находилось отделение ЗАГСа.
Михаилу Афанасьевичу часто случалось идти с друзьями по Глазовскому переулку. Вечерами, поздно ночью или вовсе ранними утрами они возвращались из гостеприимного дома Павла Сергеевича Попова и Анны Ильиничны Толстой — № 10 по Плотникову переулку, потом — № 45 по Арбату, на углу с Плотниковым, где Поповы жили позже. Но маршрут от их дома у посещавших их друзей, стремившихся продолжить удовольствие общения, оставался все тем же: спиной к Арбату, идя по Плотникову, сворачивали направо, в Глазовский. По нему — до Садового кольца, налево по кольцу (Смоленский бульвар, четная сторона), затем напротив 1-го Неопалимовского переулка или у Зубовской площади переходили на другую сторону Садового кольца. Далее, соответственно, из 1-го Неопалимовского, через Новоконюшенный, а если с Зубовской, то — Долгим переулком (ныне улица Бурденко), на Большую Пироговскую улицу, к дому № 35-а.
Обычно с Булгаковыми от Поповых шли: Лямины, Заяицкий, Шапошниковы. Сначала все провожали Булгаковых по Смоленскому бульвару, потом отправлялись по домам и прощались поочередно: Лямины и Шапошниковы сворачивали на Пречистенку, Заяицкий шел с Булгаковыми до своего Долгого переулка, 11 (дом недавно снесли).
По дороге разговаривали между собой — для того и шли вместе, часто обсуждали город вокруг себя. Николай Николаевич Лямин, Сергей Сергеевич Заяицкий, Борис Валентинович Шапошников — старые жители Москвы и коренные москвичи во многих поколениях, были истинными приверженцами и патриотами своего города. То и дело начинались у них взаимные дополнения, опровержения, обмены впечатлениями, а чаще, так как все трое знали о городе очень много, звучали согласные гимны красоте Москвы и восхищенные речитативы с каденциями-монологами, исполнявшимися этим трио, к которому нет-нет да присоединялся четвертый голос новоявленного москвича — булгаковский.
Вот в таких-то путешествиях, если позволяла погода, никто не спешил, шли и разговаривали с удовольствием, не ускользнуло от внимания Михаила Афанасьевича поразительное соседство прекрасной Москвы начала XIX столетия — московского ампира — с не менее прекрасной Москвой начала XX — с московским модерном.
Напротив знакомого Михаилу Афанасьевичу дома с бывшим в нем когда-то отделением ЗАГСа в Глазовском переулке находится дом № 8, выстроенный в 1898—1899 годах архитектором Львом Николаевичем Кекушевым (1863—1919), а рядом с ним — дом № 6/9 на углу Глазовского и Денежного переулков. Последний — один из ценнейших памятников московского ампира 1820-х, принадлежал А.К. Поливанову, поручику Лейб-гвардии Конного полка. Для москвичей имя Поливановых знаменито бывшей частной гимназией на Пречистенке, 32. Создателем и директором гимназии был Л.И. Поливанов (1858—1899). Он приходился внучатым племянником упомянутому А.К. Поливанову.
У поливановского дома в Денежном переулке есть интересная особенность. За шестью большими углубленными в стену тосканского стиля колоннами фасада, выходящего на Денежный (когда-то колонны поддерживали балкон верхнего этажа), за окнами между колонн не было парадного гостиного зала, как это обычно бывало. Зал был обращен в сторону двора за домом. Двор идет вдоль Глазовского переулка до самого кекушевского особняка (дом № 8). Двор представлял собой весьма обширный сад и под стать дому во время оно сад должен был, по всей вероятности, являть собою роскошный ампирный вид, чтобы соответствовать богатой архитектуре и внешних стен, и интерьерного декора, а особенно — богатому, глядящему именно в сад, гостиному залу.
В этом зале мне самой довелось видеть парные колонны, лепнину и облицовку мрамором: какое-то время там находился коллектор детской литературы, где я бывала в школьные годы. В справочнике «Вся Москва» на 1882 год дом числился уже не за Поливановым, всем роскошным участком владел тогда купец Петр Андреевич Панов. Ну что же! К концу XIX века аристократический ампир перекочевал в руки богатого купца. Не станем спешить вспоминать латинскую пословицу: «Так проходит земная слава!..» Дело в том, что очень своеобразной красотой этот участок славился и позже, оказавшись во владении купцов.
Жительница нашего дома, художница и вышивальщица, в 1920-е годы окончившая московское художественно-промышленное строгановское училище, Олимпиада Петровна Голубева, сама из купеческой семьи, родственной старинной московской купеческой же семье Каптелиных, занимавшихся церковной утварью (их лавка была у самой Красной площади, рядом с Иверской часовней), страстно увлекалась цветоводством и разводила уголок «вампирного», как она шутила, сада у нас во дворе (Штатный (Кропоткинский) переулок, 24). Она рассказывала, что сад дома 6/9 на углу Глазовского и Денежного переулков в ее молодости выглядел — роскошнее не было: вдоль глухой стены, существующей и сейчас и отделяющей сад от соседнего участка (дома № 8) по Глазовскому переулку, росли кусты сирени, красиво перемежавшиеся светло-сиреневыми и темно-фиолетовыми цветами. В период цветения там были каскады пышных кистей. Перед сиренью ровной линией были посажены кусты шиповника и мелких бело-розовых парковых роз. Перед ними все лето широкой и низкой полосой цвели пышные красные розы. Перед окнами, ближе к дому, ровным прямоугольником был разбит партерный французский цветник, посреди которого находилась небольшая белая статуя, в виде, кажется, сидящей женской фигуры. Здесь были посажены розы — концентрическими рядами-прямоугольниками, сходясь к скульптуре белыми цветами, а от краев к внешним сторонам цветника шли сначала темно-розовые, затем розовые, и, все бледнея, постепенно доходили до белых роз. Таких рядов розово-белых роз было пять-шесть. Здесь выращивался великолепный розарий из сотен кустов. За таким цветником, конечно же, должен был быть заведен профессиональный садовнический уход.
Для меня самой этот сад остался на всю жизнь неким восхищенным воспоминанием, словно и визуального, и виртуального наслаждения. Поэтому позже, когда я читала стихи, например, Иннокентия Анненского: «...В томных тенях, в томных тенях мая? // Или сад был одно мечтанье // Лунной ночи, лунной ночи мая? // Или сам я лишь тень немая?..» (1906) — или: «Близился сизый закат. // Воздух был нежен и хмелен, // И отуманенный сад // Как-то особенно зелен...» — во мне самой возникали как будто бы таинственные мечты в зелени надежд и чаяний, которым суждено ли было осуществиться? Они, может быть, осуществлялись только в самых сокровенных из творческих исканий. А в жизни? Нет, нет!
Так ценны были воспоминания местной жительницы, семья которой жила в нашем доме с десятых годов XX века. Рассказывала Олимпиада Петровна о временах своей ранней молодости, когда ей довелось бывать в гостях у предреволюционных жителей этого дома; это были наследники Панова Горожанкины. И оказалось, что эта фамилия весьма близка нашей семье!
Родной брат нашего прямого предка, коломенского купца Василия Дементьевича Шапошникова (1720—1800), Алексей Дементьевич (1729—1776), женился на Анастасии Олимпиевне Горожанкиной, также из семьи коломенских купцов. В 1776 году вместе со взрослым сыном Степаном Алексеевичем Шапошниковым они переехали из Коломны в Москву. Вот с тех-то времен и начался счет поколений наших предков-москвичей.
С другой стороны, коломенский купец Гурий Алексеевич Горожанкин женился на Прасковье Евдокимовне Шапошниковой (1769— ?), двоюродной племяннице упомянутого Василия Дементьевича. От них пошли Горожанкины с нашей, шапошниковской, кровью. Это XVIII век. А к началу XX века в Москве уже была известная издательская фирма Горожанкиных, выполнявшая, кроме прочих, заказы на производство художественных открыток...
Мой дед Борис Валентинович, конечно же, всё это знал, но от него я никогда об этом не слышала.
Мой прадед Валентин Кондратьевич Шапошников в 1880-х — 1890-х жил в Малом Лёвшинском переулке, дом 5 (снесен в 1930-е); дед мой родился в этом доме в 1890-м, его опыт знания сих мест продлился до 1930-х. Мой отец Вадим Шапошников родился на Пречистенке, 9, а с 1921-го жил с родителями на углу Малого Лёвшинского и Пречистенки, затем в Кропоткинском переулке, знал здешние места всю жизнь, с конца 1910-х и до начала 1980-х. Сама я родилась в Кропоткинском (Штатном) переулке, 24, мое время — с конца 1930-х и по сей день. Наконец, мой сын Михаил Шапошников живет здесь с рождения, с конца 1960-х. Итак, 130 лет семейного знания здешней Москвы в пяти поколениях.
Как же глубоко — видимо, поэтому! — знакомо мне внутреннее ощущение некоей причастности, некоего близкого родства с местами — носителями городских красот и достопримечательностей, когда идешь мимо такого дома, как Поливановский особняк в Денежном. И, думая или разговаривая с кем-то вовсе о другом, чувствуешь, словно неким вторым или третьим планом сознание твое сопровождает молчаливый и дорогой в своей красоте и в твоем знании о нем дом. Не безлико чередуются дома на твоем пути, некоторые из них обладают способностью глядеть на тебя глазами ликов, и лики эти личностно воспринимаются тобою, и тогда ликует в тебе ощущение родного города. Такое ощущение, уверена, было знакомо и моему деду, а тот и делился им с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, интересовавшимся историей, особенностями города.
И вот, проходя Глазовским переулком мимо дома 6, мимо поливановского особняка и горожанкинского сада в зелени и, может быть, еще в каких-то цветах, среди которых тогда еще могла белеть и скульптура (или в глазах писателя белел ее образ), о котором рассказывали ему друзья, Михаил Афанасьевич вдруг поднимал глаза, и оказывалось, что всё переменилось, что не было уже ни статуи, которой когда-то и на самом деле не стало, ни зелени — та оставалась позади, а бросалось, и теперь бросается в глаза буро-красноватое, переходящее в золотое марево на красивой горизонтальной ленте мозаики вдоль фасада дома 8, и куда-то стремятся зеленые стебельки водорослей и водяных цветов — стилизованные, изгибом стеблей и цветом — то и дело голубым — напоминают они о водной родной им стихии. И открывают чудный мозаичный подводный мир наддверия кекушевского особняка — дом 8 по Глазовскому переулку! Вот он, булгаковский Ершалаим. Вот так составился булгаковский литературный образ.
Автор мозаик на фасаде особняка — английский архитектор и декоратор Вильям Францевич Валькотт (1874, Одесса — 1943, Лондон). Вильям Францевич являлся автором нескольких московских зданий, в том числе и очень ценимых жителями пречистенских переулков двух особняков в стиле модерн — дома 8 и 10 по Мертвому (Пречистенскому) переулку.
От деда у меня сохранился пастельный рисунок «Семейный портрет в комнате» художницы-авангардистки начала XX века Веры Пестель (1887—1952), а на его обороте — изображение сидящего могучего орла, выполненного ее же рукой. Этот рисунок — типичный модерн, так же как и мозаичное панно над входом дома 8 в Глазовском переулке. Важно, что все эти люди когда-то близко или не очень близко знали друг друга. Из разговоров и воспоминаний, прогулок по городу они становились небезызвестны и Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Вместе с московскими домами Булгаков узнавал об их жителях, знакомился с ними.
Хотелось бы сказать несколько слов о тех двух домах в Пречистенском переулке, построенных В.Ф. Валькоттом, — они ведь остались от этого значительного, волею судеб работавшего в России архитектора эпохи смены вех, эпохи Серебряного века, в наследство зрительным ощущениям и Михаила Афанасьевича, который ходил мимо них чуть ли не каждый день. А мне довелось восхищаться ими и по моей, складывавшейся вокруг всего этого жизни.
Дом 8 по Мертвому (Пречистенскому) переулку построен Валькоттом в 1900—1902 годах для Карла Александровича Гутхейля (1851 — после 1914), который, как немец, покинул Россию с началом Первой мировой войны. Гутхейль был главой известной нотной издательской фирмы.
Дом 10, возведенный Валькоттом в 1899—1900 годах, приобрела Мария Федоровна Якунчикова, урожденная Мамонтова. Происходя из знаменитой купеческой семьи Мамонтовых, Мария Федоровна вошла в одну из богатых касимовских купеческих семей, возникших в начале XIX века и к концу его вышедших во дворянство. Интересно воспоминание П.А. Бурышкина о М.Ф. Якунчиковой в его «Купеческой Москве»: «в 1881 году, во время сильного голода, она организовала столовые в Тамбовской губернии, в 1908-м Мария Федоровна взяла на себя управление абрамцевской столярной мастерской и кустарным складом в Москве».
От семьи Саввы Ивановича Мамонтова, своего родного дяди, М.Ф. Якунчикова явилась преемницей производства, связанного с крестьянскими художественными работами. Дети Саввы Ивановича Мамонтова были друзьями детства Валентина Серова. Художник Василий Дмитриевич Поленов был женат на Наталии Васильевне Якунчиковой, а Павел Михайлович Третьяков, создатель знаменитой галереи, состоял в браке с Верой Николаевной Мамонтовой. Наконец, вспомню и Всеволода Саввича Мамонтова, автора «Воспоминаний о русских художниках».
Так переплетаются известнейшие имена прославленных людей в их родственных и дружеских связях: Мамонтовы — Якунчиковы — Поленовы — Третьяковы — Серовы, мир которых был близко знаком моему деду. Из родственных связей самого деда получается следующее. Все братья и сестры Боткины близко родственны нашей семье, так как родная тетка моего деда Надежда Кондратьевна Шапошникова вышла замуж за главу фирмы Боткиных Петра Петровича Боткина. Через Боткиных наша семья оказалась в родстве с А.А. Фетом, К.Д. Бальмонтом, Сабашниковыми, И.С. Остроуховым, наконец, с московским городским головою (в 1905—1912 годах) Н.И. Гучковым... Всех не перечислишь. Более подробно пишу об этом в работе, посвященной А.А. Фету и его московскому дому на Плющихе.
Всё это родные, а сколько еще знакомых! И они ведь тоже назывались в кругу знакомств или знания о них Михаила Афанасьевича. О них он то и дело слышал, узнавал то и се, а дом 10 по Мертвому (Пречистенскому) переулку — еще один лик прошлого на путях булгаковской Москвы, многие дома которой возникли не так уж и задолго до его приезда в город и сейчас катастрофически исчезают.
По этому поводу вспоминается тютчевское чудное двустишие: «Душа моя, Элизиум теней, // Теней безмолвных, светлых и прекрасных...»
Теперь булгаковская Москва на самом деле превращается в некий миф, и даже «теням минувшего» скоро совсем не окажется места в нашем теряющем и теряющем — правда, приобретающем много нового! — городе. Настанет день — собственно, он уже наступил! — когда москвичам придется искать эти места лишь на страницах книг, да по старым картам и планам, так как воочию многих из них уже и сейчас нельзя видеть.
Эти «тени» можно будет представлять себе по изображенным Булгаковым образам культурного ландшафта города. Эти образы были созданы им по живым впечатлениям виденного, слышанного им от друзей. Они сохранились в ларце драгоценностей удивительно своеобразного творчества Булгакова. В этом ларце таких образов ставшего родным Михаилу Афанасьевичу города обнаруживаются россыпи. Они восхищают наше воображение чуть ли не во всех московских произведениях писателя.
Булгаков приехал в Москву, чтобы стать писателем, и под грохот рушившихся стен и скрежет менявшихся устоев жизни выстраивался его литературный стиль. На ломовых виражах городской истории пронзительный скрип ее колеса не обходился без болезненных гримас на лице писателя и на лицах его друзей и знакомых...
А город становился его персонажем, и он сумел описать его с любовью и энциклопедическим знанием.
Остановлюсь на одном из участков городской застройки Москвы, с которым жизнь сохранила глубоко трепетное чувство, помогшее мне впоследствии с большим увлечением разбираться в вопросе о весьма ценной роли Большого Власьевского переулка в творчестве М.А. Булгакова.
В детские годы — мне было лет 12 — в солнечный зимний февральский день, когда все кругом утопало в снегу, шла я по Большому Власьевскому от Сивцева Вражка к дому, в Кропоткинский переулок. Стоял небольшой морозец, дышалось легко, и сияли в глазах и на душе детская радость и счастье от красоты природы и города. Переулок был тогда старый и совсем другой, чем теперь, с низкими домами, уютными старомосковскими заснеженными дворами с аккуратно прочищенными дорожками в обрамлении высоких сугробов — они походили на некие ходы, белые, сиявшие по верхним краям высвеченными солнцем снежными блестками с синеватыми тенями по земле. Как раз у старого особняка — № 11, в глубине обширного двора-сада с высокими деревьями и кустами в снегу, мое внимание привлек большой рыжий кот. Он осторожно и даже как-то брезгливо, то и дело стряхивая от снега лапы, шел в мою сторону по прочищенной широкой дорожке от дома к воротам. Вдруг мелькнула тень. Сзади на кота налетела ворона, и я услышала жалобное зловещее урчание, шипение. Кот мигом вскинулся с ощеренной мордой и оскаленными зубами, шерсть встала дыбом по спине, когтистые лапы оказались в воздухе, а сгладившаяся от прижатых ушей кошачья голова особенно выражала ненависть, мстительную жестокость, угрозу — не на жизнь, а на смерть. Над котом птица резко отпрянула на лету — выставленные вперед и когти, и опущенная вниз голова с твердым клювом, вскинутые вверх крылья. Мгновенно и одним махом птица взлетела и вот уже грузно опустилась на ветку дерева, принялась надсадно каркать. С ветки комьями посыпался снег, и медленно стала оседать, вспыхивая искрами на солнце, мелкая снежная пыль. Кот, не поднимая ушей, нервно взмахивая хвостом, отогнав ворону, продолжал идти крадучись, и еще ожесточеннее не доверяя солнечно-снежному миру, не прощая ему его опасностей. Он взглянул на меня ярко-зелеными глазами, жестокими, не оставлявшими надежды.
— Котенька, котенька, — шептала я, стояла и смотрела. И вдруг, сами собою, пришли на память отрывки строк из «Мцыри» М.Ю. Лермонтова, — тогда я целыми кусками знала почти всю поэму наизусть: «Я сам, как зверь, был чужд людей <...> // Лишь серебристой бахромой // Вершины цепи снеговой // Вдали сверкали предо мной <...> // Врага почуял он, и вой // Протяжный, жалобный, как стон, // Раздался вдруг <...> // И взор ее зеленых глаз // Был грустно нежен...»
Этот взор зеленых русалочьих глаз у Лермонтова представлялся мне всегда особенно коварно-жестоким, ужасным, смертоносным...
Об А.И. Тургеневе и о том, что у него здесь бывал М.Ю. Лермонтов, я, конечно же, тогда ровным счетом ничего не знала и долго еще не имела понятия. Проходя по переулку и потом, я всегда благоговейно вспоминала то яркое впечатление от произошедшей здесь, на моих глазах, сцены, расцветившейся в моей душе кристаллами лермонтовских поэтических строк. Но все же, все же, что это было?
Посещениями московского Большого Власьевского переулка М.Ю. Лермонтов накрепко связался в моем воображении с М.А. Булгаковым вот этим четверостишием, написанным поэтом о самом себе, но будто специально для здешних начал жизни Михаила Афанасьевича и Любови Евгеньевны, хотя и на сотню лет ранее: «Мы случайно сведены судьбою, // Мы себя нашли один в другом, // И душа сдружилася с душою, // Хоть пути не кончить им вдвоем».
Со временем, пойдя по тропам булгаковских тем, я все более узнавала дорогие сердцу сведения об этом переулке. Они касались русской культуры и истории города, но все эти местные достопримечательности, хотя бы малую толику которых мне довелось застать, теперь не сохранились: дом № 11 — историк А.И. Тургенев (1840-е годы); № 9 — старинная усадьба Олсуфьевых, где жил филолог Ф.И. Буслаев (1850-е — 1860-е годы), писатель А.П. Чехов (1894); № 10 — хирург Н.И. Пирогов (1854); № 14 — усадьба Яковлевых, семья А.И. Герцена (с 1823-го); в построенном в 1873-м трехэтажном доме во дворе этой усадьбы перед высылкой из России в 1922-м жил философ Н.А. Бердяев. На углу Гагаринского и Большого Власьевского, фасадным фронтоном выходившее в Гагаринский (№ 29—31), владение Д.А. Новосильцева, по Большому Власьевскому оно было № 6 — приютило некогда (в 1827—1831 годах) писателя М.Н. Загоскина; на другом углу Гагаринского и Большого Власьевского — № 5 по Большому Власьевскому — там весною 1924-го часто стал появляться М.А. Булгаков: в этом доме жила Л.Е. Белозерская. Тогда, весной 1924-го, они все яснее и яснее стали понимать, что жить будут вместе.
В Большом Власьевском переулке, когда ни пойди, а в особенности в таинственный сумеречный час, среди теней ныне уже бывших стен в мыслях вереницею проходят силуэты живших когда-то здесь писателей, их самих или созданных ими образов. Теперь только случайно удается глазу остановиться на чудом сохранившемся старом доме — например, № 4, — старожилом сберегающем до наших дней архитектурные линии прошлого, а воображению — встретиться на нем взглядом со взглядом, некогда брошенным кем-то из здешних ушедших знаменитых жителей, проходивших каким-то из персонажей. Например, булгаковским...
В 1940-е и 1950-е здесь можно было увидеть истинный музей под открытым небом, главным образом, архитектуры XIX столетия, а внутри нее, периода послепожарной 1812 года застройки Москвы, стиль, которой, принятый за эталон, — «ампир» — царственно главенствовал повсюду. Большой Власьевский отличался тогда именно старинной застройкой: «модерн» не теснил своим иным изяществом здешней александровской барской Москвы. Но и тогда, особенно после московского пожара, у людей был всегда очень разный достаток, и не все москвичи были такими уж барами. Поэтому нет-нет да и проглядывали среди красивых вольготных особняков домики поскромнее, попроще, где-то их было побольше, где-то поменьше, встречался и не такой уж «ампир», а скорее, «вампир», как шутили люди старших, по сравнению со мною, поколений в разговорах о местных или более широкого плана архитектурных достопримечательностях, которые, однако, очень любили.
И вот на двух углах Гагаринского и Большого Власьевского (бывший Новосильцевский) переулков — № 6 являл собою примерное великолепие, номер же 5 (в который в 1924-м зачастил Булгаков) состоял из нескольких небольших построек, вовсе не претендовавших на какой-то четко выраженный стиль, и возведены они были в традиционном понимании обычных удобных городских строений средней руки.
На фоне великого разнообразия архитектурных стилей в Москве уже начала XX века шуточное слово «вампир» стало перемежаться со словом «готический», которое, тоже в шутку, отнюдь не означало стиля постройки. Слову «готический» в отношении непритязательных особнячков в шутку придавалось его изначальное значение — «варварский», то есть не классический, отличный от архитектурной классики, предполагавшей деятельное соответствие определенному архитектурному ордеру.
И сколько же их было, уютных, красивых по-своему, одно- или двухэтажных, деревянных или каменных, так называемых «вампирных», «готических» московских особнячков! Иногда они обладали одним-двумя элементами готики, отдельным штрихом чуть напоминавшими этот стиль.
В Большом Власьевском переулке прежнего музея под открытым небом теперь не увидишь. Но оставалось одно весьма убогое строеньице — иначе его не назовешь. Оно пережило все прочие дома, некогда определявшие границы исключительно интересующего меня участка — все того же № 5, а по Гагаринскому — № 33. Возле него-то среди деревьев небольшого скверика до самых последних времен могли еще бродить тени некоторых булгаковских персонажей, держась поближе к знакомой им и чудом сохранившейся длинной низкой кирпичной стене. Строеньице это всегда было нужным, функциональным — вот оно и продолжало свою жизнь.
Только что, с апреля 2012-го, это зданьице исчезло! На его месте новый трехэтажный дом. Получается так, что булгаковская Москва в стенах булгаковского Ершалаима более походит на себя, чем теперь, в своих новых стенах, закрывших от глаз новых людей и нас, еще живущих стариков-москвичей, все вехи истории города...
Однажды я спросила у Л.Е. Белозерской, где именно они с Михаилом Афанасьевичем нашли себе первый приют. Надо сказать, что, посещая Любовь Евгеньевну в последние годы ее жизни, я еще не могла знать того, о чем только через два года после ее смерти узнала из ее воспоминаний, где она шаг за шагом описала их совместную жизнь. Любовь Евгеньевна ответила:
— С месяц я жила в арбатских переулках, Михаил Афанасьевич еще жил у себя и приходил ко мне каждый день. Это и был наш первый угол — оттуда потом мы уже вместе появлялись у моих и его родственников и знакомых.
— А в каком месте вы все-таки жили в арбатских переулках?
— Сразу за керосинной в Гагаринском. На двери красовалась медная дощечка врача Клеменко, было только его имя, без звания. Сразу за керосинной, угол Гагаринского и Большого Власьевского, и был № 5 по Большому Власьевскому.
Со временем этот угол опустел — там разросся древесным сорняком пересеченный тропинками прохожих скверик. Раньше здесь стояло два уютных московских особняка, два старинных дома за чугунными воротами и калиткой со стороны Большого Власьевского. Один из домов торцом выходил в Гагаринский. Вдоль Гагаринского переулка от торца дома шел дощатый забор, и вдоль него участок с этой стороны завершал кирпичный сарай, смотревший в Гагаринский дверью и окном устроенного в этой его части маленького магазинчика, в наши дни — хозяйственного магазина. Забор был невелик — всего в несколько досок. Он огораживал внутренний двор, а дом, что боком глядел на Гагаринский, был деревянный, одноэтажный, с большим мезонином — вроде второго этажа. У ворот со стороны Большого Власьевского второй дом был тоже жилой, деревянный, двухэтажный. Между этими домами, отделяя двор от переулка, шла чугунная решетка. Параллельно Большому Власьевскому тянулся длинный переделанный тот самый кирпичный сарай, что в Гагаринском завершался торговой лавкой. Еще дальше по Большому Власьевскому от чугунных ворот, выходя парадными дверями — их было три — к Малому Успенскому, теперь Малому Могильцевскому переулку, а черными лестницами и их дверями — в тот же двор, пространство которого он и замыкал по этому краю участка, стоял длинный двухэтажный доходный дом. Он также вносил свою лепту — доход — в общее хозяйство этого, как видим, весьма выгодного когда-то владения: три жилых дома и большой сарай с лавкой. Кирпичный дом исчез сравнительно недавно, впрочем, тоже уже около 20 лет тому назад, под громадой здания, выросшего над ним.
В длинном сарае еще в дореволюционные времена хозяева этого участка завели нефтелавку. Еще с более ранних времен в нем помещались конюшня, каретный и дровяной сараи. Хозяева снабжали своих жильцов дровами, и сами, конечно, тоже ими пользовались. Дровами приходилось запасаться в большом количестве, и поленницы дров заводились на зиму и во дворе, сверху аккуратно прикрытые. Ведь и деревянные дома, хоть и небольшие, частично тоже были доходными, а отопление в них, как и в каменных, естественно, было печное, голландское. В кухнях стояли русские печи и большие кирпичные плиты с духовым шкафом. Часто кухни в таких домах устраивались в полуподвальных помещениях. Туда шла лестница, под которой бывал чулан. Именно так было в нашем доме в Штатном (Кропоткинском) переулке. Здесь тоже бытовало нечто подобное. Со временем для керосиновых ламп, а затем и для вошедших в широкое употребление керосинок потребовался керосин. За керосином далеко было ходить — на Арбат, там братья Замятины держали две керосиновые лавки. Ходили на Зубовскую площадь — керосинная, или нефтелавка, была у самого начала Зубовской улицы, то есть уже за Садовым кольцом, там, где сейчас ничего не осталось от старой застройки, по правую сторону, напротив некогда бывшей здесь Знаменской церкви. И наконец, — к Никитским воротам — это уже было совсем далеко — туда ездили на трамвае и только в крайних случаях. Там-то всегда можно было купить керосин. Керосинная была еще за Остоженкой, в Первом Зачатьевском переулке, но туда уже из Гагаринского никто не ходил. Продавался керосин и в Сивцевом Вражке — № 22, в арке дома, которую в один прекрасный день заложили кирпичом и устроили там жилую квартиру. Это место было временным розливом керосина, и никогда эта арка не называлась нефтелавкой. Место было ненадежным, так как попросту было незаконным: боялись пожара дома, в недрах которого, в его арке, собственно, и примостилась торговля, нежелательная местным властям.
Но вернусь к длинному каменному сараю дома № 5/33 по Большому Власьевскому переулку, а по Гагаринскому — № 33/5. В Гагаринский переулок выходил узкий уличный фасад сарая, в котором было пробито два проема — для окованной железом двери и для окна, зарешеченного толстыми железными прутьями. В лавке стали торговать не только дровами, со временем там появилась и продажа керосина, а кроме того, свечей, воска для натирки полов, мастики, замазки для окон, средств от мышей и насекомых и всякого мелкого скобяного товара: гвозди, шурупы, петли и т. д. Мой дед Борис Валентинович любил собственноручно художественно окантовывать рисунки и фотографии, которых было в доме несметное количество. У него это получалось удивительно красиво. За нарезным стеклом он наведывался в Гагаринский. Магазинчик назывался нефтелавкой, ведь керосин, стеарин — нефтепродукты. Нефтелавкой стали пользоваться не только жильцы ее хозяев, но и окрестные жители. И жильцы, например, нашего дома в Штатном (Кропоткинском) переулке только ею и пользовались для приобретения предметов первой домашней необходимости. Ассортимент товаров разнообразился. В нефтелавке появились и другие товары, например, полезные для путешествий столько же, сколь и для домашней жизни. У меня дома сохранилась купленная там металлическая коробочка, красиво и пестро украшенная цветами ромашки. На ней написано: «Кёлерский порошок от насекомых, Р. Кёлер и Ко в Москве», и золотыми буквами выведено жгуче-сладостное название «Арагац», вызывавшее мечту о путешествиях. А в результате оно стало весьма прозаическим словом нарицательным: из письма А.И. Куприна дочери — «Как собаки? <...> Если живы — помни: осыпать их арагацем от блох...». На французском и русском языках посередине на коробочке написано обнадеживающее «Спокойной ночи!». С другой стороны значится: «Большой приз в Париже, 1900 год» с изображением расправленных крыльев, где вместо туловища птицы нарисовано колесо — символ путешествия. Вот какие сокровища продавались в упомянутой Булгаковым нефтелавке! Можно представить себе, как дорого мне самой воспоминание об этой нефтелавке, так хорошо мне с детства знакомой!
Так что я пока еще не могу с ней расстаться! В этой же лавке, как, впрочем, и в других таких же, продавался разных цветов гуталин, например, и тот, этикетку к которому создал когда-то художник Юрий Анненков: на круглой коробочке посередине, на золотом фоне был изображен профиль моей бабушки Н.К. Шапошниковой, который Юрий Анненков искусно вырезал по черной бумаге. Профиль мог меняться окраской, что указывало на цвет гуталина, а бабушка то чернела, то синела, то белела, то краснела на крышке. Бабушка Наталия Казимировна с молодых лет была в большой дружбе с художником Юрием Павловичем Анненковым, познакомились они в театральной студии В.Ф. Комиссаржевской в Москве — Сивцев Вражек, 44, где бабушка училась в 1912—1915 годах, а Юрий Павлович наездами из Петербурга делал декорации к некоторым учебным спектаклям. Юрий Анненков подарил бабушке эскиз этикетки, но в доме она осталась только, к сожалению, на фотографии.
В моем детстве, то есть в 1940-е, в лавке продолжали продавать нужные покупателям хозяйственные товары, но несмотря на то, что, например, гвозди, шурупы, петли были здесь, как говорится, под рукой, дверь в лавку была всегда распахнута и висела косо, на одной петле. Так продолжалось в течение долгих лет и, как оказывается, — со времен Михаила Афанасьевича, возможно, еще с тех пор, когда в его творческом замысле появилась героиня Маргарита. По рассказам людей, возмущавшихся по этому поводу, и весьма правомерно, сначала дверь с трудом, все большим и большим, еще закрывали на ночь, долгое время прилаживая к дверной коробке, и запирали. Потом, видимо, махнули рукой на такие сложности, стали запирать только вторую, внутреннюю дверь, а внешняя оставалась висеть, теперь никому не нужная. В какой-то момент дверь просто выбросили, когда под воздействием непогод и ветров вторая ее петля тоже подалась, и дверь стала угрожать прохожим. Она прикрывала собою большую лужу поблизости.
Напротив керосинной, то бишь нефтелавки, на другой стороне Гагаринского переулка, стоял невысокий покосившийся столб, какими были раньше столбы-бревна. На нем болталась под воронкой тусклая электрическая лампочка, которая, как ни странно, горела, несмотря на то что столб был гораздо старше осветительной сети, проведенной по московским улицам и переулкам на проводах, они тянулись посередине улицы над мостовыми. Когда-то на столбе ведь горел еще газовый светильник. Лампочки на проводах, случалось, не горели, а вот фонарь на столбе служил неукоснительно. Фонарь стоял на противоположной от нефтелавки стороне, чуть наискось в сторону к выходу Большого Власьевского в Гагаринский. Такие фонари освещали перекрестки, но при этом заботились о том, чтобы свет от них в темное время не падал в окна и не мог мешать жильцам вокруг. Перед этим фонарем оказывалась линия нежилых построек — торговая лавка и забор дома 33/5, а с его стороны — проход между домами, которых в Гагаринском теперь нет и в помине. Когда горела сеть нового освещения, света фонаря не было видно, но зато, когда электрическая сеть уличного освещения гасилась на ночь, фонарь горел до утра, чем, естественно, очень помогал поздним прохожим. Юрист, председатель Московского окружного суда Н.В. Давыдов колоритно описал Москву 1850-х и 1860-х годов. В своих воспоминаниях он явно писал об этих же интересующих нас местах, так как многие годы прожил в доме № 8 по Большому Лёвшинскому переулку:
«В то время небольшие деревянные, часто даже неоштукатуренные дома и домики, большею частью с мезонинами, встречались на каждом шагу, и не только в глухих переулках, но и на улицах. В переулках с домами чередовались заборы, не всегда прямо державшиеся; освещение было примитивное — гарным маслом, причем тускло горевшие фонари, укрепленные на выкрашенных когда-то в серую краску деревянных неуклюжих столбах, стояли на большом друг от друга расстоянии».
Вот такой же именно столб, возможно, когда-то освещавший округу гарным маслом до того, как принять на себя газовый рожок и потом электрическую лампочку, стоял напротив керосинной в Гагаринском переулке, его убрали, кажется, только в 1950-е. Так что этот столб, упомянутый в тексте Булгакова, простоял здесь свою сотню лет и вполне имел право на булгаковское внимание.
Житель сих мест, поэт Андрей Белый, вспоминал в стихах о фонарях, что и булгаковский. Фонари были газовые, — писал Белый в 1904-м, «Меланхолия»: «Пустеет к утру ресторан // <...> Уж скоро золотистый день // Ударится об окна эти // <...> Там: — газовый в окне фонарь // Огнистым дозирает глазом...» Фонарь у Белого, словно всевидящее око, досматривает в окна, «дозирает» светом окрестную темень — пока не наступит день.
А в другой раз фонари у Белого — не как булгаковский — плафоном они смотрят вверх, и свет от них уходит в небо — «Отчаянье», Е.П. Безобразовой: «...Вонзайте в небо, фонари, // Лучей наточенные копья!» Но и на них лежит забота, как у булгаковского, вместе с другими ночными огнями освещать путь прохожим: «Старинный дом», В.Ф. Ходасевичу, «Всё спит в молчанье гулком. // За фонарем фонарь // Над Мертвым переулком // Колеблет свой янтарь». В Мертвом (Пречистенском) переулке, как у Булгакова в Гагаринском, фонари качались под абажурными крашеными металлическими воронками, и света на тротуар попадало больше.
Итак, я коснулась вех ночного полета в романе М.А. Булгакова: «Маргарита обернулась, чтобы последний раз глянуть на особняк, <...> и между ветвями клена, хлестнувшими ее по лицу, перелетев ворота, вылетела в переулок. <...> Пролетев по своему переулку, Маргарита попала в другой, пересекавший первый под прямым углом. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки, где кружками продают керосин и жидкость от паразитов во флаконах, она перерезала в одно мгновенье... Только каким-то чудом затормозившись, она не разбилась насмерть о старый покосившийся фонарь на углу. Увернувшись от него, Маргарита покрепче сжала щетку и полетела помедленнее, вглядываясь в электрические провода, висящие поперек тротуара. Третий переулок шел прямо к Арбату».
Итак, что называется, «вот эта улица, вот этот дом»: «по своему переулку» — Большому Власьевскому «попала в другой» — Гагаринский, «третий переулок шел прямо к Арбату» — Плотников! Вот эти образы булгаковской Москвы, эти «москвичи» городского быта — фонари, лавки, дома, указатели, переулки. Они дожили до моего детства и юности и так мне знакомы в здешних родных пречистенских местах. Как видим, они остались дороги и Михаилу Афанасьевичу, он не забыл о них и связал в романе именно с главной героиней — его Маргаритой, которая, несмотря ни на что, рисовалась его воображению в прототипе той дорогой ему женщины, что некогда жила в этих краях. И тогда занимала его воображение — влюбленного человека, мечтавшего стать настоящим большим писателем. Она смогла его понять и именно тогда поддержала его.
Некоторые исследователи утверждают, что в разных вариантах булгаковского текста направление полета Маргариты по мысли автора совершается с другого конца Арбата, со стороны Арбатской площади, а не со стороны от Смоленской. Они выводят летящую Маргариту на Арбат из Малого Власьевского, Сивцева Вражка и Калошина переулков. Это — совершенное заблуждение: во-первых, потому, что если уж говорить о ранних вариантах, то ведь автор сам от них отказался; во-вторых, Сивцев Вражек, из которого Маргарита якобы попадает в Калошин переулок, при всем желании нельзя было назвать ни узким, ни заплатанным, ни таким уж кривым, каким в те времена как раз и был Гагаринский; в-третьих, потому, что для предположений и выводов главным остается все-таки текст писателя, который он посчитал наиболее удачным для своего повествования. А вот тут-то как раз и возникает вопрос, каким образом, вылетев якобы из Калошина переулка в Большой Николопесковский, — это выясняется из дальнейшего булгаковского текста, — Маргарита могла так надолго задержаться на Арбате, если упомянутые два переулка почти образуют перекресток на Арбате, настолько близко они расположены друг против друга? Вот текст автора:
«На Арбате надо быть еще поосторожнее, — подумала Маргарита, — тут столько напутано всего, что и не разберешься (кстати, когда же ей было разбираться при незначительном полете из Калошина в Новопесковский? — Н.Ш.). Она принялась нырять между проводами (! — Н.Ш.). Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, а по тротуарам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки кепок. От этих рек отделялись ручейки и вливались в огненные пасти ночных магазинов (! — Н.Ш.). Она пересекла Арбат, поднялась повыше, к четвертым этажам и мимо ослепительно сиявших трубок на угловом здании театра проплыла в узкий переулок...»
Таким образом, авторский текст безусловно опровергает несостоятельную версию с Калошиным переулком. Этот же авторский текст как нельзя лучше соответствует более продолжительному, успевшему ее утомить и напугать полету из Плотникова в Большой Николопесковский, куда Маргарита спасалась от арбатского «месива».
Наконец, для местонахождения дома Маргариты в Большом Власьевском переулке была у автора очень важная причина. Она заключалась в личном, глубоко трепетном его отношении к этому адресу, которого он не забыл с течением жизни.
Так вот, зная от Любови Евгеньевны, что старый арбатский особняк находился сразу за керосинной, я посчитала своей путеводной звездой ту самую дощечку, медную табличку с именем некоего Клеменко, о котором было упомянуто в нашем с ней разговоре. Ко времени этого разговора обоих деревянных строений участка № $/33 уже не было и в помине, так что и дощечку унесло прочь строительным тайфуном, снесшим эти дома только ради создания места для стройматериалов при возведении 12-этажной башни жилого дома напротив.
По справочникам Москвы за 1924 и 1925 годы я принялась искать врача Клеменко, и мои поиски не увенчались успехом. В эти годы не оказалось в Москве врачей по фамилии Клеменко. Вопрос так и оставался невыясненным до момента, когда в журнале «Огонек» мне довелось прочесть о подробностях убийства профессора доктора Бехтерева: из двух врачей, присланных Сталиным к постели отравленного Бехтерева и доведших его до кончины, к моему ужасу, один оказался по фамилии Клеменко. В статье было сказано, что имя этого темного человека обнаруживается в справочниках Москвы только с 1927 года, и после дела Бехтерева врач Клеменко какое-то время поднимается по врачебной иерархической лестнице, но потом бесследно исчезает. Немедленно попыталась выяснить, где же жил этот врач Клеменко хотя бы в 1927-м. Увы, он жил вовсе не в доме, где, по словам Любови Евгеньевны, висела медная табличка с этой фамилией. Может быть, в 1927-м он оттуда переехал? Вряд ли! Зачем бы тогда он оставил на прошлом месте свою табличку?
Этот случай дал мне новый стимул к поиску. Просмотрев все справочники по Москве начиная с 1910-х, на этом пути я, наконец, обрела улыбку удачи. Я нашла москвича Клеменко, жившего на углу Гагаринского и Большого Власьевского, только он оказался вовсе не врачом, а председателем московского спортивного общества конькобежцев. Против его фамилии стоит адрес: Гагаринский переулок, дом 33 — вплоть до 1917 года. Этот человек, скорее всего, уехал, эмигрировал в революционные годы или с ним могло стрястись и иное, а дощечка, уже не имея за собой смысла, так и осталась поблескивать на двери.
Итак, дом обнаружился, это был именно тот из двух здешних домов, что выходил в Гагаринский переулок, так как второй дом в справочнике имел бы указание на Большой Власьевский: первый — № 33/5 по Гагаринскому, или просто № 5 по большому Власьевскому, — вот досконально правильный адрес некогда поселившейся здесь Любови Евгеньевны Белозерской... Здесь же находился и особняк Маргариты, из которого булгаковская героиня совершала свой ночной полет.
И еще!
Вот отрывок из «Эпилога» романа:
«И когда наступает полнолуние, никто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он выходит и идет на Патриаршие пруды... Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места и всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми незрячими глазами идет в арбатские переулки. Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого — готический особняк».
Прежде всего, скажу о пути «через Спиридоновку», помянутом в булгаковском отрывке. Любовь Евгеньевна говорила мне, что сама не раз бывала у Михаила Афанасьевича на Большой Садовой в бытность его жизни с Т.Н. Лаппа, а последняя тоже об этом рассказывала. Михаил Афанасьевич любил ходить по городу пешком и много раз, идя по Большой Садовой весной 1924-го к Любови Евгеньевне, где бывал каждый день, совершал этот путь от Патриарших прудов сам. Случалось, они проходили это расстояние и вместе с Любовью Евгеньевной — от его дома до ее. Вот он, этот «один и тот же маршрут через Спиридоновку»: Ермолаевским или Большим Патриаршим переулком — на Спиридоновку, по ней до конца на Малую Никитскую, через проход мимо церкви Большого Вознесения — на Большую Никитскую, оттуда по переулкам — Ножовому, Малому и Большому Ржевскому — на Большую Молчановку. Далее все эти места теперь перерезаны широким Новым Арбатом, но тогда-то — через Собачью площадку, которой теперь нет вовсе, Спасопесковским переулком Михаил Афанасьевич попадал на Арбат, и подавшись правее и перейдя на другую сторону Арбата, входил в Плотников переулок. По Плотникову переулку Михаил Афанасьевич совершал путь, обратный полету Маргариты, — в Гагаринский и Большой Власьевский. Этот до мелочей известный Михаилу Афанасьевичу маршрут и повторял в своем воображении бывший поэт Иван Николаевич Бездомный. Характерно и то, что Бездомный приходил к этому дому как раз в тот же период года, что и сам создавший его автор: Булгаков — в апреле (1924), Бездомный тогда видел там «пышный, но еще не одетый сад». Вот до такой степени драгоценным сохранилось в душе писателя это воспоминание о поре ушедшей, но некогда глубоко волновавшей его жизненной коллизии.
Читая роман, Любовь Евгеньевна все это понимала, конечно, держала это в тайнике души, не говорила об этом, ибо себя винила со сжатым сердцем в том, что произошло всего-то лет на 6—7 позже в их расставании. У входа со стороны Большого Власьевского переулка, справа, на плане участка, который я рассматривала в архиве (тогда ГлавАПУ), под цифрой «6» видно, а в описании значится, одноэтажное каменное строение. Это был вход с переулка в квартиру хозяина дома № 5 по Большому Власьевскому, то есть это уже второй жилой особняк всего участка от угла с Гагаринским — следующий с тем, где когда-то жила Любовь Евгеньевна и бывал Булгаков. Вот выдержка из прошения в Московскую городскую управу от 19 июля 1910 года от имени тогдашнего владельца дома, действительного статского советника Валентина Михайловича Скородумова: «о разрешении на ремонт и следующие работы для исправления в прежнем входе повреждений, происходящих от времени в каменном одноэтажном крыльце (6), пристроенном к дому моему <...> по Большому Власьевскому, где я проживаю».
Над этим-то крыльцом, в мезонине, было трехстворчатое эркерное окно. На плане не показана эта внешняя часть дома, а сама я не полагаюсь на свою память вплоть до таких подробностей, но все-таки кажется мне, что у этого трехстворчатого окна, как очень часто случалось в подобного рода домах, средняя часть была украшена с двух сторон тонкими колонками, а две других части по правую и по левую стороны всего окна — двумя пилястрами такого же рисунка. Этот довольно часто повторяющийся элемент готики, а в остальном — полное ее отсутствие, возможно, дал Михаилу Афанасьевичу мысль о «готическом» особняке, ведь, прежде всего, в нем с его же легкой руки творились весьма и весьма «готические» события. А среди них, между прочим, и та сцена, что произошла под конец, когда молодая, красивая, но в то же время почему-то «мрачная, дожидающаяся возвращения мужа женщина вышла из своей спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и, крикнув беспомощно: — Наташа! Кто-нибудь... ко мне! — упала на пол в гостиной, не дойдя до кабинета. — Всё в порядке, — сказал Азазелло», этот демон-убийца, рыцарь смерти без страха и сомнения, водворяя на должное место бренный труп Маргариты, душа которой теперь беспрепятственно уносилась в иной и покойный мир...
Не правда ли, весьма «готическая» сцена в этом вовсе не классическом по архитектурным канонам, а скорее «готическом» в кавычках, в шутку, особняке, только с довольно распространенным элементом готики в прекрасной, по большей части еще ампирной, «александровской» Москве, теперь ушедшей и сохраненной для нас художественным гением писателя.
Примечания
Наталия Вадимовна Шапошникова — краевед, переводчик с французского, внучка Бориса Шапошникова, лично знакомого с Булгаковым и его окружением.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |