Настоящая статья не претендует на всестороннее рассмотрение заявленной темы, достойной специального монографического исследования, а лишь затрагивает отдельные, связанные с ней аспекты.
Композиционно роман о Понтии Пилате вкраплен в роман о современности, основные коллизии и даже сюжетные узлы двух романов аналогичны, так что читатель все время ощущает связь современных событий с трагедией, происходившей в древнем Ершалаиме, а в конце (глава 32 и Эпилог) их сюжетно-коллизийные линии сливаются.
Однако стилистически эти два романа резко друг другу противопоставлены, так что один (роман Мастера) производит впечатление предельно сжатого и документально точного, литого и чеканного изложения действительно бывших событий, а другой (современный) — небрежно-разговорного, порой фамильярного, а порой интимно-лирического, очень разнообразно эмоционально окрашенного и не вполне достоверного повествования, в котором нерасчленимо перемешаны факты и слухи, фантастика (причем фантастика на макроуровне — сам факт появления нечистой силы — и гипербола на микроуровне — 421-е отделение милиции, выдавшее в Киеве паспорт Поплавскому; 300 капель валерьянки, которые в расстройстве чувств хочет принять Коровьев, сверхмолния и т. д.) и вполне реальные бытовые подробности.
Стилистическое многоголосье московских глав усугубляет убедительность и достоверность глав ершалаимских.
В ранних редакциях в этих главах было множество современных слов, невозможных в античном мире (ротмистр, адъютант, взводный); Пилатов плащ был «с кровавым генеральским подбоем», прокуратор мог послать Тиберию телеграмму. Это, разумеется, не недосмотр такого чуткого к языку писателя, как Булгаков: известно, как тщательно изучал он реалии античного мира. То же можно сказать и про слово «черт», которое встречалось в ранних редакциях в речи Пилата, а позднее было полностью изъято из ершалаимских глав.
Это был способ сблизить происходящее в Ершалаиме и в Москве, стереть временную дистанцию. Однако в окончательной редакции Булгаков от такого приема отказался. Осталось лишь несколько недоредактированных мест. Например, употреблено слово «километр» («Пройдя около километра, она обогнала вторую когорту...»). Ниже в тексте сказано — «около полуверсты». А в «Материалах к роману» встречается слово «стадия». Несколько режет ухо и неоднократно повторенное слово «солдаты».
Каифа назван «президентом Синедриона». Возможно, такое называние идет от книги Н.К. Маккавейского «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа».
В фразе «простучали тяжелые сапоги Марка» (при том, что в романе встречаем и фразу «мерно стуча подкованными калигами», то есть полусапожками, доходящими до середины голени) анахронизм помогает создать зрительный облик этого грубого богатыря.
Еще один случай — спорный. Пилат мысленно называет речи Иешуа «безумными, утопическими». Слово «утопический», образованное от названия книги Томаса Мора (1478—1535) «Утопия» и означающее «место, которого не существует», разумеется, отсутствовало в языке до выхода в свет книги Мора в 1516 г., а потому и не могло прийти на ум Пилату. Булгаков это, конечно, знал. Используя его, писатель, может быть, намеренно акцентировал мотивы анархического коммунизма в проповеди Иешуа Га-Ноцри (под влиянием Ренана, Барбюса и др.), но этого намерения могло и не быть, так как в советское время словечко это вошло в повседневный словесный обиход и стало употребляться нетерминологично. См. также статью «Крест».
В поздней редакции сопоставление, сближение древнего и нынешнего мира происходит не за счет осовременивания античной лексики, а за счет лейтмотивов и сюжетных параллелей (см. соответствующие статьи).
Насколько тщательно Булгаков работал над словесной тканью ершалаимских глав, видно из колебаний автора при употреблении личных местоимений в обращении персонажей друг к другу.
В классической латыни, по крайней мере до Плиния Младшего (61/62 — ок. 114), не употреблялось множественное число (местоимения и глагола) при обращении к одному человеку («вы вежливое»), и Булгаков это знал. Но он использовал это языковое средство, предоставленное ему современным русским языком, чтобы выразить разность отношения Пилата к лицам, с которыми он разговаривает. Римлянам (или людям, находящимся на римской службе, — секретарю («Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!»), кентуриону Крысобою («У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите»), Афранию он говорит «вы»; всем остальным — «ты» (подследственному Иешуа Га-Ноцри, иудейскому первосвященнику Каифе, рабу-африканцу, Левию Матвею).
Это передает особое положение римлян на периферии огромной империи. Любопытно, что во сне, мучимый угрызениями совести, Пилат — мысленно — уже почтительно обращается к Иешуа на «вы»: «Но помилуйте, философ! Неужели вы при вашем уме, допускаете мысль...»
Все неримляне (Иешуа, Каифа и др.) в обращении к одному лицу используют только формы единственного числа. Лишь Левий Матвей в разговоре с Пилатом дважды использует «вежливые» формы: «вы мне его верните», — говорит он Пилату о ноже, а после о пергаменте: «Все хотите отнять?» Да и то неясно — может быть, это обобщенное «вы», подразумевающее в целом римлян, власти. В остальных случаях Левий Матвей в соответствии с нормами арамейского языка говорит Пилату «ты».
Булгаков не сразу нашел такое выразительное распределение личных форм местоимений и глаголов: в черновиках главы «Евангелие от Воланда» (1928—1929) Пилат еще говорит, обращаясь к Иешуа: «Вы хотели в Ершалаиме царствовать?»; «Ты... вы... когда-нибудь произносили слова неправды?» («Великий канцлер»).
Насколько тщательно обдумывал Булгаков этот лингвистический вопрос, видно из комментария В. Лосева к беседе Пилата и Каифы: «В предыдущих ред. Пилат и Каифа обращаются друг к другу на "вы", хотя в ранних редакциях чаще присутствует обращение "ты". При корректировке машинописного текста писатель весь диалог Пилата с Каифой развинтил на части, пытаясь указать, где следует оставить обращение "вы", а где исправить на "ты". Но затем, не завершив правку, написал на полях "на ты". При подготовке окончательного текста Елена Сергеевна строго следовала этому указанию автора». (Любопытно, что в московской части Маргарита, обращавшаяся к домработнице Наташе на «вы», став ведьмой, естественно, меняет и форму обращения: «Наташка! — пронзительно закричала Маргарита. — Ты намазалась кремом?»)
В московских главах романа, персонифицированный автор-повествователь которых и сам захаживал в «Грибоедов», тон повествования совершенно иной. Повествователь не только занимает подчас оценочную позицию обывателей-персонажей («Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех — профессора». — Курсив мой. — К.А.), он перенимает и их манеру говорения — то есть вымороченность речи советских обывателей, выражающихся подобно доносчику Тимофею Квасцову: «Говорит жилец означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов. Но заклинаю держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя». Принадлежащая автору-повествователю фраза об Алоизий Могарыче звучит похоже: «Новоявившийся гражданин посинел и залился слезами раскаяния».
Исчерпывающий анализ этого советского жаргона содержится в работе М. Чудаковой «Советский лексикон в романе Булгакова» (С. 646—666). В частности, там показано, как обессмысленное и потерявшее свою «гражданственность» в послереволюционной России слово «гражданин» из речи персонажей перекочевало в речь повествователя, порождая комический эффект: «В этой ванне стояла голая гражданка вся в мыле с мочалкой в руках».
Подчас роль иронического комментатора советского жаргона Булгаков передает Коровьеву, который, вторя обывателю, явственнее обнаруживает вымороченность бюрократических советизмов.
«Зрительская масса требует объяснения», — заявляет Семплеяров на сеансе черной магии. Коровьев отвечает ему еще худшим канцеляризмом: «Зрительская масса как будто ничего не заявляла?» Никанор Иванович Босой хочет «увязать» вопрос о проживании интуриста в квартире Берлиоза с интуристским бюро. «— Я понимаю! — вскричал Коровьев. — Как же без увязки! Обязательно! Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте!»
См. также статьи «Гофман», «Жанр», «Лейтмотивы и повторы», «Гипподром».
Друг Булгакова П.С. Попов в письме Елене Сергеевне уже после смерти писателя, в декабре 1940 года высказывает такое, к счастью, не оправдавшееся, предположение:
«Гениальное мастерство всегда остается гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти лет 50—100. Но как берегутся дневники Горького, так и здесь надо беречь каждую строку — в связи с необыкновенной литературной ценностью. Можно прямо учиться русскому языку по этому произведению».
Язык «Мастера и Маргариты», подобно языку «Горя от ума», «разошелся на пословицы». И, возможно, употребляя выражения «Второй свежести не бывает!», «Нет документа — нет и человека», «Рукописи не горят», «История нас рассудит», люди не всегда даже осознают, какое произведение они цитируют.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |