Страх

Тема страха пронизывает и московские и ершалаимские главы, начиная с первых страниц романа — со сцены на Патриарших прудах («следует отметить первую странность этого страшного майского вечера», «Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх...», «ужас до того овладел Берлиозом...»). Здесь страх Берлиоза, вероятно, связан с предчувствием конца.

Страх вселяет столкновение персонажей московских глав с нечистой силой (при посещении «нехорошей квартиры» Поплавским, Босым и Соковым, при фантастическом перемещении в Ялту Степы Лиходеева). Особенно детально описан ужас Римского при появлении Геллы и Варенухи, ставшего вампиром-наводчиком («сильнее и сильнее его охватывал страх», «детский неодолимый страх овладел им», «страх пополз по его телу», «стеная от страха»).

Но есть не меньший и поголовный страх советских людей перед безжалостным государственным террором, воплощенным в «одном из московских учреждений», название которого персонажи боятся даже вслух произнести. Это страх навета, доносительной статьи, страх Степы Лиходеева при виде опечатанной двери в комнаты Берлиоза.

Мастер, затравленный критиками, говорит о мучащей его «тоске», о «предчувствиях»; «наконец наступает третья стадия — страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то гибкий и очень холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу. И спать мне пришлось с огнем». Поддавшись этому страху, Мастер сжигает рукопись романа о Пилате. «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно», — оправдывается он после сожжения рукописи. Вырвавшись из застенков «одного из московских учреждений», Мастер испытывает еще горший страх: «Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления, <...> страх владел каждой клеточкой моего тела».

Страхом объяты и персонажи ершалаимских глав. «Нестерпимая тоска» и страх мучат Пилата, в прошлом храброго воина (эта тоска — angoscia di Pilato — отмечена в Евангелии от Никодима). Страх перед бродячим философом и перед «римскими мечами» испытывает гордый Каифа. И даже секретарь, протоколирующий допрос, находится в постоянном напряжении и страхе, хотя, казалось бы, ему нечего опасаться.

Э. Мунк. Крик. Литография. 1895

Наконец, сам «автор» испытывает чувство страха и повторяет ранее уже звучавшие слова Пилата: «И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!»

Это ощущение страха в высшей степени соответствовало состоянию самого Булгакова в 30-е годы, и июля 1934 года он признается в письме к В.В. Вересаеву: «К началу весны я совершенно расхворался: начались бессонница, слабость и, наконец, самое паскудное, что я когда-либо испытывал в жизни, страх одиночества, то есть, точнее сказать, боязнь оставаться одному. Такая гадость, что я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу!

Ну, конечно, врачи, бромистый натр и тому подобное. Улиц боюсь, писать не могу, люди утомляют или пугают, газет видеть не могу, хожу с Еленой Сергеевной под ручку или с Сережкой — одному — смерть!» (ср.: в романе Мастер говорит Маргарите: «Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти обратно, я боюсь»).

13 октября 1934 года Елена Сергеевна записала в дневнике: «У М.А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает — не обратиться ли к гипнозу». В середине 30-х он долго лечился гипнозом у доктора С.М. Берга. Из записей Елены Сергеевны видно, что лечение помогало: «19 ноября. "После лечения у гипнотизера у М.А. начинают исчезать припадки страха, настроение ровное, бодрое и хорошая работоспособность. Теперь, если бы он мог еще ходить один!"; 21 ноября. "...Вечером Берг внушал М.А., что завтра он пойдет один к Леонтьевым"; 22 ноября. "В десять вечера М.А. поднялся, оделся и пошел один к Леонтьевым. Полгода он не ходил один"» (Чудакова. Жизнеописание... С. 544—545).

Но к 1937 году вновь полная беспросветность. Так, 28 марта 1937 года Елена Сергеевна записывает: «Поздно ночью М.А.: — Мы совершенно одиноки. Положение наше страшно». Через месяц (28 апреля) не легче: «У М.А. тяжелое настроение духа. Впрочем, что же — будущее наше действительно беспросветно».