Рим

Помимо центрального и актуализованного сопоставления Москвы и Ершалаима в романе присутствует еще город, не просто упомянутый (как, к примеру, Ялта, появившаяся вместо Владикавказа ранних редакций), а обладающий определенной символической нагрузкой, — это Рим, разумеется, античный Рим. С темой Рима, как и Ершалаима, связана идея цикличности в истории, близкая Булгакову.

Вспомним разговор Воланда и Азазелло «на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве»: «Воланд заговорил:

— Какой интересный город, не правда ли? — Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:

— Мессир, мне больше нравится Рим.

— Да, это дело вкуса, — ответил Воланд».

Не случайно здесь сопоставлены две столицы: Рим, столица мировой империи в античности, и Москва («третий Рим»!) — столица мировой коммунистической империи.

Тема Рима, по наблюдению Б. Гаспарова, поддерживается в московских главах и частыми упоминаниями таких топонимов, как ресторан «Колизей» и гостиница «Метрополь».

Можно добавить и обилие собственных имен в московских главах, вызывающих «античные» ассоциации: Римский, Ида Геркулановна Ворс, Аркадий Аполлонович Семплеяров, Амвросий и Фока, Алоизий Могарыч. В ранних редакциях Берлиоза звали Марк Антонович. Имя Азазель дается в итальянизированном варианте — Азазелло (в ранних редакциях тоже итальянское — Фиелло).

М. Чудакова в статье «Булгаков и Гоголь» указала на интереснейшие параллели, возникающие в ходе практически одновременной работы Булгакова в 1932—1934 гг. над «Мастером и Маргаритой» и инсценировкой для МХАТа «Мертвых душ» Гоголя. Такая работа привела к вкраплению гоголевских тем и образов в ткань булгаковского романа, причем вместе с реминисценциями из Гоголя входит и связанная с ним тема Рима.

Рим. Капитолий. Реконструкция

Прежде всего это относится к описанию Рима в инсценировке поэмы и Ершалаима и Москвы в «Мастере и Маргарите», то есть к излюбленной булгаковской теме «вечного города», Города с большой буквы, возникающего как центральный символ во многих произведениях Булгакова, начиная с Киева в «Белой гвардии».

Именно описанием Рима (ведь Гоголь писал свою поэму из «прекрасного далека») хотел начать Булгаков инсценировку «Мертвых душ». Слова о Риме произносит ведущий, имеющий явное портретное сходство с Гоголем: «...И я глянул на Рим в час захождения солнца, и передо мною в сияющей панораме предстал вечный город!

Вся светлая груда куполов и остроконечий сильно освещена блеском принизившегося солнца. Одна за другой выходят крыши, статуи, воздушные террасы и галереи. Пестрит и разрывается масса тонкими верхушками колоколен с узорной капризностью фонарей и, вот он, вот он, выходит плоский купол Пантеона, а там далее поля превращаются в пламя подобно небу.

О, Рим!

Солнце спускается ниже к земле. Живее и ближе становится город, темней чернеют пинны, готов погаснуть небесный воздух.

О, Рим!

И вот, вечер в тебе устанавливает свой темный образ! И над развалинами огнистыми фонтанами поднимаются светящиеся мухи, и неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, ударяется без толку мне в ноги.

О, ночь, о, ночь! Небесное пространство! Луна, красавица моя старинная, моя верная любовница, что глядишь на меня с такою думою? Зачем так любовно и умильно нежишь меня в час, когда Рим полон благоуханием роз и тех цветов, название которых я позабыл? Я зажигаю лампу, при свете которой писали древние консулы, но мне чудится, что это фонарь, и будочник, накрывшись рогожею, лишь только ночь упадет на камни и улицы, карабкается по лестнице, чтобы зажечь его.

Ах, дальше, дальше от фонаря! И скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом.

Эскиз декорации художника В.В. Дмитриева к спектаклю «Мертвые души»

И он и все вокруг него дышит обманом! Он обманывает меня, это не Via Felice, я вижу Невский проспект. Ты, проспект, ты тоже лжешь во всякое время! Но больше всего тогда, когда сгущенной массой наляжет на тебя ночь и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превращается в гром и блеск, мириады карет...» На этом рукопись оборвана.

Текст этот, скомпонованный, как показала М. Чудакова, из фрагментов «Мертвых душ», «Невского проспекта», писем Гоголя и даже мемуаров Анненкова, звучит одновременно и по-гоголевски, и по-булгаковски. Вспоминается и Ершалаим, с его золотыми идолами, террасами и галереями, и сквозные образы луны, ночи и солнца.

Но еще удивительнее концовка инсценировки: «О жизнь! Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города. И увидел, что город давно уже скрылся. Ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно. И даже белые верхушки каменных церквей давно ушли в землю. И город как будто не бывал в памяти, как будто проезжал его давно, в детстве.

О дорога, дорога!.. Занавес».

«Здесь гоголевский текст сохранен почти в неприкосновенности, но разбит Булгаковым, по обыкновению, на более короткие фразы. И именно этот текст отразился в последних фразах 31-й главы "Мастера и Маргариты", в которой Мастер навеки прощается с городом: "Когда на мгновенье черный покров отнесло в сторону, Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман"» (Чудакова. Булгаков и Гоголь. С. 43).

Худсовет МХАТа этот вариант инсценировки гоголевской поэмы «зарубил», о чем с горечью сообщает Булгаков в письме к П.С. Попову от 10 июля 1934 г.: «Все, что больше всего мне нравилось, то есть сцена суворовских солдат посреди Ноздревской сцены, отдельная большая баллада о капитане Копейкине, панихида в имении Собакевича, и самое главное, Рим с силуэтом на балконе (имеется в виду фигура Ведущего. — К.А.) — все это подверглось полному разгрому! Удается сохранить только Копейкина, и то сузив его. Но — боже! — до чего мне жаль Рима!»

Вот как описывает этот неосуществленный замысел С. Ермолинский: «Он был еще полон сил, впереди его ожидала большая литературная работа, и он знал это! Поэтому и "заказную" инсценировку начал легко, наметив план, по сути, совершенно самостоятельной пьесы. Действие должно было начаться в Риме (ведь Гоголь-то видел Россию из "прекрасного далека"). Именно оттуда, как из дымки, возникал трактир, в котором секретарь опекунского совета эдаким Мефистофелем подсказывает Чичикову мысль скупать крепостных покойников. Мираж мнимого богатства возникает перед героем! Чичиков объезжает помещиков, но не в том порядке сцен, как у Гоголя. Он трясется в коляске, ездит, и неведомо куда привезет его кривое колесо Селифана — в яму, в бездну? В одной из последних картин, где происходит допрос Селифана, Петрушки, Коробочки и Ноздрева, рассказывают про капитана Копейкина. И вдруг появляется живой капитан Копейкин. При виде его прокурор умирает. Чичикова арестовывают, сажают в тюрьму, а затем выпускают (полицмейстер и жандармский полковник), предварительно ограбив его дочиста... Примерно так намечалась "инсценировка", и спектакль, по мысли Булгакова, должны были сопровождать Великий чтец и его Поклонник.

План этот не пришелся по вкусу театру. Театр был настроен академически. Он не мог ставить "Мертвые души" по Булгакову...» (Ермолинский. Из записей разных лет. С. 452—453).