Покой

«Он не заслужил света, он заслужил покой». Если рассматривать образ Мастера как автобиографический, то ключом к этой, в сущности, самооценке может быть только все творчество писателя (и даже, возможно, все его человеческое поведение).

Тема «бессмертия и запредельного покоя» занимала Булгакова на протяжении многих лет. Уже в декабре 1924 года она получила выражение в строках Жуковского, записанных писателем в дневнике и поставленных позднее эпиграфом в пьесе «Бег»:

Бессмертье, тихий, светлый брег;
Наш путь — к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!
Вы, странники, терпенье!

(«Певец во стане русских воинов»)

Объяснений, почему Мастер, в отличие от гётевского Фауста, не заслужил «света» и что следует понимать под «покоем», немало в булгаковедении, хотя не все они представляются убедительными.

Едва ли здесь следует искать глубокий богословский смысл, отражающий булгаковское представление об «иных мирах» (см.: Новикова. Что есть «покой»? С. 109), или полагать, что Мастер недостоин «света», так как отступил от канонического изложения Евангелия.

Еще более абсурдную причину выдвигает В.И. Немцев: «...может быть, именно поэтому Мастер и удостоен "покоя", что его возлюбленная стала ведьмой: он обречен разделять участь того, кого он любит» (Немцев. Воланд и семантика «врага»... С. 13). Исследователь произвольно инвертирует ситуацию, изложенную в романе: там Левий Матвей говорит Воланду: «Он [Иешуа] просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже». Возможно ли, что Иешуа просит за ведьму, подручную Воланда, и нуждается ли она в такой просьбе?

Значительно более сложную, хотя и одностороннюю трактовку «последнего приюта» предлагает Б. Гаспаров (см.: Гаспаров. Из наблюдений над мотивной структурой... 1989. № 1. С. 84—85). Сопоставление «последнего приюта» со сном Маргариты, с клиникой Стравинского и с Гефсиманским садом оправдано в свете основного эстетического принципа этого произведения (см. статью «Метаморфозы»). Однако этими мрачными сопоставлениями тема «покоя» не исчерпывается.

Нет оснований утверждать и обратное: что в глазах самого Булгакова «награда, данная герою, не ниже, но в чем-то даже выше, чем традиционный свет» (см.: Соколов. Комментарий. С. 454—455).

Б. Соколов, отметивший сходство Мастера с Иммануилом Кантом, утверждает, что уготованная Мастеру размеренная, спокойная жизнь в «последнем приюте» («О трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своей подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать гусиным пером?.. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет») напоминает описанную Генрихом Гейне в его книге «К истории религии и философии в Германии» жизнь Иммануила Канта: «Вставание, утренний кофе, писание, чтение лекций, обед, гуляние, — все совершалось в определенный час, и соседи знали совершенно точно, что на часах — половина четвертого, когда Иммануил Кант в своем сером сюртуке, с камышовой тросточкой в руке выходил из дома и направлялся к маленькой аллее, которая в память о нем до сих пор называется Аллеей философии. Восемь раз он проходил ее ежедневно взад и вперед во всякое время года, и, когда было пасмурно или серые тучи предвещали дождь, появлялся его слуга, старый Лампе, с тревожной заботливостью следуя за ним, с длинным зонтиком под мышкой, как символ провидения.

Какой странный контраст между внешней жизнью этого человека и его разрушительной, миры сокрушающей мыслью».

Интересно подошла к этой теме И. Галинская, сопоставившая мировоззрение Булгакова и украинского философа Сковороды: «...Именно искание покоя является одной из постоянных тем философских трудов Сковороды, а равно и его поэзии. Покой мнится ему наградой за все земные страдания человека "истинного", покой для философа-поэта олицетворяет вечность, вечный дом. А символом воскресения и последнего отрезка на пути к покою является Луна, "посредствующая между Землей и Солнцем", вернее, походящая на мост лунная дорожка. По ней, отрешившись от всего тленного, земного, "истинный" человек якобы восходит к вечному своему дому, где и обретает искомый покой. <...> Точно такую судьбу заслужил у Булгакова Мастер. То есть заслужил не свет, уготованный исключительно для святых, а покой, предназначенный "истинному" человеку» (Галинская. Загадки известных книг. С. 84).

Не будем забывать и то, что Мастер, в отличие от Иешуа, не прошел все крестные муки, «сломался», отрекся от романа («Он мне ненавистен, этот роман, я слишком много испытал из-за него»), сжег рукопись и ничего больше не хочет в жизни: «Нет у меня никаких мечтаний, и вдохновения тоже нет, <...> меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал». «И ночью, при луне мне нет покоя... Зачем потревожили меня? О боги, боги...» (Как похоже это на настроения, временами охватывающие самого Булгакова. В письме П.С. Попову он признается: «Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется, кроме того, чтобы меня, Христа ради, оставили в покое, чтобы я мог брать горячие ванны и не думать каждый день о том, что мне делать с моей собакой, когда в июне кончится квартирный контракт».) В финале Мастер и получает «покой», ибо, как сказал Воланд, «каждому дается по вере его».

В редакции 1934 г. такое понимание «покоя» — как «неполноты посмертного бытия души» — было выражено отчетливее: «Ты награжден. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нем более никогда не вспоминай... Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в саду и всякое утро выходить на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как, цепляясь, ползет по стене. Красивые вишни будут усыпать ветви в саду. Маргарита, подняв платье чуть выше колен, держа в руках чулки и туфли, будет переходить через ручей. Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудреной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить, гулять и мыслить.

Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но исчезнет мысль о Ганоцри и о прощенном игемоне. Это дело не твоего ума. Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь, ты никогда не покинешь свой приют» (цит. по: Чудакова. Архив... С. 125—126). Та же мысль конспективно уже звучит и в редакции 1933 г.: «Ты не поднимешься до высот. Не будешь слышать мессы» (Там же. С. 126).

Однако последнее видение сна Ивана в Эпилоге окончательной редакции, где Маргарита «уходит вместе со своим спутником к луне», позволяет, вслед за И. Белобровцевой и С. Кульюс, допустить, что покой «означает выход за пределы земного бытия, прорыв в запредельное, воскрешение для новой жизни и некоей новой деятельности и ступень к последующему восхождению».

М. Чудакова предполагает, что прообразом последнего убежища Мастера и Маргариты является Лимб, описанный в «Божественной комедии» Данте, — нечто промежуточное между адом и раем.

См. также статью «Дом».