Пастернак

У нас нет доказательств знакомства Бориса Пастернака с «закатным» романом Булгакова, хотя нельзя и полностью исключить такую возможность.

Одна из дневниковых записей Елены Сергеевны от 8 апреля 1935 года показывает, что Пастернак понимал масштаб Булгакова. На именинах жены драматурга Тренева «Пастернак с особенным каким-то придыханием читал свои переводные стихи, с грузинского. После первого тоста за хозяйку Пастернак объявил: "Я хочу выпить за Булгакова!" Хозяйка: "Нет, нет! Сейчас мы выпьем за Викентия Викентиевича, а потом за Булгакова!" — "Нет, я хочу за Булгакова. Вересаев, конечно, очень большой человек, но он — законное явление. А Булгаков — незаконное!"»

Однако, судя по дневникам и мемуарам, Пастернак на чтениях романа друзьям не присутствовал, а известно, что с рукописью романа Булгаков не расставался. Остается предположить, что от Ахматовой Пастернак почти наверняка слышал о романе и мог познакомиться с ним уже после смерти писателя.

Однако и в творческой и в человеческой судьбе Булгакова и Пастернака есть множество удивительных совпадений и перекличек. На многие из них указала М.О. Чудакова в работе «Булгаков и Пастернак».

«"Свои" для Булгакова и Пастернака слои российского общества были весьма различны в 1910-е годы. Спустя двадцатилетие под давлением власти оттенки слились. Ощущение своего слоя Булгаковым, столь очевидное в "Белой гвардии" специально подчеркнутое в письме правительству 1930 года <...>, совсем исчезнет в "Мастере и Маргарите". У Мастера (напомним — alter ego автора) уже нет своей среды — как и у Юрия Живаго» (Чудакова. Булгаков и Пастернак. С. 17—18).

Борис Пастернак. 1934

И не только в этом близки во многом автобиографичные герои Булгакова и Пастернака. «Пастернак запоздал на фазу по сравнению с Булгаковым, с самого начала московской жизни ощущавшим себя "под пятой" победителей, — вот почему герой "Доктора Живаго" с циклом стихотворений, как бы воспроизводящим иудейские главы "Мастера и Маргариты" (и играющим эту же роль в романе), появляется только в послевоенные годы» (Там же. С. 16).

Однако неслучайным совпадением является то, что и Б. Пастернак главным и трагическим героем своего романа избирает гениального художника, униженного и раздавленного безликой и бездуховной совдеповщиной, как не случайно и то, что герой Пастернака, как и булгаковский Мастер, обращается к Христу и в его учении обретает опору.

Явление у Булгакова безвестного бездомного, нищего проповедника в роскошных дворцовых апартаментах Ирода Великого, как и сама проповедь Иешуа Га-Ноцри в разлагающемся античном мире, напоминают сходное место в романе Пастернака: «И вот в завал этой мраморной и золотой безвкусицы пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира» (Пастернак. Доктор Живаго. С. 56; отметим, что на близость этих двух романов еще в 1967 г. указал Витторио Страда в предисловии к итальянскому изданию «Доктора Живаго»).

Оба писателя увидели в проповеди Христа единственную надежную опору нравственному бытию лица и человечества в целом.

Жертва Иешуа Га-Ноцри казалась напрасной. Это придает ощущение безысходности произведению Булгакова, в котором бороться с социальным злом под силу лишь сатане. Менее чем через десять лет история позволила Б. Пастернаку сделать вывод прямо противоположный о «предвестии свободы», которое «носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание».