Хорошо известное письмо Булгакова Правительству СССР было разослано 28 марта 1930 г., согласно воспоминаниям Елены Сергеевны, по семи адресам: Сталину, Молотову, Калинину, Кагановичу, Ягоде, Бубнову и Ф. Кону.
А почти через три недели, 18 апреля, Булгакову неожиданно позвонил Сталин. Разговор сохранился в двух несколько отличающихся друг от друга версиях. Л. Белозерская, свидетельница разговора, скупо пишет о нем в своих воспоминаниях: «Однажды совершенно неожиданно раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала М.А., а сама занялась домашними делами. М.А. взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул "Любаша!", что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от телефона наушники).
На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом с явным грузинским акцентом и называл себя в третьем лице. "Сталин получил, Сталин прочел..." Он предложил Булгакову:
— Может быть, Вы хотите уехать за границу?
(Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель Евгений Замятин с женой.) Но М.А. предпочел остаться в Союзе» (Цит. по: Б. Сарнов. Сталин и писатели. С. 449—450).
Несколько по-иному, со слов Булгакова, пересказывает этот эпизод Елена Сергеевна: «18 апреля часов в 6—7 вечера он прибежал, взволнованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. М.А. не поверил, решил, что это розыгрыш (тогда это проделывалось), и, взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом...»
Согласно дневниковой записи Елены Сергеевны, разговор со Сталиным завершился словами:
«— Нам нужно встретиться, поговорить с Вами.
— Да, да! И.В., мне очень нужно с Вами поговорить.
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего.
Но встречи не было. И всю жизнь М.А. задавал мне один и тот же вопрос: почему он раздумал? И всегда я отвечала одно и то же: а о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал после твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах, — разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художника писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?» (Дневник Елены Булгаковой.)
(Заметим в скобках, что Елена Сергеевна была удивительно проницательна. После ареста Мандельштама в 1934 году Сталин столь же внезапно позвонил Пастернаку. После недолгого разговора Пастернак сказал: «— Почему мы все время говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с Вами поговорить». — «О чем?» — «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку». (Цит. по: Чудакова. Булгаков и Пастернак. С. 33.) Беседовать на серьезные темы ни с Булгаковым, ни с Пастернаком Сталин не собирался.)
Годом позже, 30 мая 1931 г., Булгаков обращается с письмом прямо к Сталину. И вновь возникает тема несостоявшегося разговора: «...Заканчивая письмо, хочу сказать Вам, И.В., что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти». Письмо, как и следовало ожидать, осталось без ответа, и в августе того же года Булгаков пишет Вересаеву: «Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть, хоть на краткий срок, иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.
Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: "Быть может, Вам, действительно, нужно уехать за границу?.."
Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..» (Цит. по: Чудакова. Там же. С. 32.)
И вот эта тема мучительного, напряженного ожидания незавершенного разговора преломляется в «закатном романе» пусть с иными, отнюдь не биографическими персонажами (если в Пилате и есть что-то от автора, то уж Сталин не сопоставим с Иешуа Га-Ноцри).
После неудавшейся попытки Пилата спасти Иешуа «все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронзила все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал».
Уже после казни, во сне, стремится прокуратор повернуть время вспять, осуществить тот несостоявшийся разговор: «И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел прямо по ней вверх, прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем».
Этот приснившийся Пилату столь важный для него разговор мучит прокуратора и в загробном мире. «— Он говорит, — раздался голос Воланда, — одно и то же. Он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит».
Но в ту, последнюю ночь, «когда сводятся все счеты», Маргарита и Мастер видят, как «проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами поверх пышно разросшегося за много тысяч этих лун сада. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге побежал и он. <...> — Оставьте их вдвоем, — говорил Воланд, склоняясь от своего седла к седлу Мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, — не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся».
Окончание этой темы находим буквально на последней странице романа в сне Ивана Николаевича:
«После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то человек в разорванном хитоне с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться. <...>
— Больше мне ничего не нужно, — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес».
Булгаков, как и Пилат во сне, пытаясь небывшее сделать бывшим, забавлял домашних устными шуточными рассказами о якобы состоявшемся разговоре с вождем. Они сохранились в записях Елены Сергеевны и К. Паустовского.
«Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон.
СТАЛИН. Что такое? Почему босой?
БУЛГАКОВ (разводя грустно руками). Да что уж... Нет у меня сапог...
СТАЛИН. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!
Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно!
БУЛГАКОВ. Не подходят они мне...
СТАЛИН. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут.
Ворошилов снимает, но они велики Мише.
СТАЛИН. Видишь — велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская!
Ворошилов падает в обморок.
СТАЛИН. Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог!
Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят.
— Ну, конечно, разве может русский человек!.. У-ух, ты!.. Уходи с глаз моих!
Каганович падает в обморок.
— Ничего, ничего, встанет! Микоян! А впрочем, тебя и просить нечего, у тебя нога куриная.
Микоян шатается.
— Ты еще вздумай падать!! Молотов, снимай сапоги!!
Наконец, сапоги Молотова налезают на ноги Мише.
— Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?
БУЛГАКОВ. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят...
СТАЛИН. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минуту.
Звонит по телефону.
— Художественный театр, да. Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише) Понимаешь, умер, когда сказали ему.
Миша тяжко вздыхает.
— Ну, подожди, подожди, не вздыхай.
Звонит опять.
— Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер? Тоже умер? Когда? Понимаешь, тоже сейчас умер...» (Цит. по: Б. Сарнов. Сталин и писатели. С. 459—460).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |