Мефистофель

Образ Мефистофеля, видимо, с юности преследовал Булгакова, страстного поклонника оперы Гуно. Т.Н. Лаппа, первая жена писателя, вспоминает об их московской жизни начала 20-х годов: «Он еще тогда все время Мефистофеля рисовал. Так, на бумажке какой-нибудь, на листочках... Лицо одно. Бородка такая. Цветными карандашами раскрашивал. Вот письменный стол, и обязательно рожица Мефистофеля висит» (Паршин. Чертовщина в Американском посольстве... С. 103).

Естественно, что внешне Воланд явно соотнесен с Мефистофелем из трагедии Гёте (оперный грим, а в некоторых сценах и костюм, набалдашник трости в виде головы пуделя и т. д.), однако содержательно он не только отличен, но в чем-то и противопоставлен ему.

В Книге Иова сатана хочет оклеветать праведника (19: 11). Мефистофель у Гёте тоже дает уничижительный (и по сути клеветнический) отзыв о человечестве в целом:

Смешон божок земли, всегда, во всех веках
Чудак такой же он, как был в начале века!
Ему немножко лучше бы жилось,
Когда б ему владеть не довелось
Тем отблеском божественного света,
Что разумом зовет он: свойство это
Он на одно лишь смог употребить, —
Чтоб из скотов скотиной быть!
Позвольте мне, — хоть этикет здесь строгий, —
Сравненьем речь украсить: он, на вид,
Ни дать, ни взять, — кузнечик долгоногий,
Который по траве то скачет, то взлетит,
И вечно песенку старинную твердит.
И пусть еще в траве сидел бы он уютно,
Так нет же, прямо в грязь он лезет поминутно¹.

Суждение Воланда о человеке гораздо мягче: «Ну что же, они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... В общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...»

Из этого суждения никак нельзя вывести, будто «творенье не годится никуда» — вывод, предполагающий ошибку Господа Бога.

В редакции 1928—1929 гг., сохранившейся лишь в обрывках, Воланд еще выступает в роли провокатора, более соответствующей Мефистофелю. Он доводит Ивана до почти невменяемого состояния, так что тот готов наступить на лик Христа, нарисованный им на песке. Однако Воланд не столько искушает Ивана, сколько испытывает Берлиоза:

«Иванушка метнулся к изображению.

— Стойте!! — громовым голосом воскликнул консультант. — Стойте! Иванушка застыл на месте.

— После моего евангелия, после того, что я рассказал о Иешуа, вы, Владимир Миронович, неужели вы не остановите юного безумца?! А вы, — и инженер обратился к небу, — вы слышали, что я честно рассказал?! Да! — и острый палец инженера вонзился в небо. — Остановите его! Остановите! Вы — старший!»

Берлиоз этого не сделал, за что и поплатился жизнью.

Многие, ставящие в вину Булгакову именно эту сцену как кощунственную, явно не читали ранних редакций и не имеют ни малейшего представления о том, в каких обстоятельствах был совершен Иваном этот святотатственный акт. Знаменательно, что в ходе дальнейшей работы Булгаков снимает даже и эту сцену, и Воланд более уже нигде не выступает в роли провокатора.

См. также статьи «Гёте», «Воланд», «Фауст».