«Закон об оскорблении величества»

Переломный и трагический для арестанта момент в ходе допроса Пилатом Иешуа Га-Ноцри наступает, когда выясняется, что Иешуа утверждал, что «всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти». Эти крамольные речи, с огорчением понимает Пилат, должны караться по «Закону об оскорблении величества».

В третьей редакции название закона фигурировало на латыни — laesa majestas. Сохранились и выписанные Булгаковым другие варианты названий: Crimen laesae majestatis divinae, Crimen laesae aut minual majestatis, Lex apuleia de majestate.

Закон этот был принят в начале I века до н. э. и, по утверждению Тацита, изначально «был направлен лишь против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству — смутами и, наконец, величию римского народа — дурным управлением государством; осуждались дела, слова не влекли за собой наказания».

Однако в последние годы правления, мучимый болезнями, Тиберий стал жесток и подозрителен, и «Закон об оскорблении величества» стал применяться особенно часто и толковаться значительно шире. «К 33 году он превратился в стихийную и всепожирающую силу. Сам факт обвинения по нему означал неизбежную смерть. Обвиняемый не имел права прибегнуть к защитным свидетельским показаниям, не всегда ему дозволялось защищаться самостоятельно. Доказательных аргументов от обвинителей не требовали — осуждали и так. К концу правления второго принцепса "закон" породил самостоятельную систему отношений, некую субструктуру власти в государственной структуре. Доносчики богатели — они получали четвертую часть имущества своих жертв. Богател кесарь, который получал (хоть и не всегда) остальные три четверти. Создался противоестественный союз между главой государства и институтом доносчиков, которые действовали по явному или тайному желанию принцепса» (Зеркалов. Евангелие Михаила Булгакова. С. 83—84).

По существу, об этом же пишет и Фаррар: «Пилат задрожал при страшном имени кесаря. Это было заклятое имя, и оно было выше всего. Он вспомнил о страшном обвинении в оскорблении величества, <...> обвинении, при котором бледнели все прочие, которое приводило к конфискации имения, к пытке и было причиною страшных кровопролитий на улицах Рима».

В этой обстановке понятно, почему прокуратор «с ненавистью глядел на секретаря и конвой», почему, повышая сорванный голос, воскликнул: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!» И не кажутся преувеличением слова Пилата: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?»

Страхом перед гневом кесаря объясняется поведение Пилата и в Евангелии: «...Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю...» (Ин. 19: 12).

Рисуя эту сцену, Булгаков, несомненно, рассчитывал на ассоциации с современностью. Практика, аналогичная «Закону об оскорблении величества», существовала и в странах с авторитарным и тоталитарным режимом. Так, в СССР в годы правления Сталина даже ошибка в написании его имени или небрежное обращение с его портретом рассматривались как государственное преступление.

А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет об одном таком «преступнике»: «Полуграмотный печатник любил в свободное время расписываться — это возвышало его перед самим собой. Бумаги чистой не было, он расписывался на газетах. Его газету с росчерками по лику Отца и Учителя соседи обнаружили в мешочке в коммунальной уборной. АСА, антисоветская агитация, 10 лет» (Солженицын. Т. 5. С. 74).