Евангелие

В литературе о Булгакове довольно широко распространено представление об атеизме писателя, о том, будто религиозные символы, мотивы и темы в его произведениях суть только приемы и средства показать нечто в не совсем обычном ракурсе.

Это утверждал еще К. Симонов (быть может, из конъюнктурных соображений) в предисловии к однотомнику 1973 г.: «Реальная историческая основа христианских мифов приковывала к себе внимание многих писателей, бывших убежденными атеистами по своему мировоззрению. К ним принадлежал Анатоль Франс. Принадлежал к ним и Булгаков».

То же спустя 16 лет утверждал Б. Соколов: «Для писателя мистическое было не частью мировоззрения, а своеобразным литературным приемом» (Соколов. Комментарий. С. 499).

К той же мысли приходит и американский исследователь Г. Эльбаум: «Ключ к разгадке "романа в романе" содержится в двух фразах Воланда: "Имейте в виду, что Иисус существовал" и "Ровно ничего из того, что написано в Евангелиях, не происходило на самом деле никогда". Первую фразу можно расшифровать следующим образом: Иисус не миф, а конкретное историческое лицо, жившее и действовавшее в конкретную историческую эпоху. Постановка глагола в прошедшем времени означает не что иное, как то, что автор уверен в физической смерти своего героя и исключает возможность его воскресения. В принципе такая фраза полностью противоречит идее предсущего и вечного бога» (Эльбаум. Анализ иудейских глав... С. 6).

Как ни странно, но Эльбаум не заметил, что Иешуа Га-Ноцри через почти два тысячелетия после своей физической смерти прочитал роман Мастера, принял участие в его судьбе и в судьбе его возлюбленной и продолжил беседу с Понтием Пилатом, начатую за два тысячелетия до того на террасе Иродова дворца.

Мы рискуем ничего не понять не только в произведениях Блока, Булгакова, Пастернака о русской революции, если откажем этим авторам в глубокой религиозности, но более того — ничего не понять вообще в русской духовной жизни и в самой русской истории того времени, если не примем во внимание, что для нескольких поколений русских интеллигентов, родившихся в последней трети XIX столетия, было типично (хотя, разумеется, это не было законом абсолютным) самозабвенное исповедание одного из двух мифов: один миф — о «царстве свободы», которое в ближайшее время установится на земле (причем начало этому царству положено будет именно в России); другой — о близком «конце света» (к тому же и явления антихриста ожидали опять-таки в России).

Когда началась революция, оба лагеря увидели в ней подтверждение своих ожиданий. И Булгаков в этом отношении не составлял исключения. Напротив, именно революция и убедила его в мистической предопределенности исторических событий.

Многие критики, писавшие о Булгакове, утверждали, да утверждают и поныне, что роман (и уж как минимум ершалаимские главы) кощунственен, что весь смысл иудейских глав «Мастера и Маргариты» состоит в том, чтобы опровергнуть Евангелие, будто писатель излагает взгляды сатаны на эту часть Священной истории. Мнение это совершенно неосновательно и проистекает, с одной стороны, из невнимательного или неглубокого проникновения в текст романа, с другой — из предвзятого отношения к предмету повествования и непонимания различий между богословским сочинением и художественным произведением.

Книга Булгакова, наряду с поэмой Блока и романом Пастернака, убедительнейшим образом утверждает истину христианства и убеждает нас в невозможности достойного существования людей вне этой истины, именно поэтому эти произведения исполнены подлинного трагизма.

В рукописи 1931 года обращает на себя особое внимание надпись, сделанная Булгаковым в правом верхнем углу листа с набросками одной из последних глав («Полет Воланда»): «Помоги, Господи, написать роман. 1931 г.».

Это неожиданное обращение к Господу Богу писателя, работающего над трагическим произведением о борении добра и зла в истории человечества от рождения Бого-Человека до великой социальной революции, о Божественной справедливости и о Божественном милосердии, — звучит пронзительной и чистой нотой. Она — знак преображения самого художника, его освобождения и очищения в процессе собственного творчества, победы добра в его душе. В последней редакции романа, превращающегося в мистерию, эта лирическая нота знаменует совершенное доверие к Божественному замыслу. Писатель как будто услышал ответ на мучительные вопросы, преследовавшие его все эти годы: «А зачем оно было?.. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?»

Можно сказать, что на гребне политического и антирелигиозного террора Булгаков создает «апофеозу» Иисусу Христу. И читателя не должны смущать многочисленные разногласия булгаковского романа и евангельского текста, — это совершенно закономерно и естественно, так как Булгаков создавал художественное произведение, а не историческое повествование об Иисусе Христе.

Петер де Кемпенир. Распятие

И в московских, и в ершалаимских главах романа рассказывается о том, как калечит, даже уничтожает личность деспотическая государственная машина.

В ершалаимских главах это, с одной стороны, абсолютная власть кесаря, отвратительное видение которого на мгновение всплыло в сознании Пилата, власть, воплощенная, в частности, в «Законе об оскорблении величества». С другой — власть Синедриона, возглавляемого циничным демагогом Каифой, готовым использовать донос и подкуп для достижения своих целей. Этот человек предпочитает помиловать заведомого преступника Вар-раввана, но осудить Иешуа, проповеди которого он боится.

Между этими полюсами социального зла оказываются двое в романе Булгакова — Понтий Пилат и Иешуа, фигуры трагические.

Пилат, в прошлом храбрый воин, проявляет здесь малодушие. Трусость, самый страшный порок, боязнь за свою карьеру, а может, и жизнь (см. статью «Закон об оскорблении величества») помешала ему спасти Иешуа от крестных мук.

Иешуа один противостоит злу. Что может он ему противопоставить? По Булгакову, только Кантову «добрую волю», веру в то, что «злых людей нет на свете», что наступит царство истины и справедливости, где не будет ни власти кесаря, ни какой-либо другой власти.

В соответствии с этим художественным замыслом (а не из кощунственного намерения просто инвертировать евангельские события, показав их глазами сатаны) и сделаны отступления от евангельского канона. При этом, судя по реконструкции первых, лишь частично сохранившихся редакций, Булгаков в ходе работы все далее отходил от евангельского текста, очищая рассказ от ненужных ему деталей и добавляя новые, нужные.

Так, оба трагических героя — и Иешуа, и Пилат — должны быть одиноки в кульминационный момент их земного существования. И Булгаков убирает из текста жену Пилата, которая упоминается в Евангелии и которая фигурировала в ранних редакциях. Убирает он и эпизодические фигуры Вероники, утершей пот с лица Иешуа перед его восшествием на Голгофу, и сапожника, помогшего ему нести крест. Эти персонажи, упоминающиеся в ранних редакциях, лишь отвлекали от сути образа Иешуа.

В романе нет ни двенадцати апостолов, один лишь Левий Матвей, ни родителей и родственников Иешуа («Я один в мире», — говорит он Пилату). В романе Мастера акцентируется, что Иешуа Га-Ноцри — Сын Человеческий, он не творит чудес, никто не сопровождает его во время его прихода в Ершалаим, он одинок в момент ареста и во время казни («И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотной и кавалерией у подножья, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим»).

Однако в целом в «Мастере и Маргарите» речь идет о Бого-Человеке и о тех мистических истинах, которые даны в проповеди Христа, забвение которых поставило человечество перед катастрофой.

Как видим, художнику Булгакову важно было не историческое предание, не простое дублирование текста Священного Писания, а сложная образная композиция, подчиненная его эстетическому замыслу.

Скупой и очень сжатый рассказ евангелистов о допросе Христа Пилатом, занимающий менее двух страниц текста, не нужно противопоставлять развернутому повествованию в романе, занимающему около тридцати страниц. В Евангелии Пилат задает Христу от одного (у Луки) до шести (у Иоанна) вопросов, у Булгакова — тридцать пять вопросов; в Евангелии нет ни описания Иродовой колоннады, ни секретаря, ни Марка Крысобоя, ни собаки Банги, ни ласточки — словом, всех тех деталей, которые были бы неуместны в Священном Писании и совершенно необходимы в художественном тексте.

В одной из ранних редакций Иван, потребовав Евангелие в клинике Стравинского, прямо пытался сравнивать рассказ «неизвестного» о Понтии Пилате с текстами евангелистов: «...Матфей мало что сказал о Пилате, и заинтересовало только то, что Пилат умыл руки. Примерно то же, что и Матфей, рассказал Марк. Лука же утверждал, что Иисус был на допросе не только у Пилата, но и у Ирода, Иоанн говорил о том, что Пилат задал вопрос Иисусу о том, что такое истина, но ответа на это не получил.

В общем, мало что узнал об этом Пилате Иван...» («Великий канцлер»).

Восполняя это «малое знание», Булгаков и воссоздает художественную картину евангельских событий.