«Наиболее примечательной частью обстановки является висящая над столом лампа под густым абажуром... Также заметен громкоговоритель, из которого течет звучно и мягко «Фауст» из Мариинского театра. Во дворе изредка слышна гармоника...»
«Адам и Ева»
«...играли на гармошке, что было немногим лучше, чем «милая Аида»
«Собачье сердце»
«За окном, во дворе играют на гармонике, поют дикими голосами»
Из «Дневника Елены Булгаковой»
Судя по тому, как часто современные писатели (а писатель и есть сегодня главный читатель) обращаются к творчеству Булгакова — на уровне цитирования, аллюзий, персонажей... и даже на уровне исследований, можно с уверенностью сказать, что Булгаков — в потоке — и сегодняшней литературы, и жизни, и, конечно, истории.
Вот и я в своей новой книге «Восстание Башмачкина. Литература и жизнь в XXI веке», которая, казалось бы, не имеет непосредственного отношения к Булгакову, насчитала не менее десяти отсылок к произведениям или персонажам писателя. Одна из глав так и называется: «Писатели Латунские против мастера Зоила». Заключительный вывод книги также отсылает к Булгакову:
«Все настолько изменилось, настолько стало взаимоотражающим, что страна Зазеркалье сбылась не только в «фэнтези» г-на Набокова, но и в жизни каждого из нас. Вот он, мир-варьете, вокруг — мерцает, двоится, чарует, соблазняет, искажает, разрушает... И сколько же их, обманутых изысканными и вместе с тем мнимыми чудесами г-на Woland! Тех, которые надеялись украситься, а в результате оказались голыми. Не пожалел законодатель черной магии маленького человечка: заставил сбросить старую шинель, да ведь и новой не оставил — отобрал! Но, может, в этом и заключается добро зла? Чтобы мы наконец-то выработали в себе так необходимое для существования в этом Зазеркалье сопротивление... Ведь только тогда нам будет не страшна любовь-солнце, что в одно мгновение оборачивается любовью-луной — оценивающим взглядом соглядатая и поцелуем Иуды. А ложь и несоответствие фактов действительности скажут правду...»
Произведения Булгакова позволяют понять, что происходит с нами сегодня. А происходит следующее: возвращение, во многом трагическое возвращение, на круги своя, то есть к тому времени, которое так гениально было показано автором повести «Собачье сердце», пьесы «Адам и Ева», романа «Мастер и Маргарита» и в котором высокое и низкое завязаны крепким, почти смертельным узлом: как только во дворе раздается звук гармоники, в зале Мариинского, Большого или в профессорской квартире начинают звучать «Фауст» и «Аида».
С гармоникой связана не гармония, а нечто разухабистое, визгливое, истеричное... Звуковые протуберанцы, вырвавшиеся из глубин Аида... Но величественная «Аида», которой было освящено торжество завершения советского Суэцкого канала — Беломорско-Балтийского, поглощает разухабистость, стирает визги и истерику.
Гармоника «Аиды» — нерв коллективного сборника «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства», вышедшего в 1934 году. Гармоника Аида (смерть заживо погребенных Аиды и Радамеса на фоне оперы «Плотина № 6» [1]) — нерв произведений Булгакова и свидетельство их непреходящей актуальности.
Впрочем, это мое субъективное мнение. Есть литераторы, которые считают иначе, для которых произведения писателя лишь потеряли во времени из-за его влечения не вверх, а вниз — в темные пространства Аида. Процитирую одно из таких суждений курского прозаика Бориса Агеева:
«Помнится то далекое камчатское лето 1977 года, когда довелось получить на одни сутки ксерокопию публикации в журнале «Москва» романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Первое впечатление было ошеломляющим, и долгое время после прочтения романа в памяти вставали его яркие образы и выразительные, насыщенные экспрессией и ясно читаемым сарказмом эпизоды. Когда роман стал переиздаваться и его можно было читать не торопясь и со вкусом, эта впечатления отстаивались и приобретали форму привязанности, то есть становились частью внутреннего мира. Правда, при перечитывании ощущения невнятицы мысли и неудовлетворенности — и даже душевной смуты, — навеянные непомерно большими, с подробностями прописанными эпизодами, живописующими московские похождения нечиста и сатанинский бал с его скрытой ритуальной направленностью, — только усиливались и требовали отдать себе отчет, что же я читаю на самом деле. Со временем этот реалистический, но с дерзким включением в него фантастического элемента ярус романа становилось скучно и даже неприятно читать: ибо что же может быть занимательного и интересного, наполненного глубоким содержанием в описаниях колдовских и жестоких забав черных сил? В выкрутасах... Бегемота, в хамских волшебствах «клетчатого»»?» [2] (Выделено мной. — Г.А.)
Даже если бы я не знала, кто автор и в каком году написано эссе, уже по одной только сноске — «Публикуется с благословения о. Николая (Германского)» — можно было догадаться: написано в новую постсоветскую эпоху. Написано человеком, недавно (то есть в эту самую эпоху) воцерковленным. Который в свое время испытал колдовскую власть булгаковского слова (недаром же перечитывал. И даже когда становилось скучно и даже неприятно читать, все равно читал). Который опасается вновь попасть под чары писателя, зовущего, как кажется автору эссе, в Аид. Потому как в булгаковском слове, спустя почти тридцать лет после первого знакомства с «закатным романом», современный писатель ощущает некую угрозу своему духовному миру, а значит, и миру других. И потому он хочет разоблачить булгаковское слово, то есть обессилить его, сделать непривлекательным во мнении как своих современников, так и будущих читателей. Но ощущает (скорее, инстинктивно), что булгаковское слово побороть в одиночку, рассчитывая только на свое слово, ему будет трудно. И тогда за поддержкой писатель обращается к священнослужителю. Правда, на мой взгляд, вряд ли уместно участие святых отцов в литературных спорах. Тут все решает мера таланта. Мера владения словом. Для меня же, как для читателя этого эссе и подобных ему, очевидно то, что здесь есть некая идеологическая составляющая, чего нам, бывшим советским людям, еще, видимо, долго не избежать.
Да, советское в нас оказалось слишком стойким. Практически всю перестройку мы делили страну на тех, кто с нами, и тех, кто против нас, в то время как остальной цивилизованный мир, в который мы так стремились попасть, давно жил не по законам полярности, а по законам поиска общего языка с «врагами». Но у нас — «если враг не сдается, его уничтожают».
Повесть «Собачье сердце», как, возможно, никакое другое из произведений Булгакова, оказалась наиболее востребованной идеологами постсоветской России, спешившими утвердить культ новых ценностей: культ денег, частной собственности, комфорта, разного рода удовольствий (вроде хорошего обеда с угрями и икрой и оперы «Аида»). И конечно, культ молодости, для поддержания которой нынешние нувориши вкладывают немереные средства в нанотехнологии по изобретению эликсира долгожительства. А как же иначе: хитрили, ловчили, воровали... Накопили! Тут бы и пожить в свое удовольствие. Увы: старость, болезни... Обидно. И пошло-поехало: замедляющие старение проекты «Роснано», превращение смертных клеток в бессмертные... [3]
Адаптация булгаковской повести к новому времени началась в 90-е, когда в канун седьмого ноября обязательно показывали «Собачье сердце» с обаятельнейшим профессором Преображенским (обаятельности профессору немало добавил замечательный актер Евгений Евстигнеев) и отвратительнейшим Шариковым. А во время ноябрьских демонстраций операторы старались снять голодных, социально обделенных людей так, чтобы они были похожи на киношного Шарикова.
Мало-помалу этот чисто советский способ использования популярного произведения, добавления белому белизны, а красному кровизны, меня стал раздражать. И как-то я положила перед собой «Собачье сердце» и прочитала повесть так, как прочитали ее однажды наивные американские студенты в своем американском университете — вне контекста времени, — что позволило им прийти к выводу: «Шарика жалко».
Мне тоже было жалко Шарика: замечательная собачка — умная, ласковая, умеющая расположить к себе. Да и родословная хоть куда: тургеневская «Муму», чеховская «Каштанка», Музгарко Мамина-Сибиряка... Так что гомункул, созданный профессором Преображенским, никак не мог претендовать на родовую фамилию «Шариков». К тому же фамилия эта прежде принадлежала другому персонажу. Я — о предшественниках Булгакова и его повести «Собачье сердце»:
«Шариковы, по-фински «Шарики», держали большую лавку финских товаров «Sekatavarakauppa», где пахло и смолой, и кожами, и хлебом... и много было гвоздей и крупы...»
(О. Мандельштам. Сборник «Египетская марка», 1925).
Родословная этих шариковых, как следует из эссе Осипа Мандельштама, вела свой отсчет от бедных николаевских солдат-евреев, которые впоследствии «вышли в люди».
Знал ли Булгаков о мандельштамовских шариковых — трудно сказать. Хотя, учитывая острый интерес писателя к творчеству своих современников, можно предположить, что знал. Как известно, Булгаков завершил «Собачье сердце» также в 1925. Завершил, но не издал. К изданию повесть, по цензурным соображениям, не была допущена. То есть тогда, в 1925, в ней увидели разоблачение (крушение) основной сверхцели большевистских идеологов — создание нового человека.
Новый же человек, судя по сборнику «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» [4], был создан. И не только благодаря воспитанию общественно-полезным трудом, но также и благодаря прививке культурой: той же «Аидой» (в театре Белбатлага одних только музыкантов, не считая теноров, баритонов и меццо-сопрано, было свыше восьмидесяти); стихами Пушкина, Лермонтова, Тютчева... — в зэковском кружке друзей книги; лекциями зэка Лосева — о теории относительности, зэка Раздольского — о трудах Бахтина, зэка Мейера — о «Фаусте» Гёте...
Вот «Аида» в интерпретации авторов вышеупомянутого сборника:
«Что... видели «социально-опасные» на строительстве Беломорско-Балтийского водного пути? В огромном большинстве они явились на работу безграмотными и малограмотными. Они увидали, что от них никто не скрывает тех богатейших возможностей, которые дает человеку образование. Хочешь учиться? Учись. Мало того: ты должен учиться. Они родились и жили в обществе, где распределение разума находилось в руках и воле хозяев, которые обладали правом определять границы умственного роста детей рабочих и крестьян. В этом обществе знание само по себе, как исследующая творческая сила, назначение которой: охранять жизнь, облегчать труд человека — не высоко ценится. Ценится оно только как путь к свободе хищнической наживы...»
А вот Аид по-булгаковски в пьесе «Адам и Ева» (1931):
«Пончик. ...Слушай! Был СССР и перестал быть. Мертвое пространство загорожено, и написано: «Чума. Вход воспрещается». Вот к чему привело столкновение с культурой. Ты думаешь, я хоть одну минуту верю тому, что что-нибудь случилось с Европой? Там... электричество горит и по асфальту летают автомобили. А мы здесь, как собаки, у костра грызем кости и выйти боимся, потому что за реченькой — чума... Будь он проклят, коммунизм!».
Надо ли объяснять, почему и это произведение, так же, как «Собачье сердце», было запрещено советской цензурой? Но самое загадочное, что и противоположное по духу издание — «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» — спрятали от читательской публики на целых полвека. Запрет был снят лишь... в 1989 году (!), т. е. почти одновременно с «Собачьим сердцем» и «Адамом и Евой». Возможно, уже и тогда некими могучими потусторонними силами было предопределено: выпустить в свет опасные книги лишь после семидесяти лет Октябрьской революции. Чтобы можно было сравнить, сопоставить...
Вот я и читала одновременно и Булгакова, и «Беломорканал) — коллективный труд тридцати шести писателей. И каких — дух захватывает! Цвет и гордость русской советской литературы: Максим Горький, Всеволод Иванов, Бруно Ясенский, Вера Инбер, Виктор Шкловский, Михаил Зощенко, Валентин Катаев, Ильф и Петров... [5] А украшают книгу фотоснимки знаменитого Родченко!
И хотя впоследствии сборник был назван «черной страницей русской литературы», все же, я считаю, мы не вправе пренебрегать свидетельствами современников Булгакова. Да и трудно поверить, что все они поголовно были продажными писаками, как пыталась (и пытается) представить этих писателей новая идеология. Возможно, кто-то из тридцати шести писал искренне:
«На Беломорском канале полуграмотные люди... видели, что рядом с ними работают ученые старики и пожилые инженеры, враги рабочего класса, и видели, как эти умные, образованные люди — враги — превращаются в энергичнейших сотрудников рабочих, действуют «ударно», не щадя своих сил, и действуют «за совесть», а не «за страх».
В результате двадцатимесячной работы страна получила несколько тысяч квалифицированных строителей, которые прошли школу суровой дисциплины, вылечились от гнилостного отравления мещанством — от болезни, которой страдают миллионы людей...» (Выделено мной. — Г.А.)
А теперь перенесемся в Москву 20-х годов, в период расцвета нэпа. В магазинах — Абрау-Дюрсо, икра, рябчики... Рестораны переполнены, южное побережье Крыма — тоже. Дамы в изысканных нарядах на дорогих рысаках в ландо и первых личных автомобилях... Эпоха Северянина, Маяковского, Лили Брик... Мораль отвергнута... Бога нет... Все возможно — брак втроем, омолаживание избранных толстосумов с помощью органов живых существ, разврат с детьми... Власть начинает пожинать плоды грандиозной перестройки с ее новыми возможностями, ее новым шиком, в смысле — иметь дорогую любовницу, хорошо и разнообразно есть и пить... Власть почувствовала вкус роскоши, обаяние буржуазного образа жизни... Она откровенно разворовывает национальное достояние России, вывозя за границу «золото партии», драгоценности Гохрана, старинные иконы, картины знаменитых русских художников, открывая там именные банковские счета.
Вот таким был фон, на котором М. Булгаков создавал «Собачье сердце», никак не предполагая, что ее первый (!) выход к отечественному читателю совпадет с началом новой революционной перестройки, с началом рождения нового российского класса собственников, героем которых безоговорочно становится доктор Филипп Филиппович Преображенский.
Замечу: не автор повести видит в нем героя, а публика. Причем особого рода публика, близкая по своему социальному положению к положению профессора. Булгаков же, с горечью познавший к тому времени издержки двойственной природы человека, в том числе и своей собственной, не делит персонажей на плохих и хороших (все «хороши»), а смотрит на них отстраненно, взглядом анатома-исследователя. И этим взглядом он видит не только парадное — прекрасную, европейски убранную квартиру с горничной и кухаркой, но и исподнее: «похабную квартирку», где доктор за хорошее вознаграждение потворствовал прихотям и покрывал грехи престарелых эротоманов, развращавших малолеток... Взгляд-скальпель автора замечал и короткие тупые пальцы главного персонажа повести, что выдавало его отнюдь не аристократическое происхождение при всей внешней ухоженности и респектабельности.
А происходил Филипп Филиппович из рода священнослужителей, но с этим своим пра-родом профессор уже был не связан (по крайней мере, духовно). Он ведет светский образ жизни закоренелого холостяка Ионыча и явно не из числа верующих (например, у него начисто отсутствует благоговение перед таинством смерти: «Как только подходящая смерть, тотчас со стола — и в питательную, ко мне!» — приказывает он своему помощнику доктору Борменталю).
Профессора можно отнести к тому распространенному социальному слою, который на Западе называется «буржуа», а в России — «мещане». Не случайно, когда автор читал свою повесть в собрании «Никитинских субботников», один из участников собрания (Б.Н. Жаворонков) дал именно это определение доктору Преображенскому — «мещанин». И не просто «мещанин», а «гениальный мещанин!», т. е. мещанин в высшей степени (из стенограммы выступлений писателей по поводу повести «Собачье сердце». Государственный литературный музей).
Как и «чистеньким старичкам» в цилиндрах из пьесы «Адам и Ева», профессору «по сути дела... безразлична какая бы то ни было идея, за исключением одной — чтобы экономка вовремя подавала кофе...». Да еще, чтобы не мешали заниматься разными опытами:
«Один из них сидел, знаете ли, в лаборатории и занимался, не толкаемый ничем, кроме мальчишеской любознательности, чепухой: намешал в колбе разной дряни — ...хлороформа... серной кислоты и прочего — и стал подогревать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Вышло из этого то, что не успел он допить свой кофе, как тысячи людей легли рядышком на полях...» («Адам и Ева»).
Вот и доктор Преображенский задумал свой эксперимент по скрещиванию человека с собакой, толком не зная, что из этого выйдет. Как известно, вышел Шариков. «Я хотел проделать маленький опыт... И вместо того что же получилось?» — сетует задним числом ученый доктор.
Нет слов, он научился «резать», вооружен мастерством и, тем не менее, отчего-то не дал себе труда задуматься над элементарным: а всякого ли человека орган годится для пересадки? Не удосужился съездить в анатомический театр и осмотреть труп, от которого был получен гипофиз. Ведь если бы он побывал в анатомичке, то увидел бы труп тщедушного, дегенеративного существа, явно не пригодного для опытов по улучшению человеческой природы. Зная скептическое отношение Булгакова к возможностям медицины как «голого» ремесла, невольно ловишь себя на мысли: уж не насмехается ли автор над профессором, заставляя его ученика повторять: «Вы — великий ученый...», «Вы величина мирового значения».
На самом же деле д-р Преображенский никакой не великий ученый. Эксперимент по улучшению человеческой природы он задумал не ради науки, а ради дальнейшего развития своего бизнеса по омоложению («На омоложении нарвался...», — признается он доктору Борменталю). Не случайно наблюдательный Шарик назовет профессора «первоклассным делягой».
Доктор Преображенский — типичный предприниматель и типичный профи: и тем, и другим, как показывает практика, все равно, при каком строе и при какой власти жить: лишь бы платили (деньги не пахнут), не «уплотняли» и не лезли не в свое дело. И хотя мы отдаем должное хирургическому умению профессора (он, безусловно, мастер), но тем не менее нас не оставляет мысль об опасности обездушенного мастерства.
В эксперименте по созданию нового человека ученый доктор потерпел полное фиаско. Несмотря на свою говорящую фамилию, он оказался не способен вдохнуть душу в существо, созданное им механическим путем (взяв оттуда и вставив сюда). Преображение не состоялось. Однако гнев экспериментатора почему-то обращен в сторону носителя гипофиза:
«— Клим, Клим, — крикнул профессор. — Клим Чугунов — вот что-с: две судимости, алкоголизм... Хам и свинья...»
И опять возникает современная мысль: а что делать с этими «свиньями» и «хамами», с теми, у кого, как у «бандита с гармоникой» Маркизова из «Адама и Евы», «все пили: и дед, и прадед...»? Что делать с Шариковым — с одной стороны пролетарием, а с другой — собакой? С Шариковым, который ворует, где что плохо лежит, пакостит на железных дорогах (откручивает гайки), срезает провода (так же, как и гайки, — на металлолом)? Снова (по-преображенски) превратить в дворнягу, лижущую туфлю своего хозяина, или все-таки повозиться, сделать прививку культурой, уроками цивилизованного предпринимательства, когда в головы Шариковых всех мастей (и Преображенских — тоже!) будет закладываться одна простая мысль: приспосабливаться (к жизни в обществе, государстве) нужно не криминалом, не мздоимством, не лизанием туфли сильных мира сего, а честным трудом — на благо себе и обществу.
Ну да это процесс дорогостоящий, это ведь всю существующую систему надо в корне поменять. А результат еще когда скажется — может, только через два поколения. Поэтому остается одно: списать на естественную убыль народонаселения, сославшись на то, что Чугуновы-Шариковы, «отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны...»
Так думает профессор Преображенский о «простом народе». Впрочем, похоже относится он и к властьимущим, к кому вхож в кабинеты благодаря своему подпольному бизнесу. Правда, с ними он вынужден считаться и даже ублажать (в смысле омолаживать), поскольку их заступничество помогает ему разделаться с врагами (Швондер) и продолжать свой бизнес.
И разве здесь не возможны ассоциации с сегодняшним временем, когда сращивание «творческой интеллигенции» и власти с криминалитетом стали притчей во языцех? Профессор Преображенский, занимающийся криминальным бизнесом, и власть-НКВД, позволяющая ему за известные услуги не «уплотняться» в своей квартире, — пример такого сращивания. При всем том, что Филипп Филиппович как бы презирает новую власть, а власть как бы недоверчива к профессору, они необходимы друг другу.
Я снова возвращаюсь к книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»:
«Романтизм, всегда свойственный пасынкам и отщепенцам общества, — это болезнь, вызванная обидами и оскорблениями. По той или иной причине общество «благоразумных» мещан оттолкнуло одну из единиц своих и этим поставило человека лицом к лицу с его «я». ...Если человек, которого оттолкнули... обладает более или менее сильным характером, он весьма легко начинает чувствовать себя не только исключенным, а исключительным человеком, героем. Вот — «я», а вот — мир, в котором для меня нет места, значит мир — враг мой... ...Если моя «жизнь — копейка», почему ваша стоит дороже — две копейки?..»
Далеко не все в этом издании нам, живущим при нынешней свободе, мило. Но вот тут и встает вопрос: а имеем ли право мы, сегодняшние, судить вчерашних, живших в сталинскую эпоху? Да, и тогда были настоящие художники, творящие не как надо, а как хочется. Но настоящих всегда единицы. Большинство же всегда приспосабливаются (закон выживания!).
Булгаков, как известию, тоже пытался приспособиться. Для него, еще в 1914 снявшего крест (по свидетельству сестры), ад и рай — на земле. Ад — совдепия; рай — Запад.
В рай вход закрыт. Рай недостижим. И тогда для смягчения условий пребывания в аду писатель и еще в большей степени его Муза, жена Елена Сергеевна, пытаются использовать адовы силы себе на пользу. Один из таких компромиссов Булгакова — пьеса о Сталине. Закончилось это предприятие, как известно, полным провалом и трагическим образом повлияло на исход болезни писателя. Собственно, после этой пьесы он уже не встал. Так нужен ли наш, человеческий, суд, если судит само Слово?
И нас это Слово судит. И разводит. К примеру, мне трудно понять литератора конца XX столетия, написавшего о «Собачьем сердце» следующее:
«Этим гимном человеку, его умным рукам, его пытливому, гениальному мозгу Булгаков завершает свою повесть. Правильнее, быть может, было бы сказать: гимном интеллигенту...» (Бенедикт Сарнов в книге «Пришествие капитана Лебядкина»).
Я, литератор начала XXI века, сомневаюсь, что финал повести можно назвать «гимном человеку» или «гимном интеллигенту». Судите сами:
«Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, — упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:
— К берегам священным Нила...»
«Гимном человеку и интеллигенту», на мой взгляд, является рассказ доктора Чехова о докторе Дымове (1892), который шертью шерть поправ... То есть принес себя в жертву, отсосав через трубочку у больного ребенка дифтеритные пленки [6]. Попутно замечу: доктор Дымов, которого его друг, доктор Коростелев, по-свойски называет «Оська Дымов», не знал и не понимал ни музыки, ни живописи («мне некогда было интересоваться искусствами», — признается он), но это не значит, что он не был человеком культуры. По Чехову, человек культуры тот, кто относится с уважением к чужой жизни, независимо от рангов и званий; и с тем же уважением относится к создателям опер и пейзажей, «раз одни умные люди посвящают им всю свою жизнь, а другие умные люди платят за них громадные деньги».
В лице Дымова, скажет доктор Коростелев, мы потеряли «такого ученого, какого теперь днем с огнем не найдешь». Это обвинение он адресует прежде всего мещанской среде, олицетворением которой стала жена Дымова. Эта среда, поглощавшая пейзажи и оперы так же физиологически, как она поглощала вина и закуски, высасывала из молодого доктора все соки, мешала его развитию как ученого.
Спустя тридцать лет после смерти д-ра Дымова, с воцарением новой экономической политики (НЭПа), мещанство расцвело пышным цветом и, сделав ставку на омоложение и секс, утвердило «героем момента» доктора Преображенского, который и обслуживал нэпмановскую элиту.
Полагаю, что в 30-е профессора все-таки отправили к берегам священным Нила, то бишь на Беломорско-Балтийский (товарищ Швондер постарался) [7], и после перековки тяжелым физическим трудом на сталинской стройке, д-р Преображенский, не исключаю, сделался новым человеком: превратился из деляги-мещанина в альтруиста — бескорыстного служителя науки и народного доктора, верного клятве Гиппократа: «Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство...»
И еще семьдесят миновало. В русской литературе двухтысячных вновь замаячил типаж доктора-предпринимателя. Это студент медфака и будущий врач из сборника рассказов писателя новой волны Дмитрия Новикова («Вожделение». Москва, «Вагриус», 2005).
Детство и юность его героя пришлись на советские годы. Он прекрасно знает английский язык (спецшкола), не чужд «Фауста» и «Аиды». Но вот наступает 1991. Свобода! Инициатива ненаказуема! Всеобщая эйфория... Вчерашний студент снимает с себя одежду (читай — «Фауста», «Аиду» и все культурное напластование) и голым бежит по улицам города, знаменуя собой эту самую свободу (рассказ «Лекарственные средства»). То есть человек снова переделывается, на сей раз возвращается к исконному биологическому виду.
Вместе с приятелем, также студентом медфака, герой затевает свое дело — организует сеть частных аптек. Деньги — рекой, праздник жизни — считай, каждый день: устрицы, кальвадос, девочки... А потом наступает медленная, но неизбежная как рок расплата: тяжелая болезнь почек. Но лечащий доктор (он же друг-приятель героя) полон оптимизма:
«Мы сейчас боги, все можем... Донор у тебя хороший будет, твой собственный, индивидуальный. Главное — денежки ты заплатил, и забот теперь нет — закрутилась машинка...» (Выделено мной. — Г.А.)
И вдруг герой с ужасом узнает, что за свое «бабло» он получит почку от живого ребенка, девочки-сиротки со странным именем «Кло», с которой он случайно познакомился в больничном коридоре. Герой не может скрыть потрясения:
«—... Я не понимаю...» — говорит он доктору-приятелю.
«— Я думал, какие-нибудь люди погибшие, случайные...»
«— Э-э батенька, каменный век...» — отвечает ему приятель.
«— Сейчас все отлажено, все продумано, узаконено и сделано... Закон читал про специальных, подрощенных?.. Давно уже, несколько лет, все делаем на полных основаниях /.../
Нам по закону — подтвердить «место имения предначертанного суицидального факта». А вам, страждущим, — платить деньги и готовиться...» («Кло»).
Вчерашний доктор и предприниматель из другого рассказа — «Sektio» (вскрытие) — также не брезгующий «живым товаром», постепенно спивается и становится бомжем и однажды, замерзнув на улице, попадает на хирургический стол, где его вскрывают юные студенты-медики. Они зажимают носы, а одна барышня чуть не падает в обморок: столько всякой дряни накопилось в трупе бывшего доктора-предпринимателя.
И кто он, этот герой, а точнее — антигерой: новый демиург, доктор Преображенский наших дней? Шариков, которого советская власть научила языкам и дала возможность получить образование, но не наградила душой? И отчего так быстро слетело культурное напластование с бывших советских людей, а ныне предпринимателей? И где она, клятва Гиппократа? Вопросы, вопросы... И чем больше я читаю и сравниваю, тем больше вопросов возникает. Тем тревожнее мне становится. Особенно, когда узнаю, что где-то вновь образовалась «Клиника профессора Преображенского», в которой обещают омолаживание — но уже не семенными железами обезьян, а человеческими стволовыми клетками; когда читаю своих современников:
«Обвинительное заключение, г. Петрозаводск, март 1989 г. Подполковник милиции Чухин И.И., член КПСС с 1987 г., рассмотрев материалы истории строительства Беломорканала, нашел:
/.../ И. Сталин, другие руководители партии и государства, причастные к строительству Беломорканала, обвиняются в том, что на рубеже 20—30 годов... не сумели найти правильных путей решения политических и социально-экономических задач молодого социалистического государства...»; «Бригада советских писателей, авторов сборника «Канал имени Сталина», обвиняется в сознательном искажении правды о Беломорстрое...»; «Обвиняются культурная отсталость, бездуховность, трусость, лень, подлость и покорность человека, позволявшего проводить над собой такие гнусные, трагические эксперименты...» (из книга Ивана Чухина «Каналоармейцы». Петрозаводск, «Карелия», 1990):
Почему-то при чтении подобных обвинительных актов передо мной возникает кинохроника скороспешных судебных процессов 30-х годов, когда тоже звучало: «Я обвиняю...».
И разве это не гармоника булгаковского Аида?! Элита судит дальних, не замечая страданий ближних. Не замечая, что уже не в сталинские, а в нынешние времена едва ли не в каждом маленьком городке затаилась своя станица Кущевская, где, как известно, в ноябре прошлого года были зверски убиты двенадцать человек, в том числе и детей, и даже младенцев. Что народ при этом безмолвствовал. Так как новый страх оказался ничем не слабее старого.
Гармоника — во дворах. «Аида» — во дворцах. Дворцы не слышат дворов, дворы не слышат дворцов, хотя и те, и другие — одного корня. И разве не о том же пророческие произведения Михаила Булгакова, в частности повесть «Собачье сердце», в которой преуспевающая мещанского толка элита после своих неудавшихся революционных опытов стала призывать к консервации? К тому, к чему, как вы помните, призывал и профессор Преображенский: никакого обновления! Около каждого Шарикова поставить по городовому. Запретить Шариковым демонстрации, петь хором и играть на гармониках во дворах. Но отдельные граждане, с обостренным булгаковско-блоковским слухом и обонянием, умудряются почувствовать в молчании дворовых гармоник холод подземного царства Аид, распознать в этом молчании нарождающуюся музыку грядущей бури. Ведь без бури, — говорят эти сверхчувствительные граждане, — возвращение на крути своя не бывает полным. Только после очистительных бурь и наступает полное обновление природы, в том числе и человеческой.
Как жаль, что Булгаков, выйдя из подполья Аида спустя семьдесят лет, оказался прочитанным, но не услышанным. Или... Или и в самом деле прав курский писатель Борис Агеев, и слово Булгакова опасно? Опасно уже тем, что обладает способностью в высшей степени материализоваться, чему, возможно, мы и стали свидетелями в новую эпоху...
Литература
1. Опера создана заключенным ББК органистом Игорем Вейсом (1906—1941). Погиб в ополчении под Вязьмой (газ. «Карелия», 24 августа 2006 г. Публикация канд. ист. наук Вадима Баданова).
2. Эссе «Цепь молчания». В сб. Бориса Агеева «Открытое небо». Курск, 2004.
3. Невольно на ум приходят строки из «Дневника» жены писателя, Елены Булгаковой о физиологе Брюханенко, «который работает по вопросу об оживлении мертвого организма и который делает опыты с отрезанной собачьей головой».
4. Под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. М., 1934.
5. Как следует из «Дневника Елены Булгаковой», М. Булгаков отказался участвовать в сборнике («Кнорре зашел в филиал, вызвал М.А. и очень тонко, очень обходительно предложил тему — «прекрасную — о перевоспитании бандитов в трудовых коммунах ОГПУ»... М.А. не менее обходительно отказался...»).
6. Дифтеритную пленку снимал своим пером Осип Мандельштам, и Андрей Платонов снимал. Но лучше не снимать, — советовал многоопытный Осип Эмильевич. — Потому как «перо, снимающее эту пленку, — как чайная ложечка доктора, зараженная дифтеритным налетом. Лучше к нему не прикасаться» (О. Мандельштам. «Египетская марка»). Судьбы вышеназванных писателей — тому свидетельство.
7. И Булгакову предлагали «Беломорканал»: «Не то вы делаете, Михаил Афанасьевич, не то! Вам бы надо с бригадой на какой-нибудь завод или на Беломорский канал...» («Дневник Елены Булгаковой», М., Издательство «Книжная палата», 1990).
Примечания
Акбулатова Галина Георгиевна (Петрозаводск). Писатель, журналист.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |