— Я дала слово моему первому мужу при расставании, что о его жизни ничего не буду рассказывать. Но с тех пор прошло так много времени, что я могу нарушить обет молчания. И времена у нас сейчас иные.
...Весной 1908 года я приехала на каникулы из Саратова в Киев к своей тетке Софье Николаевне Давидович, жившей тогда в центре города, на Большой Житомирской улице.
Это был мой первый приезд в Киев. И хотя я была как-то подготовлена и литературой, и рассказами родных об этом древнем городе, но все, увиденное мною, превзошло мои ожидания. Уже подъезжая к железнодорожному мосту через Днепр, невозможно было оторвать взгляда от совершенно удивительной картины: на высоких, тонущих в густой зелени холмах, сверкали в ярких лучах солнца золотые купола многочисленных церквей.
Широкие, светлые улицы, тенистые сады и парки, строгие казенные здания, театры, древние храмы — покорили мое сердце. С тех пор я и полюбила Киев, особенно в летнее время: Владимирскую горку, Купеческий сад с открытой эстрадой, где по вечерам звучала музыка Чайковского, Россини, Глинки... Я ведь всегда любила музыку.
На второй день моего приезда к тетке пришла ее коллега по Фребелевскому педагогическому обществу — Варвара Михайловна Булгакова в сопровождении своего старшего сына-гимназиста. Тогда меня и познакомили с Михаилом. Это был симпатичный юноша, светловолосый, с голубыми глазами, очень подвижный, как и я, очень любивший музыку. Тетка попросила Михаила показать мне Киев.
То было золотое время. Целыми днями, не ведая усталости, мы бродили по киевским улицам и паркам, ходили в Печерскую лавру, посещали музеи. Часто бывали на Владимирской горке — любимом месте Михаила. Отсюда открывалась захватывающая картина днепровских далей, и было жутковато смотреть с отвесных круч вниз на широкую и быструю реку. А вечерами шли в оперный театр слушать «Севильского цирюльника», «Кармен», «Аиду», «Фауста» или на концерты в Купеческий сад. В Купеческий шли, как правило, пешком через Владимирскую горку по крутым, выложенным кирпичом, прогулочным дорожкам. Мне кажется, тогда мы не пропускали ни одного концерта. Несколько раз я приезжала в Бучу, где в лесу у Булгаковых была просторная дача, которая на лето собирала всю их большую семью.
Но все в жизни кончается. Закончились и мои каникулы, я с большой неохотой отправилась домой в Саратов, пообещав Михаилу перед отъездом приехать в Киев на Рождество. Однако своего обещания не сдержала, так как мои отец меня не отпускал, догадываясь, наверное, что летнее путешествие произвело чересчур сильное впечатление на его дочь. Помню скандал в нашем доме, когда мой отец получил телеграмму из Киева от друга Михаила — Александра Гдешинского: «Телеграфируйте обманом приезд Таси. Миша стреляется». Но и это не помогло — отец был непреклонен.
Приехала я в Киев только в 1911 году. Это лето запомнилось мне хорошо. Как и прежде, мы с Михаилом гуляли по городу, ходили в театры, слушали музыку. А в конце лета в оперном студент университета Богров смертельно ранил премьер-министра П.А. Столыпина, которого я несколько раз видела в Саратове (тогда он был саратовским генерал-губернатором) в доме моего отца. Они часто встречались за шахматной доской. Его смерть произвела тяжелое впечатление на всех нас, и мы долго не могли успокоиться.
Конечно, многие подробности событий той далекой поры я уже не припомню. Я ведь из прошлого, девятнадцатого века, родилась в Казани 23 ноября 1892 года в семье управляющего Казенной платой, действительного статского советника, потомственного дворянина Николая Николаевича Лаппа. Отца переводили несколько раз по службе в разные города России, наконец он с семьей обосновался в Саратове. У моих родителей, кроме меня было еще четыре сына и дочь. Все дети получили хорошее образование. К примеру, мой брат Евгений занимался живописью и даже ездил учиться в Париж. К сожалению, он погиб на фронте в первый же год мировой войны.
Отец был высокообразованным человеком. В свое время он закончил два факультета Московского университета. В нашем доме была хорошая библиотека, книги для нее подбирал сам отец. Многие книги на корешках имели инициалы отца. Все мы любили читать и часто устраивали домашние чтения.
После окончания гимназии некоторое время мне пришлось работать в женском ремесленном училище. Но там мне очень не понравилось. Сразу после ухода из училища я отправилась в Киев. Там подала документы на женские историко-филологические курсы. Меня приняли, но училась я недолго: в апреле 1913 года мы с Михаилом Булгаковым, тогда еще студентом-третьекурсником, обвенчались. Родственники жениха наш союз не очень одобряли. Мать Михаила говорила мне: «Ему рано, он еще учится». Кроме того, в семье Булгаковых считали: для супруги будущего врача я недостаточно образованна — я ведь закончила только гимназию. Однако мы не послушались. Подвенечного платья у меня не было. Все деньги, которые выслали мне родные из Саратова, я накануне истратила. И когда моя мать приехала на свадьбу, то не находила слов, чтобы как следует отругать меня. Она срочно купила белую блузку, и я пошла под венец. Венчал нас известный всему городу священник, коллега Афанасия Ивановича Булгакова по Киевской Духовной академии, отец Александр Глаголев в церкви Николы Доброго на Подоле. Отец Александр был исключительно добрым, мягким и образованным человеком. Он знал много языков, преподавал в академии церковную археологию и древнееврейский язык. Михаил уважал отца Александра и часто обращался к нему за советом.
После венчания мы сели в белую карету и укатили на свою квартиру. Ее для нас сняли родители в доме № 25 по Рейтарской улице, а Варвара Михайловна с младшими детьми осталась в доме № 13 на Андреевском спуске.
Вскоре мы сменили квартиру и снова перебрались на Андреевский спуск, в дом напротив Андреевской церкви. Он принадлежал врачу Ивану Павловичу Воскресенскому, ставшему впоследствии вторым мужем Варвары Михайловны. Михаил продолжал учебу на медицинском факультете университета, а для содержания семьи давал частные уроки гимназистам. Уже в следующем году началась Первая мировая война, принесшая миру столько горя.
У меня каким-то чудом сохранилась старая фотография, вернее, ее фрагмент, на которой запечатлен в белом халате молодой Булгаков. А история этого снимка такова. Лето 1914 года мы с Михаилом провели у моих родителей в Саратове. Там застало нас недоброе известие о начале войны. Вскоре в Саратов, расположенный далеко от фронта, стали прибывать первые раненые. Городские власти на деньги чиновников Казенной палаты устроили лазарет, патронессой которого стала моя мать — Евгения Викторовна. Врачей и сестер милосердия не хватало. Вот тогда-то моя мама и предложила зятю поработать некоторое время в лазарете. В это время и запечатлел его в белом халате какой-то фотограф-любитель в окружении выздоравливающих пациентов и среднего медперсонала лазарета.
Мой муж почти два года изучал медицину в университете. А уже перед самой революцией, в 1916 году, Михаил выдержал выпускные экзамены в Киевском Императорском университете св. Владимира, получив звание «лекаря с отличием». В последние годы учебы будущий врач усердно занимался, стараясь не пропускать ни одной лекции. ...Много читал и дома, и в Городской библиотеке, находившейся на Царской площади. Мы любили эту уютную библиотеку и часто посещали ее читальные залы. Михаил брал там медицинские трактаты, чаще всего атласы, а мне — что-нибудь из беллетристики. В юности я была очень впечатлительной, и муж часто заставал меня крайне возбужденной, а иногда и в слезках за чтением какого-нибудь сентиментального французского романа. Зная за мной такой грех, он сам подбирал мне книги для чтения. Окончание университета мы отметили скромно, в тесном семейном кругу.
После сдачи выпускных экзаменов Михаил добровольцем поступил на службу в Киевский военный госпиталь. Вскоре его перевели поближе к фронту — в город Каменец-Подольский. Я поехала за мужем, пробыла недолго там — всех офицерских жен отправляли в тыл, и я вернулась в Киев. Однако сразу же после моего отъезда Михаил стал хлопотать, чтобы ему разрешили выписать к себе жену как сестру милосердия. Ему удалось получить добро, и он сразу дал телеграмму. Получив известие, я взяла билет и в тот же день отправилась к Михаилу. Он встретил меня на станции Ош, и на машине мы быстро добрались в Каменец-Подольский. Нас поселили в небольшой комнате, в доме, расположенном на территории госпиталя. На следующий день меня зачислили в санитарный отряд, и я стала учиться и помогать Михаилу в операционной. В госпитале мне приходилось тяжело: там я работала и санитаркой, и сестрой милосердия. Обычно стерилизовала и подавала инструмент, помогала при операциях; работать приходилось много. Михаил часто дежурил ночью, а под утро приходил физически и морально разбитым; спал несколько часов, а потом опять госпиталь... И так почти каждый день. К своим обязанностям Михаил относился ответственно, старался помочь больным облегчить их страдания. Это было замечено, и несколько раз медицинское начальство в присутствии медперсонала объявляло ему благодарности. В госпитале я многому научилась и насмотрелась такого, что запомнилось мне на всю мою оставшуюся жизнь. С тех пор я знаю, что такое война и какие беды она приносит человеку. Все же, несмотря на занятость, мы с Михаилом смогли и выбраться в театр, и бегло осмотреть центр этого красивого города со старинными костелами и мрачными средневековыми постройками. Вскоре русские войска прорвали фронт, и госпиталь перевели в Черновцы.
Не припомню, где мы там жили, возможно, во флигеле городской больницы, недалеко от большого красивого парка. А госпиталь занимал само помещение больницы, куда после прорыва фронта поступило большое количество раненых. И Михаил опять — за операционным столом, я помогала ему, как и прежде. Наше пребывание в Черновцах было непродолжительным, мы даже не успели посмотреть город, хотя большое впечатление произвел тогда на нас дворец — резиденция буковинского митрополита. А осенью Михаила вызвали в Москву. В штабе решили, что на фронте нужны опытные тыловые врачи, а молодежь должна занять их место. Так мы попали в Смоленскую губернию. Сначала в Никольскую больницу Сычевского уезда, а с осени 1917 в город Вязьму — городскую уездную больницу, где Михаил проработал до февраля 1918 года.
Жизнь врача, как мне кажется, правдиво изображена в цикле рассказов, ставших впоследствии известными под названием «Записки юного врача». Конечно же, как и все его произведения, они достаточно автобиографичны. Разве что в действительности в глухую деревню приезжает не одинокий молодой врач, а женатый человек с молодой женой, имеющий врачебную практику. В деревню мы добрались на лошадях по неописуемо жуткой грязи поздним вечером, хотя выехали рано утром. Естественно, нас никто в Никольском не встречал, но лекаря ждали давно, еще с тех пор, как прежний доктор покинул эту глушь. Вышедший к нам фельдшер принес ключ, открыл дверь и провел нас в большой, как мне тогда показалось, мрачный и темный дом. В нем было множество жилых и подсобных помещений, а дело шло к зиме, и к тому же мы со своими скромными пожитками не могли занять два этажа. Мы выбрали только второй, обосновались в двух небольших комнатах. Одна из них стала нам спальней, другая была отведена Михаилу под кабинет. Сейчас я могу признаться в том, что немаловажную роль в решении выбора этажа сыграло то, что внизу я обнаружила множество мышей.
Не успели распаковать вещи и лечь спать, как тут же нас разбудил страшный грохот. Оказалось, стучали во входную дверь. Как выяснилось позже, из далекого села привезли в тяжелом состоянии роженицу. Михаил быстро оделся и хотел было спуститься вниз, но тут я запротестовала, так как не хотела оставаться одна в пустой квартире, и стала упрашивать мужа взять меня с собой. Он согласился и велел прихватить две большие немецкие книги по акушерству и гинекологии. Мы вышли из дома и оказались в кромешной тьме. На улице было очень сыро и холодно. Я взяла Михаила под руку, и мы зашагали по направлению к светящимся окнам больницы. На пороге нас встретил громадный заросший мужик средних лет, который, не здороваясь, пригрозил: «Смотри, доктор, если зарежешь мою жену — убью!» Он посторонился, отступая в темноту, а мы прошли в палату. Фельдшер и акушерка готовили роженицу к операции. Надо сказать, что средний медперсонал там был хорошо подготовлен и справлялся с обязанностями неплохо.
Молодая женщина, вся в испарине, громко стонала и как бы сквозь сон просила о помощи. У нее неправильно шел ребенок. Михаилу помогли переодеться, и он тотчас же приступил к делу. Он заметно волновался: ему впервые пришлось принимать роды. Тотчас же потребовал, чтобы поближе к нему положили принесенные книги.
Долго продолжалась борьба за жизнь ребенка и матери. Не один раз Михаил отходил от стола, где лежала роженица, и обращался к книгам, лихорадочно перелистывая страницы. Наконец, раздался желанный детский крик, и в руках Михаила оказался маленький человек. Под утро мать пришла в себя, и мы увидели ее слабую улыбку.
А утром возле кабинета врача дожидались приема пациенты, это были в основном мужики, приехавшие из близлежащих сел. Михаил спешил уже к ним.
Вспоминая работу мужа в земской больнице, хочу сказать, что для него было вполне естественным откликаться по первому зову. Сколько раз, отказываясь от сна и отдыха, садился в сани и в метель, и лютую стужу отправлялся по неотложным делам в далекие села, где его ждали. Никогда я не видела его раздраженным, недовольным из-за того, что больные досаждали ему. Я ни разу не слышала от Михаила жалоб на перегрузку и усталость. Он долго и тяжело переживал только в тех случаях, когда был бессилен помочь больному, но, к счастью, за всю его земскую службу таких ситуаций было очень мало. Распорядок дня сложился таким образом, что у него был перерыв только на обед, а прием часто затягивался до ночи: свободного времени тогда у Михаила просто не было. Помню он как-то сказал: «Как хочется мне всем помочь. Спасти и эту, и того. Всех спасти».
Бывало, правда, он выходил из себя и очень сердился, когда сталкивался с вековым невежеством. А было от чего сердиться и нервничать. Занесенные с фронтов империалистической войны венерические болезни быстро распространялись, проникая и в отдаленные селения. Больные, обнаружив у себя недуг, обращались за помощью к врачу, и Михаил Афанасьевич назначал курс лечения, но они, не осознавая всей опасности болезни, дальнейшей судьбы, судьбы своих близких, отнестись крайне беспечно к лечению. Самовольно прерывали прием назначений врача, не приходили на повторный прием, ссылаясь на постоянную занятость в поле и по хозяйству. Это очень огорчало Михаила, он горячился, ругался, а иногда и сам отправлялся к этим больным, не дожидаясь их запоздалого обращения. Обстановка изменилась к лучшему только тогда, когда он добился от начальства открытия при больнице небольшого инфекционного отделения. А описанный им случай, когда мужик ходил с приклеенным к тулупу горчичником, к сожалению, не анекдот. Бывали случаи и похлеще.
Вскоре Михаил Афанасьевич освоился, хотя поначалу некоторые его пациенты, говоря между собой, качали головами: «Уж больно молодой доктор, что он знает?»
И действительно, худощавый, светловолосый Михаил выглядел тогда очень молодо. Но это не помешало ему стать хорошим специалистом. К нему начали привозить больных из отдаленных селений, несмотря на то, что в тех краях имелись штатные врачи. Обращались к нему за помощью и его коллеги, когда им приходилось туго в своем захолустье. Так за короткое время пребывания в земстве заслужил он уважение и любовь не только медперсонала, но и многочисленных пациентов.
Не могу и сейчас забыть случай, когда молодая красивая девушка, чудом оставшаяся жить благодаря стараниям Михаила, подарила ему льняное полотенце с вышитым ею незатейливым красным петухом. Долго это полотенце было у нас, возили мы его и в Киев, и в Москву. А потом оно куда-то делось1.
Находясь вдали от дома, от родных и друзей, Михаил тосковал, особенно тяжело переносил разлуку с братьями, которых с детства опекал и нежно любил. Недоставало ему в земской глуши также театра, где бы он мог отречься, отдохнуть. И в хорошем, и в плохом настроении он часто напевал любимые арии, особенно из «Фауста», «Аиды», «Севильского цирюльника». Так и слышу его голос:
«Мальчик нежный, кудрявый, влюбленный,
Одалиск нежной лаской прельщенный.
Не довольно ль вертеться, кружиться.
Не пора ли мужчиною стать...»
Или:
«Бог всесильный, Бог любви.
Ты услышь мою мольбу.
Я за сестру тебя молю.
Сжалься, сжалься. Ты над ней...»
А «Фауст» — самая любимая опера Михаила, он мог слушать ее без конца и в любом исполнении.
Когда осенью 1917 года после Никольского мы перебрались в Вязьму, я заметила, что Михаил часто по ночам вставал и садился за стол писать. Сначала я думала, что он пишет письма родным в Киев и Москву. Я осторожно спросила, чем он занимается, на что он ответил уклончиво и тогда ничего мне толком не объяснил. А когда я стала настаивать на том, чтобы он поделился со мною, Михаил ответил примерно так: «Я пишу рассказ об одном враче, который тяжело болен. А так как ты человек слишком впечатлительный, то когда я прочту это, к тебе придет мысль, что в рассказе идет речь обо мне». И конечно же не стал знакомить меня с написанным, несмотря на то, что я очень его просила. А название этого рассказа я запомнила — «Зеленый змий». Но до сих пор мне не удалось познакомиться с этим произведением. Может быть, Михаил не дописал его, а, может быть, уничтожил.
Как-то, когда мы уже собирались уезжать из Никольского, привезли мальчика, больного дифтерией. Михаил осмотрел его и враз принял решение, что для спасения жизни ребенка необходимо отсосать дифтерийные пленки. Ему показалось, что при этой операции он заразился. Тогда он велел ввести себе противодифтерийную сыворотку. Через некоторое время у него начался сильный зуд, долго не прекращающийся, распухло лицо, и тогда Михаил попросил меня ввести ему морфий. После инъекции ему стало легче, и, боясь повторения только что перенесенного состояния, попросил повторить инъекцию. Так постепенно началось его привыкание к наркотику. Я не знала, что мне делать. Чувствовав, что это добром не кончится. Но он регулярно требовал от меня морфий. Ценой неимоверных усилий я все же заставила его уехать в Киев, надеясь на помощь близких. Я пригрозила, что в противном случае мне придется покончить с собой. Это только и подействовало на него.
Сначала все оставалось без изменений. Он по-прежнему принимал морфий, вынуждая меня часто бегать в аптеку, находившуюся на Владимирской улице у пожарной каланчи. Тут уже начали интересоваться, почему это доктор так часто выписывает морфий. Я об этом сказала Михаилу, и он, кажется, испугался и стал посылать меня в другие аптеки города. А когда я наотрез отказалась идти в очередной раз в аптеку за этим ужасным зельем, Михаил устроил мне грандиозный скандал. Его мать конечно же ничего не подозревала о пристрастии сына. И, видя, что ему не справиться с этим недугом, я обратилась за помощью к Ивану Павловичу Воскресенскому. Все рассказала ему, и он посоветовал вместо морфия вводить Михаилу дистиллированную воду. Тогда же Иван Павлович передал мне несколько ампул, которые по внешнему виду ничем не отличались от тех, которые я приносила из аптеки. Я сделала все так, как говорил Иван Павлович. Я уверена, что Михаил понял, в чем дело, но не подал виду и принял «игру». Постепенно он бросил эту страшную привычку. И с тех пор никогда больше не только не употреблял морфий, но и никогда словом не обмолвился об этом.
В Киеве было неспокойно, часто менялись правительства. В городе орудовали банды, выдававшие себя за законную власть. И для нас встал вопрос: как жить дальше? Где и к чему приложить руки, чтобы существовать? Так как средств у нас не было никаких, пришлось продать подаренное нам моими родителями столовое серебро, а на вырученные деньги приобрести инструментарий для врачебного кабинета. Михаил хорошо оборудовал его в доме № 13 по Андреевскому спуску в угловой комнате с балконом. В застекленном белом шкафу сверкали никелированные медицинские инструменты и виднелись разные баночки и пузырьки со всевозможными лекарственными препаратами. На двери была табличка, по которой можно было узнать, что здесь принимает доктор М.А. Булгаков2. Больных приходило много, и почти вся клиентура — военные. Я и здесь помогала ему на приемах. Держала руку больного, когда Михаил впрыскивал ему сальварсан. Делала перевязки. Помню, приоткрывается дверь кабинета, высовывается взъерошенный Михаил и громким голосом требует: «Татьяна Николаевна, срочно горячую воду». Почему-то часто случались у меня неприятности с самоварами, где я кипятила воду: заговорюсь с кем-нибудь — сразу же отваливается распаявшийся самоварный кран. Приходилось неоднократно ремонтировать эти громадные самовары.
Мы жили в комнате, выходящей окнами на Андреевский спуск, а затем переселились в другую комнату, расположенную ближе к кабинету Михаила — раньше здесь жила Варвара Михайловна. Не могу сказать, чтобы мне в этом доме было плохо, но я все время чувствовала, что родственники Михаила не смирились с его выбором.
Иногда у Михаила возникали конфликты с хозяином дома, Василием Павловичем Листовничим, чаще всего из-за наших пациентов, которых он не хотел видеть в своем доме. Наверное, он в первую очередь переживал за свою единственную дочь, Инну. Кроме того, в нашем доме по нечетным субботам устраивались молодежные вечеринки, которые заканчивались далеко за полночь. Теперь я знаю, что и это раздражало хозяина — он занимал под нами этаж. Но частная практика продолжалась недолго. Вскоре Михаила мобилизовали как врача, кажется, «синежупанники». Мне стало известно, что Михаил находится где-то на Никольской Слободке, и я отправилась туда, за Днепр. Вскоре я нашла его. Он не хотел покидать Киев. Когда возвращалась домой, он попросил принести ему на следующий день кое-что из белья и еды. Но той же ночью сам явился домой бледный, измученный, стал рассказывать, что его хотели отправить в Галицию, но он, рискуя жизнью, бежал: отстал от строя, спрятался за колоннами Рождественской церкви, переждал, пока опустеет Александровская улица. Бежал через Подол на Андреевский спуск, кто-то стрелял ему вдогонку, пули свистели рядом, но, к счастью, ни одна его не задела. Переволновавшись и, наверное, переохладившись, он сразу же слег в постель. Пришлось вызывать врача и лечить его.
В Киев пришли белые. Так же, как и другие власти, расклеивали по городу приказы о мобилизации офицеров, солдат и медиков. Осенью 1919 года белые мобилизовали Михаила, выдали ему обмундирование, оружие, удостоверение и отправили на юг России для прохождения службы. Некоторое время я находилась в Киеве, потом получила от него телеграмму и сразу же отправилась на Кавказ. С большим трудом осилила дорогу, но благополучно добралась до места назначения. Михаил уже работал во Владикавказском госпитале и, как всегда, был занят.
Вскоре его направили в город Грозный, и я также последовала за ним. Там мы долго не задержались, так как часть, где служил Михаил, перебросили в Беслан, а затем снова во Владикавказ. Кажется, там он и начал писать по ночам рассказы и фельетоны для местных газет. А зимой 1920 года его направили в Пятигорск, откуда он вернулся еле живой — поднялась температура, мучили боли, ничего не ел. В его нижней рубахе я обнаружила насекомое и сразу поняла, что это тиф. Я бегала по городу в поисках помощи, с большим трудом нашла врача, который согласился его лечить. В это время белые под натиском большевиков начали отступать из города. Несколько раз к нам врывались вооруженные люди, требуя доктора и предлагая для его эвакуации комфортабельный транспорт. Но лечивший его врач сказал, что его пациент очень болен и не вынесет переезда. Поэтому я не позволила увезти тяжело больного Михаила, хотя рисковала и его, и своей жизнью. Через какое-то время пришли красные. Михаил тяжело переносил болезнь и очень медленно поправлялся. В первое время он с моей помощью передвигался на костылях. А еще через неделю под руку со мной уже начал ходить.
Было туго с продуктами. Нас выручала моя золотая цепочка, которую я получила в подарок от матери. Цепочка была витой, в мизинец толщиной. Мы от нее «отщипывали» кусочки и покупали на них продукты.
Кроме материальных, у нас появились и совершенно другие заботы. В любую минуту Михаила могли узнать на улице как бывшего белого офицера, тем более, что он ходил во френче, без погон. Поди докажи потом, что он был лишь военным врачом.
Именно тогда он решил оставить медицину и заняться литературной деятельностью. Здесь, во Владикавказе, он вошел в среду профессиональных литераторов, таких, как Ю. Слезкин, Б. Пильняк и др., принимал участие в работе подотдела искусства, писал и ставил на сцене местного театра свои первые пьесы. Михаил и меня устроил в театр — актрисой на выходах. Я тогда была в курсе всех его литературных замыслов. Первые произведения, созданные им во Владикавказе, он мне читал и как-то сказал: «Ты мой домашний критик».
Но медицина глубоко вошла в его жизнь и все его творчество. Практически нет ни одного его произведения, где бы так или иначе не затрагивались медицинские темы. Достаточно вспомнить «Белую гвардию», «Собачье сердце», «Мастера и Маргариту» и, наконец, его ранние рассказы, чтобы почувствовать, что «медицинские» страницы этих произведений написаны медиком-профессионалом.
Примечания
1. Эта история нашла свое отражение в рассказе «Полотенце с петухом».
2. Такая же табличка описана в романе «Белая гвардия» у доктора Алексея Турбина.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |