Автор этого повествования прочитал «Собачье сердце» в конце пятидесятых годов, и не в книге, а в перепечатке на машинке, текст получил от друга-студента, с условием никому не показывать и вернуть через пару дней. Я поразился острейшему и глубокому содержанию повести, читал и побаивался, что кто-нибудь чужой заметит меня за этим занятием. Теперь я представляю, какое впечатление произвела эта повесть на апологетов сталинского режима, охраняющих страну от происков Запада и внутренних врагов. Как она попала к чекистам? Можно предположить, что с нею ознакомился кто-то из начальников, которым ее показывал издатель Ангарский в надежде получить разрешение на печатание. Возможно, о ней донес в ГПУ кто-либо из участников чтений у Николая Николаевича Лямина, с которым длительное время дружил Бушаков и в доме которого читал «Белую гвардию», «Роковые яйца», «Зойкину квартиру», «Багровый остров», «Мольера», «Консультанта» с копытом», легшего в основу романа «Мастер и Маргарита», и, конечно, одно из своих лучших произведений — повесть «Собачье сердце». Сохранился сборник «Дьяволиада» с трогательной надписью:
«Настоящему моему лучшему другу Николаю Николаевичу Лямину. Михаил Булгаков, 1925 г. 18 июля, Москва».
Михаил предупредил Любу, что у Лямина его будут слушать люди «высшей квалификации». И Люба действительно оказалась в кругу известного шекспироведа М.М. Морозова, преподавателя римской литературы Ф.А. Петровского, поэта и переводчика С.В. Шервинского, искусствоведов — А.А. Губера, Б.В. Шапошникова, А.Г. Габричевского, познакомилась и подружилась с «бесконечно милой» внучкой Льва Толстого Анной Ильиничной Толстой. На слушание приходили актеры: Москвин, Станицын, Яншин, Мансурова... «Читал Михаил Александрович блестяще, — вспоминала Любовь Евгеньевна, — но без актерской аффектации, к смешным местам подводил слушателей без нажима, почти серьезно, только глаза смеялись...» Он, разумеется, не подозревал, что среди его замечательных слушателей может затесаться стукач. А Люба вообще не считала произведения своего мужа опасными и вредными для дела революции. Она гордилась Михаилом, видя, какие люди и с каким интересом воспринимают его творчество. Поэтому в дневнике записала: «Время шло, и над повестью «Собачье сердце» сгущались тучи, о которых мы и не подозревали». Не думаю, что так же беспечен, как жена, был в отношении этой повести Булгаков. Об этом свидетельствуют его немалые силы, приложенные к вызволению «Собачьего сердца» из лап чекистов, приход которых на голубятню Любовь Евгеньевна описывает весьма легковесно: «В один прекрасный вечер, — так начинаются все рассказы, — в один прекрасный вечер на голубятню, где мы продолжали жить, постучали (звонка у нас не было), и на мой вопрос «Кто там?» бодрый голос арендатора ответил: «Это я, гостей к вам привел!»
На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек — следователь Славкин, его помощник по обыску. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то он примет приход «гостей», и просила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти.
Все прошли в комнату и сели... Вдруг знакомый стук. Я бросилась открывать и сказала шепотом М.А.:
— Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.
Он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. «Пенсне» стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.
И тут случилось неожиданное. М.А. сказал:
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были мною куплены на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 к. за штуку).
На нас обоих напал смех. Может быть, и нервный. Под утро зевающий арендатор спросил:
— А почему бы вам, товарищи, не перевести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил... Найдя на полке «Собачье сердце» и дневниковые записи, «гости» тот час же уехали».
Любовь Евгеньевна пишет, что во время обыска Булгаков вел себя достойно, даже иронично, а может, раньше просто не подавал вида. Он-то, создатель великой повести, гениально сфантазировавший, но совершенно правдиво показавший народившуюся особь примитивного строителя коммунизма, он-то понимал, какая опасность теперь угрожает ему, и занервничал раньше, чем заметила жена. Он давно был на подозрении у чекистов как сменовеховец, представитель вредного, с их точки зрения, литературного течения «Смена вех», которое нарком госбезопасности Ягода решил прикрыть. На самом деле Булгаков не поддерживал сменовеховцев, он печатался у них, потому что больше было негде.
Ягода обратился с секретным письмом в ЦК ВКП(б) к Молотову с просьбой о ликвидации сменовеховского движения, запрещения их рефератов, лекций, изданий, «являющихся ничем не прикрытой пропагандой чуждой нам идеологии». Для этого Я года предлагает провести обыски без арестов у восьми сменовеховцев, куда был включен и Булгаков, «и по результатам обыска возбудить следствие, и в зависимости от его результатов кое-кого выслать...».
Сохранился протокол обыска квартиры Булгакова (приводится с сокращениями).
«На основании ордера ОГПУ за № 2287 от 7 мая мес. 1926 г. произведен обыску гр. Булгакова в д. № 9, кв. 4 по ул. Кропоткина, пер. Чистый, сотр. Врачевым.
При обыске присутствовали обыскиваемый Булгаков М.А. и арендатор дома Градов В.В.
Взято для доставления в Объединенное Госполитуправление:
1) Два экземпляра перепечатанных на машинке «Собачье сердце».
2) Три дневника: за 1921—23 и 25 годы.
3) Один экзем., отпечат. на маш. «чтение мыслей».
4) Послание Евангелисту Демьяну Бедному.
5) Стихотворение В. Инбер (пародия Есенина).
Обыск проводил: Уполн. 5-го отд. СОГПУ Врачев».
В своих воспоминаниях Любовь Евгеньевна, видимо, забыла упомянуть об изъятии дневников, путает фамилию следователя, что менее важно. Как выяснилось позже, дневники писателя читали некоторые члены Политбюро, включая Сталина и Молотова. Имеется расписка «дежурного стола приема почты Адмиоргупр. ОГПУ от 18 мая 1926 года о приеме от Булгакова «одного заявления в ОГПУ». Через три недели после обыска писатель набрался сил и духа обратиться с протестом о проведенном обыске. Ответа на заявление он не получил.
Булгаков был взвинчен. Понимал, что бороться с ОГПУ бесполезно. Нужно было обращаться в иные, более высокие инстанции.
— Не люблю просить, унижаться, — нервно говорил он Любе.
— Тебе ничего не нужно напечатать? — спокойно интересовалась она, понимая, что продолжение разговора на тему обыска еще более выведет мужа из нарушенного равновесия.
— Нужно! — вдруг вспоминал Михаил Афанасьевич. — Забыл срочно известить дирекцию Художественного театра о том, что я не согласен на удаление петлюровской сцены из моей пьесы «Белая гвардия».
Люба садилась за машинку.
— Может, не стоит писать в ультимативной форме?
— А в какой еще?! — взрывался Булгаков. — Сцена органически связана с пьесой. Я не могу пойти на искажение всего смысла пьесы! Пиши: «В случае, если театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу «Белую гвардию» снять в срочном порядке».
Любовь Евгеньевна громко и четко ставила точку:
— Ты хочешь заполучить новых врагов? Пьеса идет. Чего тебе еще надо? Еще один обыск?
— Пожалуйста, пусть проводят! — иронически замечал Михаил Афанасьевич. — Вторую повесть типа «Собачьего сердца» я еще не сотворил. И первую восстановить будет трудно. А «Дневники» пропали... «Дневники» тоже очень жаль... А насчет врагов? Я их не ищу. Они меня сами находят. Перестраиваться, как твой Илья Маркович, я не намерен. Он затеял издание серии книг «Лучшие люди революции». Или что-то в этом роде. Сегодня они лучшие, а завтра? Ничем хорошим это не кончится!
— Я с бывшим мужем не общаюсь, — напомнила Любовь Евгеньевна, — предупреди его. Посоветуй что-нибудь.
— Ладно, — постепенно остыл Михаил Афанасьевич. — Время сложное. И не совсем понятное. Виданное ли дело — не отвечать на письма? ОГПУ молчит. Почему? Я просил возвратить мне «Собачье сердце» и «Дневники», изъятые при обыске, но необходимые мне в срочном порядке для дальнейшей литературной работы. Отмечал, что «Дневники» являются для меня ценным интимным материалом. В ответ: ни-че-го!
— Ты, знаешь, Миша, может, хорошо, что нет никакого ответа, — осторожно заметила жена, — еще не известно, что замышляет ОГПУ. Но ты, ради бога, не волнуйся преждевременно, может, беда обойдет нас стороной?
Через несколько дней Булгаков вернулся из Художественного театра бодрым и удивленным.
— Люба, меня встретили в театре как родного человека. Лужский сказал в ответ на мое письмо: «Что вы, милый и наш мхатый Михаил Афанасьевич? Кто вас так взвинтил?» Вероятно, ничего не знают об обыске. Обещали уладить трения с Главреперткомом. Неужели что-нибудь смогут добиться? Но они хотят поставить «Собачье сердце»! Составили со мною договор на инсценировку. Это что-то да значит! Будем писать выше!
— Кому? — спрашивает Любовь Евгеньевна, вставляя в машинку чистый лист.
— «Председателю Совета народных комиссаров от литератора Михаила Афанасьевича Булгакова. Заявление. 7 мая с. г. представителями ОГПУ у меня был произведен обыск (ордер № 2287, дело 45), во время которого у меня были отобраны с соответствующим занесением в протокол следующие мои, имеющие для меня громадную интимную ценность, рукописи: повесть «Собачье сердце» в двух экземплярах и мой дневник (три тетради). Убедительно прошу о возвращении мне их. 24 июня 1926 года. Михаил Булгаков».
Люба осторожно вынула листок из машинки.
— Спасибо, милая, — склонившись над женой, грустно произнес Михаил Афанасьевич, — увы, приходится писать не только художественную литературу, — и вдруг улыбнулся, — я указываю им, что рукописи имеют для меня интимную ценность, только для меня, и только интимную. Думаешь, поверят? Это успокоит их?
— Будем надеяться, — вздохнула Люба и опустила голову на его руку. — Будем надеяться... Она упоминалась в дневнике мужа еще задолго до их замужества, до «официального» знакомства, когда еще работала машинисткой у мелкого, но оборотистого издателя Френкеля: «21 июля. Понедельник. Вечером, по обыкновению, был у Любови Евгеньевны... Сегодня говорили по-русски — и о всякой чепухе. Ушел я под дождем грустный и как бы бездомный». И 25 июля, в пятницу, отмечал: «Поздно, около 12, был у Любови Евгеньевны». Она тогда думала, что интересует его как свободная и неглупая женщина, как бесплатная машинистка, даже более как машинистка.
Тася нервничала, срывалась — и это понятно. По сути, она сама прогнала его к ней. Ему некуда было деваться... У них много общего... Часто совпадают мысли. Она неплохо знает нравы и вкусы писателей, может поддержать разговор о литературе... И твердо внушила себе: для Миши главное в жизни — его работа, пусть так, а она любит светские развлечения, особенно прогулки на лошадях, ипподромы, скачки... Но об этом он пока ничего не должен знать, пока она не почувствует, что он полностью принадлежит ей. Пока не наладятся его литературные дела. Она выписала все упоминания о себе в тетрадях его дневника, даже такое:
«16 августа, 1924 г. Сегодня в издательстве Френкеля, где пишет Любовь Евгеньевна на машинке, даже некий служащий говорил, что брошюрки, затеянные И.М. Василевским («Люди революции»), работа не того...» Видимо, подспудно ревновал ее к бывшему мужу. Ведь они еще не были разведены, и он знал, что Василевский, несмотря на свои измены, любил ее и не собирался с нею разводиться. Еще запись: «Сейчас (около 12 ночи) заходила Любовь Евгеньевна. Говорила, что в пределах России арестован Борис Савинков. 28 августа. Четверг».
Миша дотошен в жизни и литературе до мелочей. Бог с ними, с датами, но зачем указывать время, когда он встречался с нею — 12 часов ночи. Ушел в 12 ночи, пришел в 12 ночи. Ведь он был тогда еще женат. Любови Евгеньевне не хотелось, чтобы эти дневники были напечатаны с этими фактами. Она бы их почистила... Теперь дневники в ОГПУ. Оттуда мало кто возвращается и мало что...
Любовь Евгеньевна в своих размышлениях была недалека от истины. Лишь по настоятельной просьбе Горького повесть Булгакову вернули, и то через два года. Существует версия, что и дневники были возвращены писателю с условием, что он их уничтожит, и он якобы это сделал. Любовь Евгеньевна в это не поверила, и справедливо. Дневники сохранились в архивах КГБ и были переданы в Центральный государственный архив литературы и искусства.
Любовь Евгеньевна была поражена наивностью мужа, но боялась ему впрямую сказать об этом. Еще в 1922 году в журнале «Новая русская книга» он поместил объявление: «М.А. Булгаков работает над составлением полного библиографического словаря современных русских писателей с их литературными силуэтами... Просьба ко всем журналам и газетам перепечатать это сообщение». Неужели Миша не подумал тогда, что нужная ему информация и тем более он сам заинтересуют ОГПУ? Зачем злорадствовать над сильными мира сего? Переписал в «Дневник» из какой-то газеты: «В «придворной» конюшне всероссийского старосты Калинина пропала сбруя, только что доставленная из бывшей императорской конюшни...» Староста большой любитель прокатиться на тройке, и часто его караковая часами стоит перед ярко освещенными окнами «Яра». Умеют «жить и грабить награбленное». Сам «наводил» чекистов на себя.
Отсюда неприятности даже с такой, казалось бы, проходной пьесой, как «Зойкина квартира». Давно хотели ее снять, но оставили как единственный спектакль, приносящий прибыль вахтанговскому театру. Кстати, и Миша и Василевский любили зло поострить по поводу своих коллег. Поэтому Миша не преминул со слов Ильи Марковича занести в свой дневник высказывания Алексея Толстого: «Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов» и слова Демьяна Бедного, сказавшего на выступлении перед красноармейцами: «Моя мать была блядь...» Зачем вызывать ненависть у коллег? Среди них и без этого хватало завистников и недоброжелателей.
Но есть в дневнике несколько записей, который нравились Любови Евгеньевне, она бы их оставила: «Записи под диктовку есть не самый высший, но все же акт доверия». Другую запись он предварял словами, что она не для дневника и не для опубликования, но все-таки оставлял в тетради: «Подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и в тоже время безнадежно сложно: я сейчас как раз хворый, а она для меня... Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел...» А третья запись, ужасная по форме, по смыслу успокаивала Любовь Евгеньевну. Когда она ее печатала, руки дрожали, не все буквы даже пропечатались: «Как заноза сидит во мне сменовеховство (я при чем?) и то, что чертова баба за... [наверное, затопила] меня, как пушку в болоте... Важный вопрос... Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно, привык».
Любовь Евгеньевна писала: «Привык! Привык! Даже не мыслит свою жизнь без меня! Теперь пусть больше тратит силы не на мое обольщение, а на пробивание своих пьес в театрах! Чтобы я переодевалась при нем в новые наряды. Но как остановить в его произведениях поток нелицеприятной и для автора опасной правдивости? Надо же такое записать в дневнике: «Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом слух, что самоубийство, а потом оказывается, что он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным. По рассказу — она угрожала ему, что выступит с разоблачениями его жестокости с солдатами в царское время, когда он был вахмистром». И это сейчас читают в ОГПУ при живом и преуспевающем Буденном! Что будет с Мишей, если об этом узнает славный герой Гражданской войны. Он набросился даже на уже известного писателя Бабеля за то, что тот в своей повести изобразил его Первую конную как полупартизанское соединение.
Основой сюжета «Зойкиной квартиры» для Миши послужил фактический материал из отдела происшествий в вечерней «Красной газете», где он натолкнулся на заметку о том, как милиция раскрыла карточный притон, действующий под видом пошивочной мастерской в квартире некой Зои Буяльской. Все остальное Булгаков придумал. Зойку прекрасно играла Мансурова, Аметистова — Р. Симонов. Поставил пьесу Алексей Дмитриевич Попов. Состав был блестящий. Публика валом валила. Принимала отлично. Но критики писали, что в пьесе все персонажи отрицательные, и были настолько жестоки к пьесе, что режиссер отрекся от своей постановки. Позднее другой известный режиссер и актриса МХАТа — М. Кнебель — пришли к выводу, что «отречение автора — дань времени». Любовь Евгеньевна справедливо возразила ей: «Она недоговаривает: дань времени — это остракизм, пока еще не полный, которому подвергнется творчество Михаила Афанасьевича Булгакова».
Опасения ее оправдались. Удар следовал за ударом. Зашатались позиции «Белой гвардии» во МХАТе, встал вопрос о снятии «Зойкиной квартиры» в театре Вахтангова, о значительной переделке пьесы. Булгаков обратился к главному режиссеру Попову: «Ответьте мне, пожалуйста, вы, режиссер, как можно переделать 4-х актную пьесу в 3-х актную?.. Ну ладно. Я переделываю, потому что, к сожалению, я «Зойкину» очень люблю и хочу, чтобы она шла хорошо... Я болен. Но переделаю...»
И все это время Михаил Афанасьевич ждал ответа на письма в ОГПУ, в Совет народных комиссаров. Обыск в его квартире он расценил как надругательство над своей личностью, унижением достоинства... Кто-то должен был ответить за это издевательство, чтобы оно не осталось безнаказанным. А тем временем следователи ОГПУ вместо ответов на его письма готовили материалы и вопросы для допроса писателя, который провели 22 сентября 1926 года.
Протокол допроса
«Я, уполн. 5 отд. секр. Отдела ОГПУ Гендин: допрашивал в качестве [обвиняемого] свидетеля гражданина Булгакова М.А. и на первоначально предложенные вопросы он показал:
1. Фамилия. Булгаков.
2. Имя, отчество. Михаил Афанасьевич.
3. Возраст (год рождения). 1891 (35).
4. Происхождение. Сын статского советника, профессора Булгакова.
5. Местожительство. М. Левшинский пер. 4, кв. 1.
6. Род занятий. Писатель-беллетрист и драматург.
7. Семейное положение. Женат. Фамилия жены — Белозерская Любовь Евгеньевна — дом. хоз.
8. Образовательный ценз. Киевская гимназия в 1916 г. Университет медфак в 1919 г.
9. Имущественное положение нет.
10. Партийность и политические убеждения. Беспартийный. Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически, так и изображаю их в своих произведениях.
11. Где служил и чем занимался.
а) до войны 1914 г.;
б) с 1914 г. до февральской революции 17 года. Киев, студент медфака до 16 г., с 16 г. — врач;
в) где был, что делал в февральскую революцию 17 г., принимал ли активное участие, в чем оно выразилось. Село Никольское Смоленской губернии и гор. Вязьма той же губернии;
г) с февральской революции 17 г. до Октябрьской революции 17 г. Вязьма, врачом в больнице;
д) где был, что делал в Октябрьскую рев. 17 г. Также участия не принимал;
е) с Октябрьской рев. 17 г. по настоящий день. Киев — до конца августа 19 г. С августа 19 до 1920 г. во Владикавказе, с мая 20 г. в Батуми, из Батуми переехал в Москву, где и проживаю по сие время.
12. Сведения о прежней судимости (до Окт. рев. И после нее). В начале мая с. г. производился обыск».
Затем следователь перешел на своего рода доверительный разговор с писателем, записал его «показания по существу дела».
Перед допросом Булгакова за ним была установлена слежка. Один из осведомителей сообщал в июле 1926 года: «По поводу готовящейся к постановке «Белой гвардии» Булгакова, репетиции которой уже идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что эта пьеса пропущена Реперткомом, так как она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух».
На документе резолюция: «Гендин. К делу Булгакова. Славинский».
— Будь осторожен, Миша, — наказывала ему Любовь Евгеньевна перед его уходом на допрос. — Завтра генеральная репетиция «Дней Турбиных» во МХАТе. Я уверена, что допрос за день до репетиции назначен не случайно. Кто-то хочет любым путем провалить пьесу.
— Я не волнуюсь, — неожиданно искренне и без видимого волнения произнес Михаил, — на самом деле спокоен. Почти спокоен. Мне особенно нечего скрывать. У них мои дневники, а там я был весьма откровенен.
— Слишком откровенен, — укорила Люба.
— Ничего уже не изменишь, — сказал Михаил, — давай попрощаемся.
— Что?! — вскрикнула Люба. — Ты можешь не вернуться?!
— Вернусь, — неуверенно сказал Михаил и вдруг улыбнулся, — я просто лишний раз хочу обнять и поцеловать тебя.
Люба не скрывала слезы на глазах.
— Ты ухитряешься шутить... Даже в такие минуты...
Михаил вздохнул:
— Подсказывает мне сердце, что такие минуты не последние в моей жизни, в нашей жизни. Ты сама выбрала меня. Теперь расхлебывай судьбу. Не плачь, вернусь... Ведь за мною не прислали машину.
В своем разговоре с Булгаковым следователь делал упор на повесть «Собачье сердце». Булгаков был осторожен и решил высказать свое далеко не одобрительное отношение к повести:
«Считаю, что произведение «Повесть о собачьем сердце» вышло гораздо более злостным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения его мне понятны. Очеловеченная собака Шарик — получилась, с точки зрения профессора Преображенского, отрицательным типом, т. к. попала под влияние фракции. Это произведение я читал на Никитинских субботниках редактору «Недр» т. Ангарскому, в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича и в «Зеленой лампе»... Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в разных местах и от них отказывался, т. к. понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злостности и повесть возбуждает слишком пристальное внимание.
Вопрос. Укажите фамилии лиц, бывающих в «Зеленой лампе»?
Ответ. Отказываюсь по соображениям этического порядка.
Вопрос. Считаете ли вы, что в «Собачьем сердце» есть политическая подкладка?
Ответ. Да, политические моменты есть, оппозиционные к существующему строю.
Вопрос. Ведущие к свержению строя?
Ответ. Лишь не во всем согласные с ним».
Самый опасный подводный риф в море вопросов следователя был искусно обойден. Дальше он отвечал легче:
«На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю. Она мне представляется более кулацкой, нежели это принято думать».
Следователь вскинул брови, попавшись на уловку Булгакова, стоявшего по крестьянскому вопросу на более суровых позициях, чем Политбюро и лично товарищ Сталин.
«Из рабочего быта мне писать трудно, — продолжал Булгаков, знаю его не очень хорошо — занят. Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги... Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порой, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги. Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик).
М. Булгаков.
22 сентября 1926 года».
На следующий день репетиция «Дней Турбиных» прошла успешно. Пришлось только расстаться с частью «петлюровской» сцены — избиение и гибель еврея. Оппоненты посчитали ее очень натуралистической и могущей вызвать неприятные воспоминания у зрителей, видевших киевские и другие погромы. Во время репетиции к таким зрителям дважды вызывали «скорую помощь».
После постановки «Дней Турбиных» во МХАТе Булгаков перешел в своего рода наступление на власть — попросил ходатайства народного комиссара просвещения А.В. Луначарского «о возвращении «Дневника», не предполагающегося для печати, содержащего многочисленные лично мне необходимые и интересные заметки» (30 сентября 1926 г.).
А.В. Луначарский отправил заявление Булгакова в ОГПУ с резолюцией «ОГПУ. т. Ягоде». В ОГПУ на заявление Булгакова уже появилась своя резолюция: «Т. Гендину. Посмотрите его дневники, заметки, имеющие личный характер, можно возвратить. Рутковский 13.IX.26 года». Но последнее слово оставалось за наркомом Ягодой. Он не спешил возвращать дневники, необходимые для работы писателю Булгакову — автору повести «Собачье сердце».
«В разгаре лето, — вздыхала Любовь Евгеньевна, — а куда ехать — неизвестно. Хорошо бы уехать на бархатный сезон!» Михаил Афанасьевич подумал, что женат теперь на даме, которую надо непременно вывозить на лето, и не просто на курорт, а туда, где отдыхает светское общество. И он сейчас мог себе это позволить. С каждого спектакля во МХАТе он теперь получал большие авторские отчисления — 180 рублей. В студии им. Вахтангова спешно готовилась к постановке «Зойкина квартира», Камерный театр анонсировал его «Багровый остров». С учетом этого «Моск. Общество. драм. Писателей» выдало ему громадный безвозвратный аванс.
Алексей Толстой сравнил его пьесу с «Вишневым садом» Чехова... Люба торжествовала. Решила записаться в автошколу, хотя в Москве еще не было частных автомобилей. В воскресенье поехала на скачки. Играла на тотализаторе. Проиграла. Ничего, пусть развлечется. Когда есть деньги, не жалко. Вдруг он вспомнил, как тратил последний рубль, чтобы прокатиться с Тасей на лихаче. Как живет она? — возник в голове вопрос. — Надо бы ей принести билет на «Дни Турбиных», сама не достанет, а барышники берут тройную цену. Вспомнил об этом еще раз, когда зашел к Тасе с женой генерала Гаврилова, у которых они с Тасей жили когда-то... Зашел как раз после спектакля. Посетовал на себя, что не захватил Тасе даже контрамарку. Но она, узнав о том, что он с Гавриловой были в театре, и о том, какой успех имел спектакль, мило улыбнулась. Напоила их чаем.
«Спасибо, Таська!» — уходя, как бывало прежде, поблагодарил он бывшую жену.
— Не за что, — спокойно ответила она, а у него вдруг неизвестно почему сильно кольнуло сердце, от чего он изменился в лице, но, к счастью, Тася быстро закрыла за ними дверь и не увидела этого. Ему показалось, что она закрыла дверь в их прежнюю жизнь, захлопнула навсегда, а ведь эта жизнь была...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |