Дорогой Коля,
ты спрашиваешь, интересует ли меня твоя работа? Чрезвычайно интересует! Я получил конспект «Bacterium prodigiosum». Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу. Я помню тебя юношей, всегда любил, а теперь твердо убежден, что ты станешь ученым1.
Меня интересует не только эта работа, но и то, что ты будешь делать в дальнейшем, и очень ты обрадуешь меня, если будешь присылать все, что выйдет у тебя. Поверь, что никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строчке, сочиненной тобой.
Многие из моих знакомых расспрашивали меня о нашей семье, и меня всегда утешало то, что я мог говорить о твоих больших способностях.
Одна мысль тяготит меня, что, по-видимому, нам никогда не придется в жизни увидеться. Судьба моя была запутанна и страшна. Теперь она приводит меня к молчанию, а для писателя это равносильно смерти.
У меня есть встречный вопрос к тебе: интересует ли тебя моя литературная работа? Это напиши. Если хоть немного интересует, выслушай следующее, и, если можно, со вниманием (хотя мой навык и чутье, кажется, подсказывают мне после внимательнейшего чтения твоих писем, что и интерес и внимание есть):
Я свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности старался выполнить как должно. Ныне моя работа остановлена. Я представляю собою сложную (я так полагаю) машину, продукция которой в СССР не нужна. Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере2.
По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средство к спасению. Но ничего не видно. Кому бы, думаю, еще написать заявление?..
* * *
Теперь о ближайшем:
будь добр, еще некоторое время потерпи беспокойство (долго, я полагаю, затруднять тебя не буду!). В счет того, что выдал тебе из моего гонорара Владимир Львович, вышли мне опять через банк сколько-нибудь. Суммы, хотя бы и ничтожные, мне нужны. Я не знаю, сколько он тебе выдал? Но полностью не высылай, а сделай так: мне очень нужны чай, кофе, носки и чулки жене. Если незатруднительно, пришли посылку — чай, кофе, 2 пары носков и две пары чулок дамских (№ 9) (ни в коем случае ничего шелкового). Я не знаю, сколько это будет стоить. Желательно так: посылку в первую голову, если останется еще — долларов десять через банк, а остальные оставь у себя на какие-нибудь мои расходы. Если же я ошибаюсь в расчете — только посылку.
В случае, если Ваня бедствует, мне посылку, а ему некоторую сумму из моих.
Сам рассчитай, прошу тебя!
* * *
15-го марта наступит первый платеж фининспекции (подоходный налог за прошлый год). Полагаю, что, если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей миленькой и сырой вдребезги (кстати: я несколько лет болею ревматизмом) не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но все же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьезно — надо много читать.
Все, что начинается от слов «15 марта», не имеет делового характера — это не значит, что я жалуюсь или взываю о помощи в этом вопросе, сообщаю так, для собственного развлечения.
* * *
Помирись с мыслью, что мои письма к тебе станут частыми (повторяю, вероятно, ненадолго). Я, правда, не мастер писать письма: бьешься, бьешься, слова не лезут с пера, мысли своей как следует выразить не могу...
Очень жду известий. Будь бодр, смел, не забывай своего брата Михаила. Если найдется время, подумай о Михаиле Булгакове.
Целую.
Михаил.
P.S. Прошу доктору Владимиру Сертич передать мою благодарность и извинение за беспокойство.
М.
Москва, Б. Пироговская, 35а, кв. 6.
Приписка на полях:
Книгу «Русская свадьба» буду искать3.
Примечания
Впервые: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР РГБ, ф. 562, к. 19, ед. хр. 12, л. 6—8).
1. Конспект первой научной работы Н.А. Булгакова сохранился в архиве М.А. Булгакова. Предсказания Михаила Афанасьевича сбылись — Н.А. Булгаков стал впоследствии крупным ученым-бактериологом.
2. 19 января 1930 г. на заседании литературно-репертуарного комитета МХАТа драматург рассказал о пьесе, ее замысле.
Как отмечено в протоколе совещания, автор «хотел написать пьесу о светлом, ярком гении Мольера, задавленном черной Кабалой святош при полном попустительстве абсолютной, удушающей силы короля». Только Булгаков так емко и точно мог сформулировать ту ситуацию, в которой он оказался.
Совещание дало общую положительную оценку пьесе, вопрос о принятии ее должен был решить пленум худполитсовета МХАТа.
Разумеется, это событие не прошло мимо осведомителей. В сводке сообщалось: «Булгаков... говорил о новой пьесе из жизни Мольера: пьеса принята (кажется, МХАТ-1), но пока лежит в Главреперткоме и ее судьба «темна и загадочна». Когда он читал пьесу в театре, то актеров не было (назначили читку нарочно тогда, когда все заняты), но зато худполитсовет (рабочий) был в полном составе. Члены совета проявили глубокое невежество, один называл Мольера Миллером, другой, услышав слово «maitre» (учитель, обычное старофранцузское обращение), принял его за «метр» и упрекнул Булгакова в незнании того, что во времена Мольера «метрической системы не было». Булгаков рассказывает, что сам он «погубил пьесу»: кто-то счел пьесу «антирелигиозной» (в ней отрицательно выведен парижский архиепископ), но Булгаков на соответствующий вопрос сказал, что пьеса не является антирелигиозной» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли». С. 29—30).
Тем не менее Булгаков продолжал попытки продвижения пьесы. Из другой агентурной сводки от 18 февраля 1930 г. мы узнаем, что 11 февраля в помещении Драмсоюза состоялось чтение пьесы М. Булгакова «Кабала святош» («Жизнь Мольера»). В сводке сообщалось:
Правые, защитники необходимости постановки пьесы (Потехин, Кошевский, Берестинский, отчасти Поливанов, особенно Осенин), считают, что пьеса нужна современному театру как мастерски сделанная картина наглядной разнузданности нравов и притворного раболепства одной из ярчайших... империализма. Левые, считающие пьесу вредной, как произведение аполитического искусства, как безделушку, в которой даже антирелигиозные моменты (пополам с мистикой) ничего не прибавляют к уже известным предыдущим антирелигиозным постановкам других пьес».
«Обычно оживленные вторники в Драмсоюзе ни разу не проходили в столь напряженном и приподнятом настроении большого дня, обещающего интереснейшую дискуссию, как в отчетный вторник, центром которого была не только новая пьеса Булгакова, но и, главным образом, он сам — опальный автор, как бы возглавляющий (по праву давности) всю опальную плеяду Пильняка, Замятина, Клычкова и К°. Собрались драматурги с женами и, видимо, кое-кто из посторонней публики, привлеченной лучами будущей запрещенной пьесы (в том, что она будет обязательно запрещена, — почему-то никто не сомневается даже после прочтения пьесы), в цензурном смысле внешне невинной. Останавливаться на содержании пьесы не стоит. Это в общем довольно известная история «придворного» творчества Мольера, гибнущего в результате интриг клерикального окружения Людовика XIV Формально (в литерат. и драматург. отношении) пьеса всеми ораторами признается блестящей, первоклассной и проч. Страстный характер принимала полемика вокруг идеологической стороны. Ясно, что по теме пьеса оторвана от современности и незначительный антирелигиозный элемент ее не искупает ее никчемности в нашу эпоху грандиозных проблем соц. строительства.
Еще в одной сводке говорилось о том, что Булгаков бедствует, что «он проедает часы, и остается еще цепочка». Сообщалось также о попытке «снова писать фельетоны и о том, что в какой-то медиц. газете или журнале его фельетон отклонили, потребовав политического и «стопроцентного». Булгаков же считает, что теперь он не может себе позволить писать «стопроцентно»: «неприлично»». Но самой важной в этой сводке была информация о том, что Булгаков «обратился с письмом к Рыкову, прося о заграничном паспорте; ответа не последовало, но — «воротили дневники»». Эта информация позволяет довольно точно определить время возвращения писателю его дневников из ОГПУ, а также предположить, что дневники эти были уничтожены Булгаковым вместе с другими рукописями в конце марта 1930 г.
18 марта 1930 г. Булгаков получил извещение Главреперткома о том, что пьеса «Кабала святош» к постановке запрещена. После этого и произошли трагические события: писатель уничтожил значительную часть своих рукописей и был близок к самоубийству.
3. В письме от 10 февраля 1930 г. Николай Афанасьевич писал брату: «Прошу тебя, если это возможно, отыскать и выслать старую русскую пьесу. Название ее «Русская свадьба», XVII века: автор что-то вроде Алеева... Если найдешь, сообщи».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |