Улица Урицкого среди евпаторийских улиц одна из уютных, тихих и малолюдных, хотя и располагается недалеко от самых посещаемых городских пляжей. Как и многие улицы города, она вместе со своими обитателями пережила две революции и три войны. Ее достопримечательностями являются Гоголевский сквер и некогда шикарный ресторан «Золотой пляж». Когда-то здесь ходил Маяковский, отдыхавший рядом. На пересечении с Дувановской жил герой Советского Союза И.С. Любимов. Известный местный поэт посвятил этим местам цикл стихов «Сказки улицы Урицкого».
Не так давно стало известно, что здесь побывал в 1923 г. писатель Михаил Афанасьевич Булгаков, и в доме № 12 проживает его родственница 87-летняя Л.А. Минакова, сохранившая воспоминания об этом событии.
Непонятно только, какое отношение к Евпатории и к этой улице имеет тот, в честь кого она названа. Может быть, это сам по себе такой выдающийся человек, что в любом случае Евпатории почетно такое название? Нет, в России уже полтора десятка лет прошло с тех пор, как имя Урицкого исчезло из названий улиц, городов и поселков, школ и даже спортивных клубов. Пора бы и Евпатории разобраться с этим вопросом, и не вызывать насмешки приезжих, сразу делающих вывод, что по части информации наш город так и застыл на уровне глухой советской провинции 50—60-х годов прошлого столетия.
Из Малой энциклопедии СССР издания 1960 г. узнаем, что Моисей Соломонович Урицкий (1873—1918) родился в Черкассах, окончил Киевский университет. Одно время торговал лесом, потом примкнул к революционерам, и всю жизнь куда-нибудь «примыкал». До февраля 1917 к меньшевикам, затем к «межрайонцам», с которыми примкнул к большевикам, а по вопросу о Брестском мире «неправильно» примыкал к «левым коммунистам». Примерно также «примыкал» и его идейный наставник Троцкий. Как активные участники Октябрьской революции, они быстро поднимались по карьерной лестнице. В 1918 г. Урицкий избран кандидатом в члены ЦК РКП(б), а затем был назначен председателем Петроградской ЧК. В заключение в энциклопедии кратко сказано «Убит эсером». Если бы не это, скорее всего, его жизненный путь и участь были бы схожи с судьбой Троцкого и его приверженцев. Но он погиб на боевом посту, будучи большевиком всего год, был объявлен героем революции и получил все посмертные почести, полагавшиеся в СССР «видным деятелям».
Об эсерах в советское время нам было известно, что они оказались конкурентами большевиков в борьбе за власть и развязали террор против руководителей своих противников. В день убийства Урицкого 30 августа 1918 г. произошло покушение на Ленина в Москве, ранее в июне — убийство Володарского (тоже есть одноименная улица в Евпатории). Многие годы эти события освещались односторонне, в этих убийствах обвиняли эсеров, и лишь недавно стал доступен более объективный взгляд. В разжигании террора и последующей братоубийственной гражданской войны были виновны многие стороны, и не только большевики и эсеры. Существуют факты, ставящие под большое сомнение способности Ф. Каплан покушаться на Ленина, и говорящие о том, что это был заговор большевистской верхушки во главе со Свердловым. Но до сих пор многое остается закрытым для историков того периода, а то, что начало приоткрываться в период перестройки, в период растерянности и борьбы за власть на постсоветском пространстве, вновь оказалось под замком в тех же архивах и хранилищах. Вот и в Крыму после победы Красной Армии над Врангелем была обещана амнистия сложившим оружие белогвардейцам. Но вскоре по настоянию наркомвоенмора Троцкого из Крыма отозвали Фрунзе, а прибывшие эмиссары Троцкого организовали массовые расстрелы десятков тысяч оставшихся офицеров и солдат. Дед автора статьи, Мешков Григорий Михайлович, попавший в Крым с частями донских казаков, сумел выжить, скрываясь в рыбацких сараях посреди озера Сиваш, добраться к которым можно было, только перепрыгивая по сваям. Правда об этих событиях замалчивается до сих пор. В результате мы по-прежнему живем в странах с непредсказуемым прошлым.
История убийства Урицкого также весьма поучительна в этом отношении. Убийцей был не какой-нибудь боевик-эсер, действовавший по заданию своих руководителей, а поэт и литератор Леонид Каннегисер (1898—1918). Газеты большевиков тогда сообщили примерно то же, что через год писал тогдашний правитель Петрограда Зиновьев: «Убит тов. Урицкий. Убийца, как и следовало ожидать, правый эс-эр, студент Канегисер». Потом так стали писать и в энциклопедиях.
Кончается же статья Зиновьева в газете «Известия» так: «На контрреволюционный террор против лиц, рабочая революция ответит террором пролетарских масс, направленным против всей буржуазии и ее прислужников». Известно, что после убийства Урицкого в Петроградской коммуне, находившейся в ведении Г. Зиновьева, было в одну ночь расстреляно пятьсот ни в чем не повинных людей.
Через пять лет после этих событий писатель-эмигрант Марк Алданов (Ландау) откликнулся очерком «Убийство Урицкого». Он был знаком с обстановкой тех лет, хотя уехал из Петрограда за границу за несколько месяцев до убийства. С Каннегисером и семьей его родителей знаком был лично и достаточно близко.
В отличие от многих деятелей революции, имеющих и общечеловеческие исторические заслуги, о которых мы читали множество статей, книг, видели пьесы и кинофильмы, Урицкий в их число почему-то не попадал. Стало быть, ничем выдающимся не отличился. Не только в очерке Алданова, но и в материалах царской тайной полиции Урицкий характеризуется иронически: «Урицкий, Моисей Соломонов, мещанин гор. Черкасс, комиссионер по продаже леса... Не производит впечатления серьезного человека (Документы б. Московского Охранного отделения)».
А вот личное впечатление Алданова:
«Урицкий был комический персонаж.
Мне приходилось его видеть. В моей памяти осталась невысокая, по-утиному переваливающаяся фигурка, на кривых, точно от английской болезни, ногах, кругленькое лицо без бороды и усов, смазанный чем-то, аккуратный проборчик, огромное пенсне на огромном носу грибом... Вид у него был чрезвычайно интеллигентный; сразу становилось совершенно ясно, что все вопросы, существующие, существовавшие и возможные в жизни, давно разрешены Урицким по самым передовым и интеллигентным брошюрам; вследствие этого и повисло раз и навсегда на его лице тупо-ироническое самодовольное выражение. В общем, вид у него был довольно противный, хотя и гораздо менее противный, чем, например, у Троцкого или у Зиновьева».
И тем не менее Алданов утверждает: «Человек, который в ту пору почти бесконтрольно распоряжался свободой и жизнью нескольких миллионов людей, отнесенных к Северной коммуне, был Урицкий».
На примере Урицкого можно проследить, как благие цели революции превратились в еще более отвратительную тиранию даже по сравнению с самодержавием: «Жизнь Урицкого была сплошная проза. И вдруг все свалилось сразу: власть, — громадная настоящая власть над жизнью миллионов людей, власть, не стесненная ни законами, ни формами суда, — ничем, кроме "революционной совести", — огромные безграничные средства, штаты явных и секретных сотрудников, весь аппарат государственного следствия... У него знаменитые писатели просили пропуск на выезд из города! У него в тюрьмах сидели великие князья! И все это перед лицом истории! Все это для социализма! Рубить головы серпом, дробить черепа молотом!..».
Был или не был у него выбор, но он добровольно занял место палача и мелкого тирана. Алданову было известно мнение некоторых влиятельных коммунистов: «Настоящий убийца Урицкого — Зиновьев. Он предписывал все то, за что был убит Урицкий». Урицкий стал первым в ряду, который потом пополнили Ягода, Ежов, Берия и им подобные, но более мелкие фигуры. Дальнейшее изучение деятельности Урицкого не является целью данной статьи.
Более интересными представляются сведения о личности убийцы Урицкого и его мотивах. В советское время это полностью замалчивалось. Не был убийца и эсером. Как пишет Алданов: «Недолгий и сложный процесс, который в дни, предшествовавшие драме, разорвал душу убийцы Урицкого, мне не ясен. Почему выбор Каннегисера остановился на Урицком? Не знаю. Его убийство нельзя оправдать даже с точки зрения завзятого сторонника террора».
Еще более удивляло Алданова то, что Каннегисера, казалось, ждала совсем другая жизнь: «Судьба поставила его в очень благоприятные условия. Сын знаменитого инженера, имеющего европейское имя, он родился в богатстве, вырос в культурнейшей обстановке; в доме, в котором бывал весь Петербург. В гостиной его родителей царские министры встречались с Германом Лопатиным, "изломанные молодые поэты" со старыми заслуженными генералами... молодой человек, убивший Урицкого, был совершенно исключительно одарен от природы. Талантливый поэт, он оставил после себя несколько десятков стихотворений. Из них были напечатаны, в "Северных записках" и в "Русской мысли", шесть или семь отнюдь не лучшие. Многое другое он мне читал в свое время. Его наследия мало, чтобы посвятить ему литературно-критический этюд; вполне достаточно, чтобы без колебаний признать в нем дар, не успевший развиться».
Известны и другие литературные работы Каннегиссера (печататься начал в 16 лет), в частности еще в 1914 г. он отозвался на сборник Анны Ахматовой «Четки» критической рецензией. Не упоминает Алданов о дружбе Леонида с Сергеем Есениным. А друзья они были довольно близкие. Познакомились весной 1915 г. В своих воспоминаниях Марина Цветаева, знавшая обоих, напишет много позже, в 1936 г.: «Лёня <Каннегисер>, Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через всё и вся — поэты.
Л. Каннегисер. 1917 г.
Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту... (Мысленно и медленно обхожу ее: Лёнина черная головная гладь, есенинская сплошная кудря, курча, есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы)». Есенин, как известно одно время водил дружбу с эсеровскими кругами, его привлекала их крестьянская программа. Поэтому был повод и Каннегисера на скорую руку причислить к эсерам.
Но Алданов пишет о том периоде так: «Леонид Каннегисер не принимал никакого участия в политике до весны 1918 года. Февральская революция его захватила, — кого же она не захватила так недели две или три?
Он был председателем "союза юнкеров-социалистов". Не поручусь, — как это ни странно, — что он не увлекался и идеями революции октябрьской. Ленин произвел на него, 25 октября, потрясающее впечатление...
События 1918 года, Брест-Литовский мир, скоро переменили мысли Каннегисера. Изложение его политической эволюции не входит в мою задачу (да я этой эволюции и не знаю). Но в апреле (или в мае) 1918 года он уже ненавидел жгучей ненавистью большевиков и принимал какое-то участие в конспиративной работе по их свержению. Гибель друга сделала его террористом».
Следует отметить, что к этой деятельности Алданов относится весьма иронически: «Конспирация у них была детская — по-детски серьезная и по-детски наивная. Не будучи Шерлоком Холмсом, можно было в каждом из них за версту признать заговорщика. Им не хватало только черных мантий, чтобы совершенно походить на актеров четвертого действия "Эрнани". Леонид Каннегисер ходил, летом 1918 года, вооруженный с головы до ног...
Если не ошибаюсь, он тогда предполагал взорвать Смольный институт.
Я знал и Перельцвейга, и еще несколько молодых людей, юнкеров и офицеров, принадлежавших к тому же кружку. Они были казнены еще до убийства Урицкого, недели за две или за три. Гибель Перельцвейга, близкого друга Леонида Каннегисера, по всей видимости, и была непосредственней причиной совершенного им террористического акта: она страшно его потрясла...». В те времена заговорщиков пускали в «расход» зачастую не за то, что они совершили, а за то, о чем они мечтали и говорили. К тому же матерых врагов молодой ЧК и ее председателю Урицкому найти было нелегко, а работа ЧК долгое время оценивалась и тогда и потом числом пойманных и уничтоженных врагов новой власти...
Алданов делает такой окончательный вывод о психологических мотивах Каннегисера:
«Многое туда входило: и горячая любовь к России, заполняющая его дневники, и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам Урицких и Зиновьевых, и дух самопожертвования — все то же "на войне ведь не был", и жажда острых мучительных ощущений — он был рожден, чтоб стать героем Достоевского; и всего больше, думаю, жажда "всеочищающего огня страданья", — нет, не выдумано поэтами чувство, которое прикрывает эта звонкая риторическая фигура».
Г.А. Лопатин (1845—1918)
И все же даже находясь за границей, писатель не мог полностью раскрыть эти мотивы и как всегда в советское время многое читатель должен был увидеть между строк. Недаром в очерке на втором плане возникает фигура народовольца Германа Лопатина (1845—1918), отдавшего многие годы своей жизни борьбе с самодержавием. Итогом его бурной революционной деятельности стал смертный приговор, замененный на вечное заключение в Шлиссельбургской крепости. После 20 лет заключения был освобожден в революцию 1905 г., и как считается, отошел от прежней деятельности.
Лопатин был близким другом семьи Каннегисеров, людей широких демократических взглядов, отличавшихся любовью к русской культуре. Как замечает Алданов, близко их знавший, Леонид «преклонялся перед личностью Г.А. Лопатина, и, думается мне, ставил его себе примером, — пример далеко не плохой», а Герман Александрович «очень любил молодого человека». В первые годы после революции народовольцы, как и старые большевики, пользовались почетом как борцы с самодержавием. Тем не менее, вспоминает Алданов, уже в то время «Лопатин, сохранивший до конца дней свой бурный темперамент, не стеснялся в выражениях, когда говорил о большевиках и о способах борьбы с ними». И еще один эпизод связан с Лопатиным уже после расстрела Каннегисера. В конце декабря 1918 г. мать Леонида Каннегисера была выпущена из тюрьмы, и в этот же день успела побывать в Петропавловской больнице, где умирал Герман Лопатин. В конце разговора он сказал, что не думал уже увидеть свою давнюю знакомую, боялся, что она сердится на него за гибель сына. На ее вопрос, чем он мог быть виноват, не ответил, и умер спустя несколько часов, больше ничего не сказав. Это было 26 декабря 1918 г.
Многие обстоятельства этого дела неясны до сих пор. Непонятно, почему была арестована и расстреляна группа юнкеров и офицеров, а их предводитель, председатель Союза юнкеров-социалистов остался на свободе, общался с родителями и друзьями. Алданов приводит свидетельство одного из них, что при нем состоялся разговор Каннегисера с Урицким по телефону. Впоследствии газеты писали, что Урицкому было известно об угрозах Каннегисера убить его. Тем не менее в день убийства из дома родителей Леонид на велосипеде поехал в ЧК и ожидал Урицкого в приемной. Когда тот приехал, он просто подошел к нему и выстрелил. Урицкий был убит наповал, а убийца смог выбежать из здания. Но план бегства, по мнению Алданова, не был обдуман заранее.
Никто не помогал ему скрыться. Вместо того, чтобы бежать налево и смешаться с толпой на Невском, Леонид сел на велосипед и поехал вправо по дороге, забыв даже спрятать оружие. Вскоре его стали догонять на автомобиле. Бросив велосипед, он пытался скрыться через ближайший проходной двор, но проходные ворота оказались закрыты...
Ничего героического в смерти Урицкого не было, но она была использована по всей стране для обоснования и усиления «красного террора» по отношению к врагам советской власти. Был ли героем Каннегисер? Наверное, да. У него не оставалось другого выбора, бежать или остаться и сотрудничать с новой властью, он не мог в сложившихся обстоятельствах. И он выбрал единственный способ защитить свою честь. Как и у народовольцев, его акт террора был направлен против высокопоставленного сановника, в данном случае советского, а не против населения. Что касается Урицкого, то даже в «Электронной еврейской энциклопедии» справедливо отмечается, что он «проводил репрессивную политику в отношении офицеров русской армии и всех несогласных с большевистской властью лиц и организаций», в основном в виде расстрелов. Но после него пришел новый начальник ЧК, а расстрелов стало еще больше...
В 1928 г. в Париже был издан сборник «Леонид Каннегисер», в который вошли немногие сохранившиеся лирические стихи Каннегисера и воспоминания о нем М. Алданова и др. В «Автобиографической прозе» Ахматовой сохранилась запись, датированная 1963 г.: «В дни выхода "Четок" (март 1914 — прим. авт.) нас пригласила к себе издательница "Северных записок" эсерка Чайкина... мы оказались на банкете в честь только что выпущенных из Шлиссельбурга народовольцев. Я сидела с Л.К. против Германа Лопатина. Потом часто с ужасом вспоминала, как Л.К. сказал мне: "Если бы мне дали "Четки", я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как наш визави".
Кто-то представил мне Степуна (издатель, публицист — прим. авт.). Он тотчас же сказал: "Возьмите ваш бокал, обойдите стол и чокнитесь с Германом Лопатиным. Я хочу присутствовать при этом историческом моменте". Я подошла к старику и сказала: "Вы меня не знаете, но я хочу выпить за вас". Старик ответил какую-то полу любезность, полудерзость, но это уже неинтересно».
По данным «Электронной еврейской энциклопедии» большая часть литературного наследия Каннегисера хранится в секретном фонде Центрального государственного архива литературы и искусства в Москве. Останься он в живых, вполне возможно и его имя стояло бы в ряду таких выдающихся русских поэтов или литераторов с еврейскими корнями, как Пастернак, Мандельштам, или хотя бы тот же Алданов. Если бы эти люди имели причастность к Евпатории, то вряд ли стоило бы возражать против названия их именами улиц города. А вот «товарищ» Урицкий никогда этого не заслуживал и улица Урицкого в нашем городе представляет теперь некий исторический казус, реликт изжившей себя лжеидеологии.
Ну ладно, скажет читатель, а что хорошего для Евпатории сделал Михаил Булгаков? Мало ли кто заезжал в наш город на несколько дней, просто так или пообщаться с дальними родственниками. Есть и такие, что вообще сомневаются, был ли Булгаков в Евпатории?
Анна Ахматова. 1913 г.
Автор этой статьи тоже много лет не мог понять, почему в своем «Театральном романе» Михаил Афанасьевич упомянул Евпаторию? Кое-что прояснилось в 2000 г., когда удалось познакомиться с 5-томным собранием сочинений Булгакова и обнаружить там фельетон «Сильнодействующее средство». В своей публикации в местной газете «Трибуна» в марте 2002 г. поставил вопрос о посещении писателем нашего города, на который, казалось, после прочтения статьи и фельетона, любой читатель даст положительный ответ. Но редакция фельетон Булгакова не напечатала, а публикацию без ведома автора урезала так, что становилось непонятно, был писатель в Евпатории или не был.
И все же даже в таком виде публикация вызвала эффект. Много лет молчавшие родственники писателя обнаружили себя, а главное то, что жива была Любовь Александровна Минакова, сохранившая свои детские воспоминания о встрече с Булгаковым, о рассказах родителей, о многих обстоятельствах жизни в то время. Однажды летом 2004 г. она позвонила по телефону и мы встретились. С помощью Л.А. Минаковой удалось проделать кропотливую работу, чтобы из того, что она помнит, из того, что известно о жизни Булгакова, из того, что он написал или опубликовал, составить реальную картину посещения Евпатории.
С большой достоверностью удалось установить дату посещения. В 1923 г. Булгаков работал в газете «Гудок» обработчиком писем читателей, на основе которых им составлялись заметки или фельетоны. В середине этого года Булгаков становится штатным фельетонистом «Гудка», теперь он иногда выезжает в другие города. В этом же декабре «Гудок» публикует 12 числа его фельетон «Лестница в рай» и 25 числа большой (для газеты) рассказ «Налет», эпизод гражданской воины. Следующей публикацией в самом начале 1924 г. и было «Сильнодействующее средство». Известно, что писатель был в Москве перед самым Новым годом и там же его встречал. Значит, поездка в Евпаторию была между 12 и 25 декабря. Дневниковые записи за период после 6 ноября 1923 г. до 8января 1924 г. отсутствуют (хотя они могут быть утрачены). Недавно удалось уточнить, что 22 декабря Булгаков уже был в Москве и участвовал в литературном вечере (Никитинский субботник). Поэтому он мог быть в Евпатории между 12 и 20 декабря.
Такой точной даты Л.А. Минакова через десятки лет вспомнить точно, конечно, не могла. Однако ее воспоминания о многих деталях тех событий вполне соответствуют тому времени. Ей в то время уже исполнилось четыре года. Старшая сестра Шура ходила в школу, а Люба с братом Петей были дома, когда приехал Булгаков. Второй раз они видели писателя в день его отъезда, он повел их в магазин купить конфет. Одеты они были тепло, по-зимнему. Скорее всего, это был декабрь, Любовь Александровна помнит, что уже начали готовить игрушки и подставку для елки, но самой елки еще не было.
Внимание писателя к детям вполне соответствует известным сведениям из его биографии. Ему даже было в свое время вручено удостоверение «Друг детей», когда-то всерьез присваивали такое звание.
Тщательное изучение фельетона «Сильнодействующее средство» также подтверждает, что это реальный документ о посещении Булгаковым Евпатории. После анализа всех известных материалов Булгакова-журналиста, и особенно за период работы в «Гудке», обнаружилось, что если материал основан на письме в редакцию или письме рабкора, то это обязательно отмечается либо цитатой, либо эпиграфом, т. е. Булгаков дает понять, что пишет в редакции и основывается на чужом сообщении. Бывают публикации явно юмористического, шутливого характера, и тогда имена вымышлены так, что читатель легко это понимает. Но в «Сильнодействующем средстве» эти моменты явно отсутствуют, из чего следует, что всю ответственность за материал Булгаков берет на себя. Кроме того, указывается реальное лицо, учительница Клавдия Войтенко, реальный адрес, школа ликбеза станции Евпатория Южных железных дорог, культотдел г. Симферополь. Газета «Гудок» действительно тогда была одной из главных газет страны, а железнодорожное ведомство по совместительству возглавлял Дзержинский!
Мог ли Булгаков, недавний врач белой армии, характеризуя «кабинет крымского культотдела» написать: «Накурено, тесно и паршиво», не видя это лично. Ведь тогда был риск, что его обвинят в умышленном очернении советской действительности! И риск бессмысленный... А если бы оказалось, что никакой Войтенко не существует, можно не сомневаться, сразу бы последовал донос чекистам в ОГПУ. Такое это было время.
В эпиграфе фельетона читаем: «Если К. Войтенко не уплатят жалованья, пьеса будет отправлена "Гудком" в Малый театр в Москву, где ее и поставят». Здесь явная нелогичность: если сильнодействующим средством оказывается только намерение героини написать в «Гудок», и она этого не сделала, то непонятно, как узнали об этом в газете?
Решение этой загадки только подтверждает приезд писателя в Евпаторию. Не было письма в редакцию от Войтенко или от рабкора, да и сам факт вряд ли посчитали бы достойным того, чтобы командировать Булгакова в Евпаторию.
Рисунок В. Куренного сделан на московских литературных посиделках «Никитинские субботники». Слева внизу автограф самого М. Булгакова с указанием даты 22.XII.1923
Была поездка Булгакова в Евпаторию к родным и вполне булгаковская история. Основные ее моменты удалось реконструировать.
Приезд к родным в Евпаторию не мог остаться незамеченным среди родственников и знакомых, тем более дела у столичного журналиста Булгакова складывались в этот период удачно. Узнав о его пребывании в Евпатории, к нему обращается со своей бедой К. Войтенко, к тому же ее дело имеет отношение к железнодорожному ведомству. Известно, что Булгаков всегда по возможности помогал людям, к нему обращавшимся, хотя бы советом. Он внимательно разобрался в этом деле, недаром сказано в характеристике Войтенко, у нее «в руках какие-то бумаги». Из содержания фельетона следует, что работала Войтенко учительницей школы ликбеза станции Евпатория, но платить ей должен был крымский культотдел, вероятно относящийся к другому ведомству, и в силу каких-нибудь бюрократических трений, не платили ни те, ни другие. Ситуация была близка и знакома Булгакову, и не могла не вызвать сочувствия. Ему и до этого приходилось, и в будущем пришлось тоже зачастую «выбивать» оплату за свой труд.
Как видно, Булгаков побывал в Симферополе, возможно вместе с Войтенко, и детально описал в фельетоне место действия. Скорее всего, не обошлось без розыгрыша, возможно Булгаков как-то «сыграл» роль столичного журналиста.
В Симферополе, конечно, Булгакову обещали, что зарплату выплатят, поэтому виновные в фельетоне не названы конкретно. И тут возникает интересная коллизия: уедет Булгаков, Войтенко опять не будут платить, и как тогда будет выглядеть писатель в этом деле? Михаил Афанасьевич находит остроумный выход, по приезде в Москву убеждает редакцию, что и честь «Гудка» может пострадать, и человеку необходимо помочь, так что «пьесу» немедленно публикуют. Адресат К. Войтенко указан точно, и теперь она знает, что «Гудок» следит за ее делом, а Булгаков сделал все возможное. Во избежание лишних домыслов указано, что «учительница неопределенного возраста». Кроме того, по этой «пьесе» его могли заметить руководители МХАТ, ведь спустя год с небольшим ему предложили написать уже настоящую пьесу! Теперь ясно, что в целом это виртуозная журналистская работа, о которой и сам писатель, наверное, вспоминал с удовольствием. А заодно и о Евпатории сохранились приятные впечатления.
Стало понятно упоминание Евпатории в «Театральном романе» в ряду таких городов, как Астрахань, Вологда, Ленинград. С этими городами у Булгакова тоже связаны приятные воспоминания, встречи с друзьями. Ведь не вспоминает он здесь Владикавказ, Батум или Тифлис, и даже родной Киев, где приходилось бедствовать и испытать много горя и невзгод.
Если коротко определить основную черту характера Булгакова, то это был человек, который любил смеяться. По воспоминаниям одной его близкой знакомой, совсем незадолго до смерти, увидев печальные лица родных и друзей, писатель сказал: «Не смейте меня оплакивать, лучше вспоминайте меня веселого». Такому человеку нелегко приходилось в 20-х и 30-х годах при советской власти. Даже смех должен был быть идеологически выдержанным. Любого смеющегося человека могли заподозрить в том, что смеется он над советской властью или ее вождями. За это с помощью «урицких» и им подобных можно было попасть в лагерь и лишиться жизни. Так случилось с одним из самых талантливых поэтов того времени Мандельштамом. Его насмешливые стихи о «вожде всех народов» дошли до адресата, и судьба его была предрешена.
Но именно в те времена Булгаков решает для себя, что худшим людским пороком является трусость. И хотя его дневник тех лет ныне называется «Под пятой», в своем писательском творчестве писатель всегда был свободен и честен. В том же 1923 г. в октябре—ноябре в берлинской газете «Накануне» появился его очерк «Золотистый город» о Выставке достижений советского хозяйства. С иронией в нем рассказывается о посещении павильона кустарных промыслов, где с гордостью демонстрировали «маленький бюст Троцкого» из мамонтовой кости. «И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий. Черный бронзовый, белый гипсовый, костяной, всякий». Влиятельный тогда Троцкий, которого почти все считали наследником умиравшего Ленина, был в бешенстве. Неудивительно, что Булгаков становится постоянной мишенью советской партийной критики, наряду с «есенинщиной» еще более вредным явлением в литературе объявили «булгаковщину». Поэтому Булгакову пришлось оставить ремесло писателя-сатирика, как он сам себя называл в письме к Сталину, а потом и успешную в течение нескольких лет карьеру драматурга. И все равно, и в сравнительно удачные периоды жизни, и во времена невзгод, Михаил Афанасьевич многим знавшим его людям запомнился своими шутками и необычными поступками.
При этом он выделялся во время работы в «Гудке» даже на фоне таких мастеров сатиры и юмора, как Евгений Петров, Юрий Олеша. В начале своей работы фельетонистом он начал подписываться псевдонимом Г.П. Ухов. Только после того, как прошел ряд фельетонов, это заметили, и разразился скандал. Редакционное начальство было надолго напугано. В 1925 г. Булгаков, уже известный писатель, автор «Белой гвардии», многих очерков, рассказов и повестей, больше года не мог напечатать свою лучшую, как он считал, повесть «Собачье сердце». А в 1926 г. пришли с обыском и изъяли дневники Булгакова и «Собачье сердце», при жизни автора так и не опубликованное. При обыске, когда обычно люди в страхе и отчаянии ждут своей участи, случился эпизод, описанный в воспоминаниях Л.А. Белозерской, в то время жены писателя: «Славкин (следователь — прим. авт.) занялся книжными полками. "Пенсне" (помощник следователя — прим. авт.) стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей. И тут случилось неожиданное: М.А. сказал: Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были мною куплены на складе бесхозной мебели — прим. Белозерской).
И на нас обоих напал смех, может быть, нервный».
Все эти черты Булгакова ярко проявились и во время визита в Евпаторию, отразившись и в «Сильнодействующем средстве». Эту «пьесу» хоть сейчас можно бы поставить с лучшими артистами и это было бы и злободневно и смешно. Дальнейшее изучение творчества Булгакова показало, что это было первое его произведение театрализованной формы после «кавказского периода». Но написанные тогда для пропитания конъюнктурные пьесы к этому времени были писателем уничтожены. О них он сам написал в автобиографической повести «Записки на манжетах»: «...Вы, беллетристы, драматурги в Париже, в Берлине, попробуйте! Попробуйте, потехи ради, написать что-нибудь хуже! Будь вы так способны, как Куприн, Бунин или Горький, вам это не удастся. Рекорд побил я! В коллективном творчестве. Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха. В 21-м году, в его начале...». Есть что-то мистическое, что именно в Евпатории, городе с богатыми театральными традициями, у Булгакова с новой силой открылся его дар драматурга. Именно тогда произошло событие, в итоге приведшее его во МХАТ, к встрече с тогдашними корифеями этого театра, тоже в свое время посещавшими Евпаторию.
Но было у этой поездки и отрицательное последствие, с писательством и театром напрямую не связанное. Михаил Афанасьевич любил и умел ухаживать за женщинами. Об этом хорошо знала и его тогдашняя жена Татьяна Лаппа. До поры до времени Булгаков объяснял ей, что это необходимо для его работы. Вряд ли жене понравился евпаторийский фельетон, да еще не очень удачная попытка с указанием возраста учительницы как «неопределенного». Любая женщина в таком случае заподозрит обман. Трещина в отношениях супругов к этому времени уже была, Татьяна часто оставалась дома одна, а Михаил приходил поздно, часто и навеселе после встреч с друзьями. Он пытался еще шутить, но уже не мог развеселить жену, которой было не до смеха. А в начале 1924 года он встретил Любовь Белозерскую, понимание с ее стороны и общее веселье. К 1925 году Михаил разошелся с Татьяной и женился на Белозерской. Прошли годы, и пришло время, трудное для писателя, а Белозерской было уже весело с другими. Как и с Татьяной, Михаил и Любовь расстались спокойно и без скандалов, а вскоре он встретил Елену Сергеевну, ставшую женой и в радости и в горе, на всю оставшуюся жизнь. А шутки и веселое настроение Булгакова она ценила больше всего.
Не исключено, что с персонажем фельетона, Клавдией Войтенко (урожденной Малько), Булгаков был знаком еще раньше, в дореволюционной жизни. По сохранившимся воспоминаниям евпаторийских родственников, первый раз Булгаков побывал в Евпатории в мае 1911 г., когда ему было 20 лет. Тогда он мог познакомиться с Войтенко. К сожалению, документальных свидетельств не сохранилось. Попытки найти потомков Войтенко пока результатов не дали, хотя в Евпатории живут люди с такой фамилией. Л.А. Минакова обзвонила по телефону, наверное, всех, но никто не помнит. Любопытно, что в одной из школ нашлась даже учительница с такой фамилией, но тоже не признавшая родственницей Клавдию Войтенко.
После установления в прошлом году на доме № 12 по улице Урицкого памятной доски о приезде М.А. Булгакова, в киевской газете «2000» и симферопольской «Крымское время» появились публикации («пасквили» по определению Л.А. Минаковой) искажающие факты, ложно излагающие события и даты. Это было бы смешно, если бы не просматривалась некая тенденция. И при жизни Булгакова ложь была главным орудием его критиков. Теперь подобная ложь направлена против Булгакова и Евпатории. Например, «Крымское время», для начала исказив фамилию Минаковой, сомневается в приезде Булгакова на том основании, что в местном музее об этом ничего не знают. Оказывается, Михаил Афанасьевич не удосужился предоставить в музей о своем приезде соответствующий документ или экспонат. Порадую музейных ревнителей, имеется документ из киевского музея Булгакова, свидетельствующий о том, что и о фельетоне «Сильнодействующее средство» там тоже ничего не знают. Два года назад в Киев были послано сообщение, но ответа до сих пор не последовало. В этом году киевский музей выпустил в свет небольшим тиражом 1000 экз. книгу с претенциозным заглавием «Весь Булгаков», но о Евпатории там ни строчки. Книга выпущена в «шикарном» варианте, стоит около 200 гривен, содержит в основном широко известные сведения. Как видно, предназначена для иностранцев и людей с толстым кошельком, а не для своего думающего и заинтересованного читателя. Думаю, нетрудно догадаться, что в духе времени кто-то старается «приватизировать» Булгакова и стричь купоны с его наследия. Из работ последнего времени, заслуживающих внимания и открывающих новое о писателе, следует отметить книгу В.И. Сахарова «Михаил Булгаков: писатель и власть» (Москва, «ОЛМА-ПРЕСС», 2000 г.).
Кроме того, существует еще и конкуренция со стороны как крымских, так и киевских заинтересованных сторон. Есть те, кому не нравится, что в истории нашего города открылась еще одна яркая страница, связанная с Булгаковым, несомненно, дающая ценный вклад в привлекательность Евпатории для отдыхающих и туристов. Кто-то позавидует, что в их городе нет подобного, а кто-то посчитает, что менее привлекательной будет их реклама турецких и прочих «некрымских» мест отдыха. Хочется только отметить, что на уточнения и опровержения, посланные в эти газеты, ответом было глухое молчание. Всем же сомневающимся и «сомневающимся» по заказу ответом будут служить слова самого Булгакова, сказанные в предисловии к одному из фельетонов 1924 г.: «Когда описываешь советский быт, товарищи писатели земли русской, а в особенности заграничной, не нужно врать. Чтобы не врать, лучше всего пользоваться подлинными документами».
Думается, что в нынешние времена вопросы переименования улиц должны решать сами горожане с помощью представителей власти и общественности, не дожидаясь указаний или подсказки сверху или со стороны. Примером такого правильного шага является переименование улицы Свердлова и возвращение ей исторического названия Дувановская. Если бы можно было спросить мнение Ахматовой (память о ней сохраняется в нашем городе), то можно не сомневаться, на чьей стороне она бы оказалась.
Знакомство Ахматовой и Булгакова произошло летом 1933 г. в Ленинграде, в доме художника Николая Радлова. Потом она бывала у Булгаковых в Москве, слушала его чтение первых глав «Мастера и Маргариты», после его смерти дружила с Еленой Сергеевной Булгаковой, одной из первых прочитала и высоко оценила этот роман. Булгакову посвящено ее стихотворение, где есть строчки: «Ты пил вино, ты как никто шутил...». В дневнике Е.С. Булгаковой осталась запись от 30 октября 1935 г.: «Днем позвонили в квартиру. Выхожу — Ахматова — с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, что я ее не узнала и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Пунина) и сына (Гумилева). Приехала подавать письмо Иосифу Виссарионовичу. В явном расстройстве, бормочет что-то про себя». Известно, что Булгаков помог Ахматовой составить письмо на имя Сталина, посоветовал переписать его от руки и потом радовался успеху этого послания.
Об улице Булгакова автор статьи трижды писал в газете «Литературный Крым», обращался и к властям города. Но пока только хватило духу на установление памятной доски. Поэтому приходится повторяться и привести выдержки из прежних публикаций:
«...было бы неплохо, чтобы в городе появилась улица Булгакова и еще лучше, если она будет пересекаться с улицей Гоголя. Булгаков считал Гоголя одним из своих учителей и старался продолжить в литературе гоголевские традиции. На могиле Булгакова в Москве ныне находится гранитная глыба, голгофа, снятая с могилы Гоголя при установке нового памятника. Гоголь был его любимый писатель. А голгофа некогда была привезена в Москву из Крыма...» («ЛК», №№ 39—40 от 29 октября 2004 г.).
«Если когда-нибудь в Евпатории появится улица Булгакова, это будет лучшим финалом нашей булгаковской истории. Как-то мы говорили с Любовью Александровной об этом и вдруг подумали, есть музеи Булгакова в Киеве и Москве, но нигде нет улицы Булгакова. И городские власти Евпатории имеют теперь, по нашему мнению, все основания, чтобы такая улица впервые появилась бы в Евпатории!» («ЛК», №№ 13—14 от 15 апреля 2005 г.).
«Будем также надеяться, что со временем финансовое положение Евпатории позволит восстановить историческую справедливость и заменить название улицы Урицкого, не имеющего никакого отношения к городу. А улица Булгакова украсит Евпаторию, как и памятная доска, посвященная писателю» («ЛК», №№ 21—22 от 9 июня 2006 г.).
Тогда будет восстановлена историческая справедливость, так как Урицкого с помощью обмана и пропагандистской истерии представили героем, достойным почитания, а честного, смелого и веселого человека, писателя Михаила Булгакова затравили до смерти, на десятилетия спрятав от читателей его произведения и правду о нем. В разговоре с одним из местных чиновников мне было сказано, что власти об этом прекрасно знают, да вот финансовая сторона не позволяет это дело решить. Вряд ли этот довод заслуживает внимания. В данном случае это касается чести города, а честь дороже денег. Будем надеяться, что совместно общественность и власти, наконец, решат этот вопрос законным и официальным порядком, справедливость восторжествует, а город избавится от еще одного темного пятна прошлого.
Автор благодарит Л.А. Минакову за помощь и сотрудничество, а также всех друзей и знакомых, выразивших ему свою поддержку, и надеется на поддержку всех жителей города.
6 ноября 2006
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |