В русской культуре XX века топос Киева представляет собой ярко выраженный и семантически богатый объект анализа. Образ украинской столицы нашел отражение в творчестве известных писателей — М. Булгакова, Н. Гумилева, И. Эренбурга, В. Шкловского, К. Паустовского, Н. Ушакова, В. Некрасова и многих других. Конечно, чаще всего этот город вспоминается в контексте биографии определенного автора, что отражает субъективное восприятие и колорит личных впечатлений. Но литературный образ города, в силу исключительного значения Киева для исторической памяти и культурной мифологии русских, приобретает особый символический смысл. Поэтому задачей многих беллетристических произведений было, среди прочего, культурное топографирование «матери городов русских».
Сочетание личностного и символически-знакового пространства во многом предопределяет своеобразие «киевского текста», в том числе указывая его идеологические составляющие. Конкретнее говоря, наше внимание привлек аспект репрезентации в образе города колониальной текстовой стратегии, о чем в последнее время нередко говорят исследователи литературы1.
Хотя в общем постмодерное положение мира способно к выравниванию культурных различий и упразднению сложившихся иерархических рядов, в восточноевропейских постколониальных реалиях оно имеет ограниченную сферу влияния. Это связано с тем, что, с одной стороны, вполне выразительно проявляется стремление бывших зависимых народов найти соответственный дискурс рассказа о прошлом и современном, отличный от традиционного нарратива, в котором неизбежно присутствует колониальный фактор. С другой стороны, парадигма колониализма остается в определенном смысле актуальной, хотя используется фрагментарно, выборочно; она инерционным образом влияет на современную культурную ситуацию. С этой точки зрения способ восприятия Киева и Украины, реализованный в романе Михаила Булгакова Белая гвардия (1925), не только замечателен, но и представляется вполне уместным предлогом для внимательного перечитывания произведения с позиций постколониальных штудий.
В современном мире нам недостает понимания альтернативности исторического нарратива. «Истории, — как справедливо замечал Мишель Фуко, — не следует замыкать в границах системы истин, она должна быть открыта на моменты ошибки, когда говорят «нет» прошлому, давая тем самым дорогу тому, что новое»2. Достижение подобной открытости невозможно без интерпретаций, деконструирующих колониальный образ прошлого в культуре. Это нужно прежде всего для того, чтобы освободить прошлое от однозначных оценок, закрепленных в традиции и отражающих явные или закамуфлированные механизмы директивного дискурса. Итак, следующие наблюдения отнюдь не являются попыткой свержения М. Булгакова с классического пьедестала, как может показаться неискушенному глазу. Речь идет о выявлении идеологических факторов, по существу, предопределяющих текстовую стратегию выдающегося произведения. Являясь продуктами отношений власти, они отражают определенную власть интерпретаций, согласно выше цитированному М. Фуко.
Общественные и культурные события начала XX века сообщали Киеву привлекательную и своеобразную идентичность, причем быстро изменяющуюся, несмотря на стереотип города-музея, сохранившего памятники славянской старины. Не случайно пик пассионарности Киева совпадает с революционным периодом его истории, то есть 1917—1919 годами. Именно революционный Киев запечатлен в знаковом произведении Михаила Булгакова, на примере которого мы попытаемся раскрыть специфическое топографирование города. Точкой отсчета нашей сравнительной перспективы может послужить известный факт, что Михаил Булгаков был очень тесно связан с Киевом: он родился и воспитывался в этом городе, а в 1918—1919 годах пережил здесь драматические события революции и гражданской войны. Опыт, обретенный писателем, оказался незабываемым и отразился в художественных образах его яркого романа, своеобразно подытоживающего восприятие переломного периода российской истории.
Роман М. Булгакова — это, несомненно, художественное произведение, в котором действительность переломного исторического периода России отражена согласно законам художественного восприятия мира. Но несмотря на это, критика и читатели чаще всего воспринимают его как документальное свидетельство времен революции. Этому в определенной мере способствует автобиографический элемент, а также легко узнаваемые реалии Киева, перенесенные в произведение без особых изменений. Но еще более, чем автобиографизм, здесь проявляется характерная интенция, суть которой составляет желание автора мифологизировать революционные события. Конечно, в советской литературе тема революции всегда находилась под жестким идеологическим контролем, сознательно педалировалась властью и выделялась критикой, ибо служила отправной точкой для большевистской версии строительства нового мира. Не следует акцентировать внимание на том, насколько жесткому идеологическому контролю подвергались в советские времена литературные произведения о революции. В 1920-е годы советский канон истории лишь формировался и еще не имел четких очертаний. Именно в это время появляются роман (Белая гвардия) и драма М. Булгакова (Дни Турбиных, 1925—1926), во многом устанавливающие канон в изображении революции 1917—1919 годов, в частности, ее национально-освободительного фактора. В этом состоит своеобразный парадокс, так как произведения М. Булгакова написаны в духе, идеологически чуждом большевистскому режиму. И общая концепция романа (ее явным симптомом является название произведения — Белая гвардия), и характеристики героев, и риторика текста не отвечали принципам пролетарской идеологии, даже противопоставлялись ей. Однако в этом случае крайности парадоксальным образом сошлись, так что коммунистической пропаганде удалось адаптировать к своим потребностям булгаковские сочинения без особых усилий.
Роман М. Булгакова уже давно воспринимают как документ эпохи, что хорошо представляет феномен идеологического манипулирования литературой, когда художественный текст втягивают в пропагандистский дискурс, а его интерпретации придают определенное направление. Это особенно отчетливо видно в последние годы на фоне обострения российско-украинских отношений, когда ссылки или цитаты из Булгакова становятся своеобразной модой. Очевидно, продолжают действовать, хоть и в модифицированном варианте, механизмы пропагандистской регламентации. Современные авторы нередко отмечают весомость Белой гвардии именно в качестве документального свидетельства исторических событий, оценивая это качество как несомненное. Так, В. Сахаров в биографическом очерке о М. Булгакове заявляет, что роман — книга «пути и выбора, важная и для нашей литературы, и для истории российского общественного мнения. Ничто не устарело в Белой гвардии. Поэтому нашим политологам следует читать не один другого, а этот старый роман»3. Как видим, критик отмечает первостепенную важность произведения М. Булгакова не для читателей и литературоведов, а именно для общественников, политологов.
Впрочем, в последние годы появились также первые попытки постколониального прочтения Белой гвардии. Такие акценты можно заметить в монографии Мирослава Шкандрия, где автор, в частности, рассматривает роман в контексте целого «киевского» цикла М. Булгакова, то есть драмы Дни Турбиных и отдельных рассказов4. Удачную попытку выявления колониальных комплексов булгаковского текста предпринял польский исследователь Влодзимеж Вильчински5. О колониальной риторике романа Белая гвардия шла речь также в одном из разделов нашей монографии6. В этой статье мы попытаемся, однако, раскрыть отдельные форманты манипулятивного дискурса, благодаря которым в Белой гвардии достигается эффект легитимности, истинности, авторитетности повествования.
Город в романе является не просто главным местом событий, но и хорошо мотивированным центром авторской концепции мира. Такой образ Города выстраивается на многих композиционных уровнях — начиная с характерных пейзажей, призванных дать наглядную, эмоционально насыщенную «картинку», и заканчивая метафизическим смыслом существования Киева, соотнесенным с широким культурным контекстом эпохи. Поэтому в Белой гвардии Город представлен прекрасным и величественным, но в то же время мрачным, затаившимся перед неизвестностью в предчувствии катастрофы. Это, очевидно, отвечает замыслу художника, описывающего грозные времена революции и войны. Читатель привыкает к зимним киевским пейзажам, немного угрюмым, хотя и монументальным.
Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром7.
Заметим, что обыкновенно писатели или художники изображают Киев в теплую пору года, так как именно в это время он открывает всю свою южную красоту и очарование. Этот эффект передавал И. Эренбург, увлекаясь зелеными холмами и улочками старого града:
В Киеве были огромные сады, и там росли каштаны [...]. Весной деревья сверкали канделябрами свечей, а осенью я собирал блестящие, будто отполированные, каштаны. Повсюду были сады — и на Институтской, и на Мариинско-Благовещенской, и на Житомирской, и на Александровской; а Лукьяновка [...] мне казалась земным раем. [...] Прохожие на улице улыбались. Летом на Крещатике в кафе сидели люди — прямо на улице, пили кофе или ели мороженое. Я глядел на них с завистью и с восхищением. Потом всякий раз, приезжая в Киев, я поражался легкости, приветливости, живости людей8.
Спустя несколько лет после революции М. Булгаков, уже работая в Москве, опять побывал в родном городе. Случилось это в 1923 году. Интересным документом, который проливает свет на творческую историю романа Белая гвардия, является написанный и опубликованный в том же году очерк Киев-город. В нем автор сопоставляет свои действительные впечатления от города с воспоминаниями прошлых лет. В тоне повествования чувствуются раздражение и ирония по поводу тех изменений, которые произошли в Киеве в послереволюционные годы, в частности, акцентирование украинской идентичности, неприемлемое для писателя. Собственно говоря, писатель переживал типичную для подобной ситуации фрустрацию: город, являющийся родным и любимым, на глазах отдалялся, становился неузнаваемым, чужим, непонятным и холодным. М. Булгаков продолжал грезить об утраченном дореволюционном Киеве, воображая его тем самым «царственным городом», который он когда-то покинул. Вполне возможно, что это посещение Киева стало стимулом к написанию Белой гвардии. Писатель убедился, что его Киев бесповоротно ушел в прошлое, в память, а воскресить дорогой образ представляется возможным только благодаря художественному слову.
Киев у Булгакова, в сравнении с И. Эренбургом и другими авторами, лишен впечатления легкости бытия или глубоко прячет тень улыбки и отзывчивости. Его суровый облик коррелирует с апокалиптическим, согласно авторскому впечатлению, временем действия в романе. Город величественен, как величественным кажется Турбиным державное прошлое империи Романовых, а его символика служит, главным образом, напоминанием о великом прошлом, о «матери городов русских». Булгаков акцентирует внимание преимущественно на архитектурных символах периода расцвета империи Романовых, то есть XVIII—XIX столетий. Не случайно все, что касается собственно украинской истории, украинской культурной традиции, писатель обходит вниманием: Украина в его интерпретации — только взбунтовавшиеся крестьяне и мелкая интеллигенция, «чернь» и «толпа», неспособные творить и созидать.
Топографирование художественного пространства определяется в романе М. Булгакова согласно двум принципам поэтики. Во-первых, здесь имеем дело, по существу, с урбанистическим романом: события происходят в городе, который вместе с его органической географией и символикой становится одним из колоритных героев произведения. Все, что происходит за границами Города, остается неизвестным, мало осознанным и чаще всего поддается своеобразной мифологизации. Словом, мир Города противопоставлен миру, который простирается за его пределами.
Во-вторых, революционный период предопределял действия, отражающиеся острыми, драматическими и преимущественно необратимыми изменениями в истории города. Понятно, что в этих условиях герои булгаковского произведения неслучайно чувствуют апокалиптическую угрозу не только для себя, но и для всего города, для целой страны, общества, народа. Возникают новые геополитические реалии: Украина, гетман, Польша, власть большевиков в Москве и др., причем эти реалии становятся вызовом для сознания Турбиных и их единомышленников. Все это служит осмыслению факта: возвращение к модели дореволюционной России, представляемой героями романа как оптимальная и стабильная система общественных отношений, не только не предвидится, оно в принципе невозможно.
Укладывая пространственные координаты в целостный образ мира, автор, тем не менее, четко придерживается тенденции к вертикальному упорядочиванию пространства. Такая тенденция отражает имперский взгляд на мир, когда фигуры и факты провинции всегда соотносятся с эталоном метрополии, откуда, собственно, берутся оценки и критерии. Даже несомненные факты, не требующие подтверждения, воспринимаются с позиций имперского центра, их акцептирующего, потому что только при таком условии они могут быть наделены ценностью. Несмотря на самодостаточность художественного повествования Белой гвардии, в тексте довольно легко идентифицировать неравные отношения между центром и провинцией.
Таким образом, революция в Городе изображена М. Булгаковым как бы с внешней перспективы, с точки зрения имперского центра, для которого она однозначно несет угрозу и является фатумом. Она — внешнее зло, которое потрясает пространство, но никак не сознательный процесс, инициированный в самом Городе. И хотя автор многократно подчеркивает значимость и важность Города, даже его мистическую силу, все же событийный план произведения и характер репрезентации сообщают ему вторичность урбанистического образа. Цивилизационным центром, организующим пространство, в том числе Города, является Москва, столица российской государственной традиции, а также — по преемственности — столица большевистской России.
Следует отдать должное М. Булгакову в том, что Город предстает в романе эпически полнокровным, сильным и привлекательным, что образ этот не утрачивает яркости и многогранности. Писатель умелой рукой создает пейзажные описания, тонко и метко наблюдает ежедневный быт жителей Киева. Естественно, рассказчик в романе хорошо знает и любит этот город. Этим привлекает образ Киева в Белой гвардии, воплощая своеобразный пафос автора, исконного киевлянина. Тем не менее, Город в воображении М. Булгакова непременно связан с реалиями Российской империи, с официальной системой ценностей этого государства. И если роль Киева не сводится к роли рядовой провинции, то происходит это по следующим причинам: 1) органичности в городе имперской идентичности, представляемой семьей Турбиных как героев романа; 2) исторической значимости города («мать городов русских»), подтверждающей его значение как ведущего форпоста империи; 3) город выступает в произведении передовым фронтом борьбы за государство, порядок, законную власть, бастионом, противопоставленным силам хаоса, пытающимся его завоевать и уничтожить. При этом олицетворением вышеупомянутого хаоса является, конечно же, провинция, украинская глубинка. Парадоксальность ситуации воспринимаем только тогда, когда осознаем, что в Белой гвардии именно коренные жители этой земли представляют собой зло, анархию и упадок. Именно их позицию в борьбе различных сил автор демонизирует, противопоставляя ее убеждениям репрезентантов имперского сознания — белых офицеров и членов их семей.
Стратегия текста Белой гвардии однозначно направлена на легитимизацию господства имперского начала в Городе. Отсюда характерная выборочность в топографировании Киева, в частности, маркировка объектов, которые, по замыслу художника, должны были символизировать собой органичность, исконность присутствия Российской империи на этой земле. С этой целью автор романа чаще всего актуализирует элементы новой застройки XIX и начала XX века (Владимирская горка, Крещатик, Царский сад, Александринская, Бибиковский бульвар, Цепной мост и др.). Именно эта часть города вызывала ассоциации с российской властью, в противоположность памятникам древнего Киева, расположенным преимущественно на старых холмах. Кстати, новая планировка, несмотря на ее подчеркнутую претенциозность, далеко не восхищала киевлян, которые посмеивались над убогой и серой «казенной» архитектурой. Например, поэт Бенедикт Лифшиц, длительное время проживавший в Киеве, в одном из своих стихотворений так изобразил символический спор старого и нового в киевском городском пейзаже:
Не признавая Фундуклея
И бибиковых тополей,
Таит софийская лилея
Небесной мудрости елей9.
М. Булгаков же выбирает среди локусов города образы, способные наиболее убедительно подтвердить версию господства Российской империи. В его интерпретации Киева на периферии оказываются традиционные символы — и Софийский собор, возведенный в XI столетии Ярославом Мудрым с примыкающей к нему вычурной звонницей Мазепы, и отстроенная в XVII веке Петром Могилой Десятинная церковь, и богато украшенная барочной лепниной Печерская лавра, и барочная Киево-Могилянская академия на Подоле. Зато предметом культа и своеобразной доминантой Города становится в романе памятник святому князю Владимиру Великому, изваянный в Петербурге и установленный в 1853 году на одном из приднепровских холмов. Он символизирует не только имперское прошлое, державную силу монархии, но и военное могущество России, в которое непоколебимо верят автор и его герои:
Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч10.
Симптоматично, что М. Булгаков почти не вспоминает о славном княжеском прошлом Киева, зато многократно называет его «царским», царственным городом. Это определение рождается от следующего культового для писателя места — Царского сада, расположенного в конце Крещатика, рядом с Владимирской горкой. Выстраивание топографического ряда естественно заканчивается иерархизацией пространства, что соответствует представлениям о имперской власти. Согласно этой иерархии, Киев — форпост государства в его юго-западной части. Все дороги из Города стремятся вверх, на северо-восток, в «таинственную Москву», даже левый берег Днепра автор называет московским. С другой стороны, открывается темной скованной лентой колонизированное пространство, провинция, то есть седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море. Схема иерархизации пространственных координат однозначно тяготеет к целостному впечатлению Империи, с позиций которой Город позиционируется как интегральная часть государства, репрезентирующая его идентичность.
Описывая Город, автор неоднократно прибегает к топосу «города-сада». Известно, что этот образ происходит из Библии, где он был закреплен за Иерусалимом. В новом культурно-историческом контексте Киев-сад символизирует непокоримость города, его внутреннюю силу, способность к возрождению. В этом солидарны авторы киевского текста, обращающиеся к топосу сада (И. Эренбург, Б. Лифшиц, О. Мандельштам, М. Булгаков). Но семантические коннотации этого образа они выстраивают по-разному. Для автора Белой гвардии эта ассоциация вызывает прежде всего образ «вечного Царского сада»:
Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.
Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках царствовал вечный Царский сад11.
Идеологическая установка Михаила Булгакова настолько однозначна, что все, не вписывающееся в формулу имперского, русского Киева, выносится, в лучшем случае, за пределы его созерцания и кажется либо несущественным, либо бессмысленным, либо вообще вредным и недопустимым. Так мыслят герои Белой гвардии, но и сам рассказчик преимущественно солидарен с такими их взглядами. Поэтому в романе многокультурный, многонациональный Киев вынесен на периферию повествования, а если о нем говорится, то только для того, чтобы подчеркнуть господствующую в городе русскую идею. Так, изображая события украинской революции в Городе, писатель со всей очевидностью отмежевывается от них, представляя их диким и бессмысленным бунтом. Он избегает определения сути событий, отличающегося от ортодоксальных оценок офицерской семьи Турбиных и их единомышленников. Лидерам украинского движения отводится роль фона, они не являются действующими лицами, что, конечно, облегчает задачу представления их в сугубо негативном свете. Отсюда острые пейоративные характеристики, которыми рассказчик наделяет гетмана Скоропадского, премьер-министра Винниченко или главного атамана Петлюру, в особенности последнего. Вот некоторые из таких определений: «сволочь», «сукин сын», «бандит», «последняя каналья и трус», «прохвост», «авантюрист», «все мерзавцы» и т. п.12
М. Булгакову явно кажется не стоящим внимания и вредным восстание украинского народа. Национально-освободительная революция для него — глупая и пошлая оперетка. Вполне понятно, что она раздражает его героев, как раздражают их многие типы местного населения. Писатель смотрит на Киев и Украину с позиций великорусского шовинизма; его ракурс, вне сомнения, патерналистский и колониальный. Пренебрежение или даже презрение, испытываемое героями и рассказчиком по отношению к Украине и украинцам, не маскируются. Ведь они только «банды», «орава», «мерзавцы», «зулусы в этой паршивой стране», говорящие на «этом гнусном языке, которого и на свете не существует». Роман, написанный в послереволюционной России, изобилует формулировками, как бы живьем извлеченными из местной черносотенно-шовинистической газеты «Киевлянин» периода реакции. Писатель не считал нужным переосмыслить свои биографические впечатления и критически посмотреть на явные фобии и стереотипы, несмотря на то, что в послереволюционной России избегали шовинистических теорий и провозглашали равноправие наций.
Не только Киев, но и вся Украина мыслится М. Булгаковым лишь как региональный вариант общерусской, то есть колониальной в своей основе, идентичности. Если Городу придают достоинство и величие знаки его имперского прошлого, то Украина — мир, противопоставленный Городу и чаще всего враждебный по отношению к нему. Это мир деревни и крестьян либо мелких разночинцев — мир, о котором в среде Турбиных отзываются с пренебрежением, надменно, недружелюбно. Например, близкая к Киеву Белая Церковь — это только ничтожное место, да и другие города не удосуживаются внимания, ибо они — лишь городишки на карте имперских амбиций героев романа.
Белая гвардия, безусловно, продолжает милитарную традицию русского колониализма. Не случайно главными фигурами романа являются офицеры царской армии либо члены их семей. Эту схему идеально иллюстрирует семья Турбиных: именно сквозь призму восприятия этих героев оцениваются главные сюжетные события произведения. Автор подчеркивает, что его герои олицетворяют самые высокие общественно-нравственные ценности. Они не только лояльны в отношении власти, но и сами выступают представителями власти, справедливыми и правыми в своих привилегиях в обществе. Такой статус предопределен их миссией офицеров белой гвардии, представляющих государственную элиту, лучшее, что должно было быть в России. Понятно, что оппоненты таких персонажей маркируются абсолютно противоположным способом, совершенно негативно. Реалии войны и обязанность офицеров, связанная с их клятвой на верность Отчизне, как бы постулируют черно-белую картину мира, разделяющую всех и вся на друзей и врагов, на благо и зло. Вместе с тем, такое соотношение сил нельзя не признать большим упрощением. За внешними контрастами прячется нежелание или неумение автора вникнуть глубже в суть революционных событий, понять намерения различных сторон конфликта, осознать, что же двигает этими силами. Поведение героев вообще редко выходит за рамки стереотипа: наблюдая, как на их глазах рушатся высшие идеалы и профанируются самые важные ценности, они оказываются неспособными на самостоятельное усилие в понимании ситуации, однако мыслят и действуют стандартно, по инерции продолжая функционировать в условном пространстве Империи, которой уже нет. Попыткой найти выход из тупиковой ситуации являются разве что вещие сны героев: ценой этих фантастических эпизодов автор несколько сглаживает ощущение пустоты, связанное с отсутствием рационального объяснения происходящих в романе событий.
Для М. Булгакова борьба за власть в Киеве в 1918—1919 годах — безусловная война, а не революция, что тоже хорошо подтверждает имперскую идеологическую доктрину Белой гвардии. Более того, война жестокая и несправедливая, потому что угрожает старому государственному строю и его репрезентантам-офицерам. Иногда она находит аллюзию в историческом прошлом Города («междоусобная брань»). Рассказчик в Белой гвардии, не говоря уже о героях, не признает за местным населением — украинцами — других прав, кроме легитимизированных в Российской империи, поэтому изображает их только взбунтовавшейся толпой, стихийным инструментом зла. Согласно этой логике, революция — не что иное, как дикий бунт «черни», без идеологии и программы действий, лишенный какого бы то ни было смысла.
Война оправдывает насилие, а милитарная ситуация — агрессию белых офицеров Турбиных, Мышлаевских и им подобных. Такие обстоятельства, соответственно, облагораживают героев Белой гвардии, которые выступают защитниками традиционного строя, порядка, государства, то есть безусловных ценностей. При этом нередко их насильственные действия объясняются как меньшее зло, защитная реакция или жертвенный акт. Впрочем, маска жертвенности и страдания заслуживает особого внимания. Это часть маскировочной тактики империализма, когда вместо откровенной агрессии постулируется оборонительная линия поведения, а империалист представляется жертвой, отдающей силы, здоровье или даже жизнь стране, истерзанной фатальными несчастьями и внутренней войной. Не из этого ли ряда образ семейства Турбиных, призванных завоевывать чужие земли и утверждать самодержавное насилие, но вдруг оказывающихся жертвами исторических обстоятельств?
Неоднозначный топос жертвы и жертвенности в образах белогвардейцев из романа М. Булгакова вызывает аналогию с известным в русской классике пассивным, страдающим героем-русским мессианского типа.
После Толстого и Достоевского неисчислимые менее значительные писатели и исследователи ткали паутину интертекстуальности, закрепляя главные принципы русского культурного проекта: его якобы оборонительный, а не агрессивный характер, его единственную в своем роде глубину, его способность терпеть раны и несправедливость со стороны судьбы, климата и плохих Других13.
Герои М. Булгакова бывают по-человечески слабыми и беспомощными, но при этом они принципиально отказываются понимать новую действительность вокруг себя как определенную данность, а не временное сумасшествие. Они все время чувствуют себя только носителями колониальной системы ценностей, основания которой уже были разрушены революцией. И при этом неспособны понять, что сами отчасти стали заложниками собственных страданий и несчастий. Служа уже несуществующей Империи, Турбины и их единомышленники по инерции продолжают ее репрессивную практику, прикрываясь при этом благими лозунгами борьбы за порядок и риторикой защитников, жертвенно служащих идее. В этом проявляется и неадекватность, и ущербность этих персонажей, воспитанных на идеях имперского патриотизма. Они оказываются неспособными к критическому переосмыслению своей позиции и в новых обстоятельствах выбирают иллюзии, а не трезвую оценку ситуации. Герои-колониалисты стремятся мистифицировать свою роль и принципиально не принимают в политическом споре доводов противоположной стороны. Очень точно иллюстрирует такой тип поведения следующая цитата:
Дело в том, что Город — Городом, в нем и полиция — варта, и министерство, и даже войско, и газеты различных наименований, а вот что делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше Франции, в которой десятки миллионов людей, — этого не знал никто. Не знали, ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже — смешно сказать — о деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города. Не знали, но ненавидели всею душой. И когда доходили смутные вести из таинственных областей [...], скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотание:
— Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не так. Вот будут они помнить революцию14.
В свете, разделенном на белое и черное, на своих и чужих, друзей и врагов, белые офицеры Турбин, Най-Турс, Мышлаевский, Карась (их фамилии указывают на различное этническое происхождение, но идея имперского патриотизма, согласно авторскому замыслу, должна объединять всех, независимо от национальности) однозначно легитимизируют дискурс власти. Правда, они оказались в состоянии растерянности после падения Романовых и вынуждены перейти на службу гетману, но считают это лишь неудобным моментом в своих биографиях. Самое важное, что они идентифицируют себя с героическим и солидарным началом. Героически гибнет, спасая юнкеров, Най-Турс, отважными и решительными оказываются в сражении с врагами Алексей и Николка Турбины. Весь Киев разделяется на солидарных с ними жителей, которые помогают и сочувствуют белым офицерам, и враждебно настроенных, олицетворяющих силы зла и упадка.
Автор последовательно противопоставляет Город миру, который простирается за его границами (Украине). Если Город стремится к упорядоченности и спокойствию, является хорошо организованной культурной средой, то внешний по отношении к нему деревенский мир представлен автором как выражающий инфернальное, дьявольское начало, стремящееся к хаосу и террору. И если герои романа вызывают сочувствие киевлян, усматривающих в них своих защитников, то антигерои, наоборот, наносят вред мирным жителям, инициируют репрессии, разжигают вражду — для изображения таких персонажей автор не жалеет черных красок и сатирического пафоса. Мотивацией подобных действий он, естественно, не интересуется. Не важно, идет ли речь о лидерах украинского национального движения, о добровольцах армии Петлюры или о соседском дворнике Нероне, — все эти фигуры хорошо укладываются в рамки одного стереотипа.
Глорификация белого офицерства как носителя культуры, традиции, государственности, имперского патриотизма в романе Белая гвардия осуществляется на фоне демонизации крестьянского восстания и национально-освободительной революции. Восставшие изображены в романе моральными уродами, не имеющими нравственных ценностей; они, вместе взятые, составляют обобщенный образ человеческого зла. При этом текстовая стратегия выражена довольно-таки последовательно. Она состоит в том, чтобы изображать таких героев: 1) общим планом, без индивидуальной дифференциации, без имен и фамилий; 2) при помощи исключительно дискредитирующих, ироническо-сатирических оценок; 3) на дальнем плане, через опосредствованные характеристики. Поэтому индивидуализированные образы белых офицеров выступают против серой и темной массы восставших, то есть против «толпы», «зулусов», «абсолютно диких зверей», «мужиков-богоносцев достоевских», для которых понятия чести и достоинства вовсе не существуют. Если и доходит до непосредственного изображения представителей местного населения, то в таком изображении превалируют комические средства. Герои-украинцы практически никогда не становятся персонажами первого плана, они не наделены собственными голосами, не способны выразить свои позиции в споре. С другой стороны, их интересы представляют белые офицеры, соответственно их интерпретируя в имперском духе. Такие риторические акценты в расстановке сил, репрезентирующих своих и чужих, принципиально выдерживаются на протяжении всего романа. По этому поводу канадский ученый М. Шкандрий замечает:
Хотя иронически, но «гуманизация» контрреволюционного слоя белых офицеров сочеталась с «дегуманизацией» непокорного украинского населения15.
«Киевский» роман был написал М. Булгаковым в 1923—1924 годах, когда коммунистическая идеология еще не выработала четкой доктрины, реализованной впоследствии в соцреализме. Автор Белой гвардии ориентировался, главным образом, на классическую традицию предшественников — от Пушкина до Льва Толстого и Андрея Белого. Идеологический фактор он также заимствовал из классики XIX века. Как замечает Эва Томпсон в интереснейшем исследовании русской литературы, написанном в духе постколониальной критики, русские писатели и мыслители никогда не изображали действительность имперской политики на захваченных территориях, а идея колониальной зависимости и ее цены, заплаченной порабощенными народами, не проникла в русский национальный дискурс. Когда многие русские писатели акцентировали проблемы нравственности, они освещали жизнь только изнутри имперского дома, совершенно игнорируя колониальный пласт действительности16.
Таким образом, булгаковская топография романного пространства Белой гвардии непосредственно коррелирует с иерархически-вертикальным принципом построения образного ряда. При всей привлекательности образа Города в нем следует усматривать органическую часть Империи с центром на Севере, в Москве, и с зависимостью Города от имперского центра, который легитимизирует события, а также отношение к ним героев произведения. Метрополия служит цивилизационным образцом для Города, придающим ему собственную ценность. Именно в этом отношении сказывается неполнота образа Киева в романе. В этом произведении, как мы заметили выше, культурная идентичность Киева представлена избирательно, причем акцентируется внимание на символах царской истории (парки, улицы, памятники, мосты), тогда как средневековая или казацко-гетманская, барочная история остается непроявленной, вне поля зрения автора и рассказчика.
С другой стороны, в изображении революции М. Булгаков проявляет подобную избирательную память, выдвигая на первый план историю офицерской семьи Турбиных. Все, что не вписывается в схему русского Города, расценивается как временное замешательство или хаос, влияние злых сил или апокалиптическое предзнаменование. Именно в таком ключе отражены в романе события украинской национально-освободительной борьбы 1918—1919 годов, в частности, в Киеве. В этом сказывается колониальная стратегия текста выдающегося романа.
Примечания
Ярослав Алексеевич Полищук — доктор филологических наук, профессор кафедры украинской литературы и компаративистики Киевского университета им. Бориса Гринченко.
1. См., напр., программную статью известного польского слависта Богуслава Бакулы: B. Bakula, Kolonialne i postkolonialne aspekty polskiego dyskursu kresoznawczego (zarys problematyki), «Teksty Drugie» 2006, nr 6, с. 11—32.
2. Ch.C. Lemert, G. Gillan. Michel Foucault: Teoria społeczeństwa i transgresja, tł. D. Leszczyński, L. Rasiński, wstęp L. Koczanowicz, Warszawa 1999, с. 47.
3. В. Сахаров, Михаил Булгаков: писатель и власть. По секретным архивам ЦК КПСС и КГБ, Москва 2000, с. 89.
4. М. Шкандрій, В обіймах імперії: Російська і українська літератури новітньої доби, пер. П. Таращук, Київ 2004, с. 332—337.
5. W. Wilczyński, «Biała gwardia» Michala Bułhakowa. Antyukraińska strategia retoryczna, «Slavia Orientalis» 2005, nr 4, с. 551—560.
6. См.: Я. Поліщук, Пейзажі людини, Харків 2008.
7. М. Булгаков, Белая гвардия: Гражданская ваша в России, сост., подгот. текстов, вст. ст. комментарии В.И. Лосева, в кн.: М. Булгаков, Собрание сочинений. В восьми томах, т. 2, Санкт-Петербург 2002, с. 127.
8. И. Эренбург, Люди, годы, жизнь, кн. 1—2, Москва 1961, с. 447.
9. См.: О. Кузьменко, О культурологической топонимии и топографии в поэзии, в кн.: Ритуально-міфологічний підхід до інтерпретації тексту, за заг. ред. Л. Кисельової, П. Поберезкіної, Київ 1998, с. 115.
10. М. Булгаков, Белая гвардия..., с. 372.
11. Там же, с. 128.
12. Более подробный анализ колониального дискурса в романе М. Булгакова см. в статье: W. Wilczyński, «Biała gwardia» Michala Bułhakowa...
13. E.M. Thompson, Trubadurzy imperium. Literatura rosyjska i kolonializm, przekład z ang. A. Sierszulska, Kraków 2000, с. 79.
14. М. Булгаков, Белая гвардия..., с. 134—135.
15. М. Шкандрій, В обіймах імперії..., с. 335.
16. См.: E.M. Thompson, Trubadurzy imperium..., с. 57.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |