Своеобразным противовесом мифу об искусственно созданном, а потому обреченным на гибель Петербурге всегда служил фольклорно-литературный миф о Москве.
Начиная с произведений М.Н. Загоскина, Москва представляется в литературе как душа всей России, ее сердце и сакральный Центр. Миф преобразует Москву в священный город и сакрализует повседневную жизнь в нем.
Как правопреемница Рима, Москва — город мистический, несущий черты столицы мира и центра земной власти.
Однако к концу XIX века сакральные черты стали стираться, концепция «Москва — третий Рим» стала уходить в историю. «Если в книге Загоскина она все еще воспринимается в качестве наследницы Рима и Константинополя и священного центра России, то уже в романе П.Д. Боборыкина «Китай город» мы встречаем совершенно иную ситуацию. «Китай город» — роман о Москве и, следовательно, на его страницах можно ожидать появление мифа Москвы. Город — это не просто совокупность большого числа домов, улиц, кварталов, но всегда центр религиозного, сакрального порядка, земное отражение космических структур»1. «Писатель (П.Д. Боборыкин) показывает упадок дворянской Москвы, умирание древней культуры. <...> Вся Москва превратилась в один огромный пьяный и шумный трактир, где всё мерзко, пошло, где святое растоптано. «Святая Русь» ушла и сменилась невразумительным сочетанием банка, биржи, амбара и трактира»2. Такова основа нового капиталистического мифа о Москве, в котором место священного третьего Рима занял ветхозаветный Вавилон.
С момента появления двух столиц, исконной и новой, русской и европеизированной, естественной и созданной в результате своеобразного эксперимента и в ходе состязания человека с природой, в культуре начинается их интенсивный диалог.
К.Г. Исупов в статье «Диалог столиц в историческом движении» пишет, что противопоставление «органической» Москвы «механическому» Петербургу образует в диалоге столиц самостоятельную линию: «Москва»/«Петербург» оцениваются как «естественное»/«искусственное»3. В.М. Гаршин в «Петербургских письмах» пишет, что «Москва — естественное произведение русской жизни, а Петербург — искусственное насаждение и искусственно питаемое растение»4. Н. Мельгунов в «Словах» говорит, что Петербург — представитель европейской жизни, Москва — колыбель жизни народной5. «В Москве люди живут, в Петербурге служат»6; «Петербург есть город женихов, а Москва — невест»7; «Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи»8; «Москва — большой гостиный двор; Петербург — светлый магазин. Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия»9. «Петербург выстроили на болоте для известных стратегических, торговых и образовательных целей; Москва сама выстроилась, благо луговина сухая да способная подыскалась»10; Петербург — город сделанный, Москва — сделавшийся. М.А. Воронов рассуждает о том, что в литературе «Петербург — офицер или чиновник, Москва — купец или дворянин-недоросль. Петербург — зябнет, Москва преет. Петербург курит, Москва нюхает <...> Петербург кутит, Москва гуляет. Петербург думает, Москва разводит руками»11.
Со временем диалог столиц обретает вид спора «прогрессистов» и «консерваторов». «Москва стала восприниматься более архаичной, чем она есть (характерны упреки таких разных людей, как А.С. Пушкин, П.А. Вяземский, Ф.Ф. Вигель, адресованные А.С. Грибоедову в том, что в «Горе от ума» отражена не теперешняя, а вчерашняя Москва). Москва внезапно постарела в глазах современников, черты «азиатщины» и «китайщины» выступили на первый план. Счет европейского возраста «просвещенного» Петербурга, по сравнению с «отсталой» Москвой, пошел на столетия. В «Петербургских письмах» (1835) В.Ф. Одоевского, где Москва именуется «мачехой», о Петербурге говорится, что он «сотнею лет обогнал Москву»12.
При этом главным и наиболее устойчивым стереотипом всегда оставался Петербург — фантом, опасный для человека город-призрак, своего рода ловушка для живых существ. Таков Петербург Гоголя и Достоевского.
После пожара Москвы 1812 года город стал восприниматься сквозь призму мифов об умирающих и воскресающих существах. Возникла новая грань противопоставления: город Феникс Москва и обреченный город Петербург: «Контрастным фоном для Москвы — Города-Феникса служила прочно установившаяся за Петербургом мифология «Обреченного Града»13.
Славянофилы противопоставляли Москву и Петербург как исконно русское начало в борьбе с вредным привнесенным и насильственно насажденным началом западным: «Подлинная Россия, по выводам крайнего славянофильства, — это Россия за вычетом Петербурга. Поэтому сравнение столиц идет не в формах контраста и аналогии, а в форме взаимоотрицания. Петербург — это остров импортированной культуры, принципиально «чужая» земля, его образ жизни — тот же, что и в Москве, только наоборот»14.
К.С. Аксаков назвал Петербург «заграничной столицей России», и в связи с этим призывал царя вернуться в Москву — «народную столицу», покинув Петербург — «столицу правительственную», откуда Россией управлять можно лишь «заочно»15.
А.С. Хомяков полагал, что Москва и Петербург соотнесены как «вещественная личность государства» и «сознание души народной»16. «А.С. Хомякову дорога мысль о гармонически устроенном «теле» государства, «душа» которого онтологически однородна с «телом» и почвенно адекватна всем своим внешним репрезентациям. Россия — живой исторический организм, все моменты ее внутренней жизни сопряжены в том же целостном единстве, в каком разумно упорядочены и «внешние» формы ее»17. «Столицы призваны А.С. Хомяковым к органическому слиянию репрезентируемых ими исторических начал: «души» и «тела», «народности» и «государственности», «совещательной соборности» и «рациональной власти», «внутреннего» и «внешнего», «вечного» и «исторического»18.
Противопоставление Москвы и Петербурга имеют аналоги и параллели в европейской культуре: «Как «Мюнхен/Берлин» для Г. Гейне или «Любек» для Т. Манна («Любек как форма духовной жизни», 1926), как «Париж/провинция» для А. Дюма, Стендаля, Бальзака или Ф. Саган 70, так и «Москва/Петербург» для бесчисленного множества русских авторов оказались кардинальной жизненной осью: типом мировоззрения, формой культуры, мировоззренческим итогом выбора, стилем поведения, религиозной и этноязыковой доминантой»19.
Диалог двух центров всегда представлял собой творческое партнерство-соперничество: «Языки» Москвы и Петербурга стали средством идеологической, литературной и художественной полемики. <...> Москва стала живым музеем отечественной памяти и психологической мотивацией эстетического ассеизма, а Петербург — тревожащим душу источником грозных перемен. В Москву ездили за покоем и душевным комфортом, за отдыхом, а в Петербург — делать дела (эти роли порой менялись). Дерево Москвы и камень Петербурга на какое-то время стали полярными архитектурными символами русского зодчества»20.
В начале XX века вновь актуализируется и выходит на первый план миф «Петербург — город обреченных», снова входит в моду городской фольклор о грядущей гибели Невской столицы: «Публицистика первых десятилетий XX века активно разрушает образ Петербурга как логически упорядоченного космоса»21. «В первые десятилетия XX века мы присутствуем при реставрации старых контрастов столиц: О Москве говорят, как о разнородно-органическом существе, о Петербурге — как о монолитно-отчужденной каменной пустыне»22. «1917—1918 годы — время особенно острого переживания финала петербургского периода»23. «Революционный Петроград, осознанный как источник бесовской стихии, всеми своими параметрами в сознании свидетеля крушения привычной исторической реальности перемещается в область ирреального. Все настойчивее цитируются в апокалиптических петербургских текстах старые вещи Гоголя и Достоевского, от которых ведет свою традицию тема демонизированного города»24.
Москва с берегов Невы виделась воплощением византийского и азиатского начала, которое определяет отсталость страны в целом. Петербург же из Москвы также представлялся свидетельством отсталости: как европейская глухая провинция, модель полностью заимствованная, а следовательно — явление третьеразрядное: «Диалог Москвы и Петербурга происходит в форме взаимных интерпретаций, это диалог зеркал, в каждом из которых с большей или меньшей достоверностью мы видим отражение оппонента. Московский образ Петербурга, петербургский образ Москвы (образы их обоих из периферийной глубины) порождались в отношениях обмена культурной информацией»25.
Антитеза Москвы и Петербурга прочно закрепилась в русской культуре. В литературе XIX и XX столетий она реализовалась в противопоставлении двух «текстов»: петербургского и московского, реалии которых формировались в творчестве самых разных писателей — от А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского до Андрея Белого, А.П. Платонова, М.А. Булгакова, Б.Л. Пастернака. Об этих двух городах столько писалось и говорилось и еще придется так много думать, писать и говорить.
Однако в годы советской власти «московский миф» подвергся существенной трансформации. «В конце 1920-х годов авансцену литературного процесса занимает направление, представители которого создали мифологию советской эпохи»26. «Создание советского мифологического пространства явилось результатом стихийных устремлении писателей, одушевленных идеей социализма»27. Литература социалистического выбора, создавшая особую форму искусства — мифологию советского Космоса, моделировавшую ситуацию единства человека и мира, её влияние на общественное и эстетическое создание эпохи было беспрецедентным. Новая ситуация определила творческое поведение создателей советского мифологического пространства: миф о создании нового мира, о победе над Временем, о едином пространстве Страны Советов, о советском народе появляются в творчествах советских писателей.
В это время творчество М.А. Булгакова сильно отличается от других, он иронически рисует образ Москвы в своих «московских романах».
Примечания
1. Телегин С.М. Миф и Бытие. — М.: Компания Спутник+, 2006. С. 254.
2. Там же. С. 256.
3. Исупов К.Г. Диалог столиц в историческом движении // Москва — Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 2000. С. 14.
4. Гаршин В.М. «Петербургские письма» // Москва — Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 2000. С. 287.
5. Мельгунов Н.А. «Несколько слов о Москве и Петербурге» // Москва — Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 2000. С. 222.
6. Там же. С. 227.
7. Там же. С. 229.
8. Гоголь Н.В. Петербургские записки 1836 года // Москва — Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 2000. С. 102.
9. Там же. С. 103.
10. Воронов М.А. Летняя жизнь в столицах (Из заметок путешественника) // Москва — Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 2000. С. 256.
11. Там же. С. 258.
12. Исупов К.Г. Диалог столиц в историческом движении // Москва — Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 2000. С. 15—16.
13. Там же. С. 23.
14. Там же. С. 28.
15. Там же. С. 31.
16. Там же. С. 32.
17. Там же. С. 33.
18. Там же. С. 34.
19. Там же. С. 46.
20. Там же. С. 47.
21. Там же. С. 51.
22. Там же. С. 55.
23. Там же. С. 60.
24. Там же. С. 61.
25. Там же. С. 75.
26. Скороспелова Е.Б. Русская проза XX века: от А. Белого («Петербург») до Б. Пастернака («Доктор Живаго»). — М., 2003. С. 285.
27. Там же. С. 285.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |