Супруги Шипшинские ехали в оперный театр на новеньком фиолетовом «штевере», любезно предоставленным в их распоряжение Сергеем Адамовичем, братом полковника. Управлял автомобилем тот же шофер, как варан, затянутый в кожу с головы до пят. Его вызывающий вид несколько раздражал Маргариту Львовну, но даже это не могло испортить ей настроение: она ехала в оперу, которую любила по-своему, вдохновенно. Она едва скрывала восторг, подъезжая к театру в шикарном автомобиле, когда десятки женских глаз с завистью смотрели на нее и мысленно ругали своих мужей, пока еще возивших их в экипажах, запряженных лошадьми. Ей нравилось в антрактах прохаживаться коридорами театра, оценивая взглядом соперниц (иначе она и не называла дам своего возраста). Ей доставляло удовольствие, сидя в ложе, незаметно переводить бинокль со сцены на противоположные ложи или скользить взглядом по первым рядам партера, изучая лица именитых представителей киевского бомонда, при этом она чувствовала взгляды и на себе, прячущиеся за стеклами театральных биноклей, и это ей тоже было приятно. Словом, Маргарита Львовна не столько наслаждалась музыкой и действом на сцене, сколько упивалась околотеатральной атмосферой, позволявшей показать себя и поглядеть на других. Поэтому ее вечерние платья, украшения, прически всегда были изысканны и неповторимы. Услугами модисток, ювелиров и парикмахеров Маргарита Львовна пользовалась на дому, но приглашались они из соответствующих заведений, расположенных исключительно на Крещатике. Услуги эти были дорогие, но полковник ни в чем не отказывал любимой жене.
В антракте, как и подобает, полковник Шипшинский с женой прогуливались коридорами оперы. Встречая знакомых, обменивались приветствиями, а иногда и впечатлениями от первого акта. У всех на устах был восторг: Шаляпин превзошел все ожидания. Наперебой расхваливали его бас и драматические способности. Полковник вежливо поддакивал, но восторга минутных собеседников не разделял, так как слушал оперу невнимательно. Не давал покоя состоявшийся накануне разговор с братом Сергеем. Неужели он считает его, кадрового российского офицера, способным опуститься до коммерции? Как он посмел предложить мне использовать военные дирижабли не по назначению. Если бы это был кто-то иной, а не родной брат, пришлось бы прибегнуть к грубости. Предложить мне, участнику русско-японской кампании, имеющему боевые ордена, зарабатывать деньги сомнительным способом! Какое свинство! Нет, не тонкий человек Сережа. В одной семье воспитывались, а понятия дворянской чести ему не ведомы. Всегда надо мной подсмеивался: тебе, братец, со своими привычками надо бы родиться на сто лет раньше! А когда я ему отвечал: это не привычки, Сережа, законы нравственности, этики, то получал в подарок улыбку сожаления, означавшую: мне тебя жаль, братец...
Маргарита Львовна от Шаляпина была, разумеется, без ума. Об этом она сообщала всем, кто спрашивал ее мнение. Ей нравились такие мужчины, как Шаляпин: сила воли, агрессивность, темперамент. Ну и внешность хоть куда. А голос? Это даже не голос, а голосище.
— Георгий Адамович и Маргарита Львовна — вот кого я мечтал увидеть! — Перед супругами Шипшинскими появился откуда не возьмись Аркадий Саулович Данцер, веселый и разлюбезный человек, которого в семье Шипшинских знали и уважали как архитектора, по проектам которого было построено с полдюжины доходных домов для брата полковника.
— Я счастлив! Маргарита Львовна, вы прелестны. Полковник — вы неподражаемы! Как вам Шаляпин? Какой бас! Говорят, когда он пел в церковном хоре во Владимирском, то гасли свечи. Преувеличивают? Возможно. И все же Киев потрясен. Кто из наших киевских может с ним тягаться?
— Есть и у нас басы. Хотя бы Платон Цесевич. Разве вы его не слышали, господин Данцер? — с чуть заметным раздражением возразил полковник. — С низкими, свойственными для баса-профундо, Шаляпин справляется, но нет той легкости, с которой это делает Цесевич.
— Может быть, может быть, и все равно, какой он артист! Какой размах! Мы с вами были в опере прошлой зимой. Помните его Бориса? Это же царь! Тиран! Но лицо... Вы помните его лицо? Величественное, царственное, но обожженное муками совести, страданиями преступника, охваченного смятениями.
— Мне понятнее Цесевич, — не сдавался полковник. — У него Борис Годунов выразительнее. И тут опять-таки дело в голосе. Платон Цесевич — золотой бас-профундо. Другого такого днем с огнем не сыщешь.
— Как сказать, есть басы похлеще. Кстати, хотел бы с одним из них вас познакомить, если вы, полковник, и ваша очаровательная супруга не будете против, — вымолвив последнее слово, господин Данцер мило улыбнулся начинающей уже скучать Маргарите Львовне.
— Познакомить? Прямо сейчас? Нет, я признаюсь...
— Жорж, не признавайтесь, — воспрепятствовала отказу Маргарита Львовна.
— Вы же знаете, что мне нравятся артисты: у них у всех такая трудная судьба. Я хочу познакомиться с этим басом. Где он, господин Данцер? Он из киевских? Приехал на гастроли? Как мило! Уже не поет? Почему? Не может свободно двигаться по сцене? Хромает? Как интересно! Я же говорила, Жорж, что у актеров сложные судьбы...
Данцер принял слова Маргариты Львовны как сигнал к действию и, поклонившись супругам, подкатил к довольно экзотической, если не сказать странной, четверке, стоявшей возле колонны. Что-то им сказал. От четверки отделился высокий мужчина в черном фраке и черной бабочке и двинулся впереди Данцера по направлению к Шипшинским, ступая уверенно и даже властно, несмотря на хромоту. Массивная трость, на которую он опирался, ничуть не уменьшала его значительности, а даже ее усиливала. Лицо у него было непроницаемо. Только неопределенного цвета глаза, глядевшие из-под густых бровей, выдавали запрятанное внутри презрение к публике, прогуливающейся и галдевшей, как гуси на ярмарке. Сей господин был чем-то похож на римского консула, идущего на форум. Не хватало только свиты. Правда, что-то похожее на нее он оставил у колонны, и это что-то привлекало внимание театралов вопреки желанию говорить о спектакле. Один из покинутой им свиты был долговязый, длинношеий, с оттопыренными ушами, взирал на публику пустопорожними рыбьими глазами, теребя при этом пуговицу на клетчатом английского покроя сюртуке. Рядом с ним, навалившись на колонну, стоял приземистый мужчина с тяжелой челюстью и приплюснутым носом, одетый в коричневый фрак с чужого плеча, внимательно изучавший свои большие штиблеты. Колоритно выглядела и девица с физиономией макаки и большой грудью, стремившейся раздвинуть рамки декольте вечернего платья из лилового бархата. В ее увешенных кольцами руках задыхался свернутый веер из пожелтевших страусовых перьев.
— Позвольте вам, господа, представить моего нового знакомца господина... э... господина... — стремительно начал архитектор Данцер, обогнавший своего непроницаемого вида спутника, и неожиданно поперхнулся словом «господин», словно его кто огрел тростью.
— Я сам могу себя отрекомендовать, коллега, — отчеканил похожий на римского консула субъект, — тем более, что мы с господином полковником и его супругой соседи: я и мои ассистенты живем двумя этажами выше в доме номер 25 по известной всем Рейтарской улице. Мне не посчастливилось высказать вам, Георгий Адамович, и вам, Маргарита Львовна, свое почтение раньше, но сегодня, увидев вас в опере, счел необходимым наверстать упущенное. Я — иллюзионист, получивший соответствующее образование в Нюрнберге, кроме того, знаком с магией и астрологией, имею звание магистра. В Германии меня зовут Макс Шнелькрафт. Это же имя вы можете прочитать на афишах у входа в киевский Шато-де-Флер. Мы приехали в Киев неделю назад. Кстати, я пришел слушать оперу вместе с моими ассистентами. — Он указал тростью на свою свиту, почтительно глядевшую на своего хозяина и полковника с женой.
Маргарита Львовна слушала Макса Шнелькрафта с нескрываемым интересом. Это моментально отметил Данцер. От него не ускользнуло и то, что полковник, в отличие от супруги, внимал со скептической и даже скорее пренебрежительной улыбкой, которая явно не понравилась магу и астрологу из Нюрнберга. Архитектор подумал, что скажи полковник какую-либо едкую реплику, не избежать неприятной ситуации. Но его тревога тут же развеялась, и помог ему появившийся из буфета профессор Переброженский с племянником. Арсений Лукич был в благодушнейшем настроении: давал себя знать армянский коньяк, которым славился буфет в киевской опере. Племянник же выглядел полным его антиподом. Одет он был в черный сюртук, который резко контрастировал с его бледностью. В глазах его застыло какое-то болезненное удивление, словно заглянул он ненароком в этот суетный и вздорный мир, и вид этого мира отравил его душу. Не трудно было догадаться, что попал он сюда по принуждению, не мог отказать воле своего дядюшки.
Профессор, увидев полковника и Маргариту Львовну, а с ними своего приятеля архитектора Данцера, еще более повеселел и сразу же после приветствия, успев пощекотать бородой ручку полковничихи, стал расхваливать шаляпинский бас, поясняя этот феномен с точки зрения медицины. Он сразу оттеснил иллюзиониста на задний план, даже не проявив желания с ним познакомиться. В результате такой атаки компания разделилась. Полковник Шипшинский, архитектор Данцер и Арсений Лукич образовали одну группу, которую возглавил профессор и почти насильно повел ее в буфет, а Маргарита Львовна, племянник профессора Переброженского, Петр Хмельников, и гость из Нюрнберга создали другую, точнее создал ее Макс Шнелькрафт, а ускользнуть из нее порывался племянник профессора.
— Мы с вами, кажется, уже где-то встречались, господин Хмельников, — заметил иллюзионист. — Вы были на моем выступлении в Петербурге. С тех пор минуло лет пять. Со сцены я стараюсь разглядеть каждого зрителя в зале. Некоторые лица не запоминаются: похожи одно на другое, как рыбы в водоеме. А некоторые, как ваше, врезаются в память. Сидели вы тогда в тринадцатом ряду на тринадцатом месте. Я сразу подумал — вот он счастливчик, и не ошибся. Вы ведь счастливый человек, Петр Петрович?
Хмельников стушевался. Похоже было, что он может сейчас попятиться и удалиться, не сказав в ответ ни слова. Но, увидев неожиданную поддержку и приязнь в глазах Маргариты Львовны, все-таки тихо промолвил:
— Занимаюсь, по возможности, любимым делом. И если хотите, по-своему счастлив...
— А каким же любимым делом, позвольте полюбопытствовать? Ведь у вас любимых дел два. Если мне не изменяет память, вы и орнитолог, знаток, так сказать, повадок представителей царства пернатых, и некоторым образом литератор, стихи когда-никогда сочиняете.
— Простите, а вам откуда это известно? — во взгляде Петра Петровича появилось боязливое недоумение.
— Слухами земля полнится. Так все-таки, каким любимым делом вы сейчас заняты?
— Вы же сами сказали, что я литератор...
— Стало быть стихи пишите. В гордом одиночестве на полузаброшенной даче, — криво усмехнулся Шнелькрафт, — в той самой Боярке, где некогда ваш предшественник Семен Надсон написал:
Муза, погибаю! Глупо и безбожно
Гибну от нахальной тучи комаров,
От друзей любивших слишком осторожно,
От язвивших слишком глубоко врагов;
От того, что голос мой звучал в пустыне,
Не рассеяв мрака, не разбив оков;
От того, что светлый гимн мой в честь святыни
Раздражал слепых язычников-жрецов...
— И так далее и в таком духе, — продолжал гримасничать иллюзионист. — А что вы сочиняете, любезный Петр Петрович? Баллады? Поэмы? Я когда-то увлекался поэзией, даже собирался показать свои пробы пера кому-нибудь из немецких романтиков. Но потом подумал, что лучше Гете я все равно не напишу, а быть вторым Гейне как-то было неинтересно. Порвал, все что накропал — и в огонь. И признаюсь, без сожаления. Вот если бы у меня Прекрасная Дама, как у господина Блока, или что-либо подобное, то, пожалуй, горевал бы о содеянном. Я бы не уничтожал, а издавал, как это сейчас сплошь и рядом делают. Вы то свои творения собираетесь обнародовать, Петр Петрович?
— Все может быть, — пряча глаза, сказал Хмельников и немного попятился. — Извините, господа, я что-то устал. Хочу выйти на балкон, там свежий воздух.
— И я с вами, — решительно объявила Маргарита Львовна. — Не возражаете?
— Отчего же... — едва слышно молвил Петр Петрович, хотя по лицу его пробежала тень смятения.
Тут же Маргарита Львовна взяла его под руку и повела на балкон. У самых балконных дверей их нагнал Макс Шнелькрафт:
— Позвольте и мне, пока мои архаровцы откушают в буфете шампанского, а ваш муж, Маргарита Львовна, будет нетерпеливо ожидать конца лекции вашего дядюшки, Петр Петрович. Я с радостью составлю вам, милые мои соседи, компанию.
Маргарита Львовна и Хмельников переглянулись и обменялись улыбками: на устах Маргариты Львовны улыбка была милая до очарования, а на губах Хмельникова виноватая и извиняющаяся. В этот момент им показалось, что они знают друг друга очень давно и сегодня после долгой разлуки они встретились, и даже присутствие при этой встрече господина из Нюрнберга не может помешать их разговору без слов, одними глазами.
На балконе уже прогуливались театралы, обсуждая начало спектакля. Они тараторили, словно залетевшие сюда из городского парка сороки. Диссонансом выглядела молодая парочка, стоявшая в конце площадки. На Киев опускались сумерки. Зажглись фонари, и у входа в оперный и на театральном балконе. И эта парочка передвинулась в тень, желая остаться незамеченной. Но, к сожалению или к счастью, их обнаружили. Маргарита Львовна узнала в них молодоженов, которые приехали сегодня к ним на Рейтарскую. Вечером, когда они выходили из парадного и жених останавливал извозчика, Маргарита Львовна, стоя у открытого окна и размышляя, что ей надеть в театр, обратила внимание на молодоженов: наряд у них чересчур скромный. По этому самому наряду она и признала их сейчас. Распознал молодых и Макс Шнелькрафт, заезжий иллюзионист, порядком ей уже надоевший. Он радостно загоготал и, мгновенно позабыв о Маргарите Львовне и Хмельникове, жонглируя тростью, быстрехонько похромал к уединившейся парочке, которая, увидев его издали, поняла, что улизнуть от непрошенного нарушителя их уединения будет невозможно.
— Не прячьтесь, господин Булгаков! Я вас и вашу восхитительную половину заприметил, когда вы еще были в зале, в третьем ярусе. Нехорошо, Татьяна Николаевна, избегать встречи с порядочными людьми, тем более в такой удивительный для вас и Михаила Афанасьевича день. Понимаю ваше удивление, и поэтому успокою: я не университетский приват-доцент, которому надо сдавать экзамен, и не переодетый жандарм, интересующийся политическими симпатиями киевских студентов, я — магистр магии и волшебства. Прибыл из Баварии покорить великим искусством киевскую публику, и, кстати, ваш сосед по этажу в небезызвестном вам доме на улице с цветущими каштанами, на которой когда-то квартировали бесстрашные рейтары. Мое имя Макс Шнелькрафт. Можете обращаться ко мне запросто: Макс. Я ведь не так стар, как могло вам показаться. Если отбросить тысячелетия, то будет всего лишь 41. Мужчина, что называется, в расцвете сил, почти как мой тезка Макс Линдер. Видел, видел вас с Татьяной Николаевной на его выступлении. По поводу его приезда на отеле «Континенталь» вывесили «афишку»: приехал Макс Линдер опустошать карманы. Действительно, пять рублей за место — не дешево. По сравнению с его — мои выступления — благотворительная акция. Между прочим, танго, которое он привез в Киев, танцую не хуже, правда нога слегка мешает. Мог бы стать вашим учителем танцев, молодые люди.
Михаилу и Тасе была неприятна навязчивость неожиданно появившегося соседа с Рейтарской улицы, к тому же помешавшему их уединению, но, будучи людьми воспитанными, они ответили вежливо:
— Танго? Аргентинский танец? Я бы не отказалась брать уроки, — улыбнулась Тася.
— Я думаю, господин Шнелькрафт, мы к вашему предложению еще вернемся. Хоть я и не интересуюсь танцами, но познакомиться с вами поближе не откажусь, — сдержанно добавил Михаил.
Прозвенел третий звонок, молодожены поспешили на свои места в третьем ярусе.
Спектакль продолжался. Шаляпин по-прежнему срывал бурю аплодисментов. Когда же прозвучали заключительные аккорды оперы и дали занавес, а артисты вышли на сцену, сотни глаз в зале стали искать среди них Шаляпина. Артисты кланялись, им подносили цветы, но публика начинала нервничать. Наконец кто-то громко с галерки, где обычно сидели студенты, закричал «Шаляпина! Шаляпина!» И, как по команде, зрители всех ярусов, бельэтажа, лож, партера, несмотря на свои чины и регалии, хором стали скандировать «Ша-ля-пи-на!» Надо полагать их кумир этого и ждал, стоя за занавесом, потому что тотчас же вышел на авансцену со сверкающими глазами и с широкой доброй улыбкой, взмахнул руками, словно хотел обнять весь зал, а затем, завернувшись в плащ Мефистофеля, вскинул голову и сочным басом запел: «Люди гибнут за металл». Зал замер, наслаждаясь блестяще исполняемой арией. Когда Шаляпин выдал последнюю ноту, наступила секундная пауза, а затем зал взорвался овациями. «Браво, браво!» — выкрикивали мужские и женские голоса. Это был триумф.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |