До сих пор я излагал события, известные мне со слов И. Ти., и дополнял свой рассказ деталями, добытыми из других источников. Но в тот вечер, когда И. Ти. арестовали еще раз, я имел честь быть непосредственным свидетелем и участником развернувшихся событий.
Было уже около одиннадцати вечера. Я сидел на крыльце, приканчивал ящик пива и слушал кваканье лягушек на соседнем болоте, когда внезапно зазвонил телефон. Это был И. Ти.
— Гейб, Гейб, послушайте! Не знаю даже, как вам сказать, но я звоню из тюряги...
— Из тюрьмы? — Я весь день провел дома и еще ничего не знал о драматических событиях, развернувшихся в колледже.
— Гейб, послушайте, мой брат в Техасе внес за меня залог. Не могли бы вы взять мою машину и забрать меня отсюда? Моя машина стоит около корпуса Гримма.
Я часто подвозилИ. Ти. на его «кадиллаке», поэтому у меня были свои ключи на всякий случай. И. Ти. не очень-то ладил со всякими механизмами и прочими материальными объектами реального мира, а потому его вполне устраивало, если за рулем сидел кто-то другой. Старый «кадиллак», по всей вероятности, ни разу не ездил быстрее пятидесяти миль в час с тех пор, как был подарен И. Ти. его братом. Я добрался до машины на велосипеде, а потом направился в тюрьму.
И. Ти. ждал меня на улице. Он стоял ко мне спиной, видимо, не подозревая о моем приезде. Луна отсвечивала на его лысине. Я тихонько подкатил с выключенными фарами и посигналил. И. Ти. подпрыгнул на месте и поспешил залезть в машину.
— Гейб, — заговорил он торопливо, пряча лицо в ладонях, — давайте уедем отсюда быстрее. Думаю, что меня и так уже заметили.
— Профессор Пух, если вас арестовали, завтра весь город так или иначе будет знать об этом. Нет смысла беспокоиться из-за того, что вас видели около тюрьмы.
Я завел мотор, шины завизжали на мостовой, и мы помчались по главной улице. Мы выехали на Западное Болото, где я высвечивал фарами аллигаторов, пока И. Ти. рассказывал мне о том, что произошло в тот день. В ту осень вообще развелось необычайно много аллигаторов. Тут и там в тростниках различались доисторические очертания их тел. Жуткие твари то и дело бороздили темную воду. Ближе к полуночи И. Ти. попросил меня отвезти его к Юрию Ильичу, который жил на Северном Болоте.
Когда мы подъехали, Юрий Ильич сидел на веранде, погрузившись в свои бумаги при ленивом свете масляной лампы. Он быстро поправил свой розовый галстук-бабочку и приветствовал нас с распростертыми объятиями. Его коричневая куртка с мышиного цвета заплатами на локтях прорвалась так, что голые локти просвечивали сквозь оба слоя потертой ткани. Он был нетрезв, и глаза его светились особым маслянистым блеском. Он пригласил нас сесть, смахнув пыль и книги с одного шаткого стула и согнав кота с другого, затем налил нам коньяку. Таракан исследовал дно бутылки, пока мы молча пили из стаканов. Мотылек, залетевший с улицы, вился вокруг лампы. На стенах и на потолке висели пучки сосновых веток и шишек. На столе рядом с бумагами Юрия Ильича стояло блюдо с яблоками и красным виноградом. Из ракушки, которая служила пепельницей, торчала недокуренная сигара. Сверчок где-то в углу устроил битву скрипачей с цикадами на улице. Я прибил комара у себя на шее.
— Вот для чего нужна москитная сетка на двери. Чтобы комары не разлетались! — пошутил Юрий Ильич, поднял свой бокал, и мы выпили.
— Какие яркие сегодня светляки! — заметил я.
— Да, вечером тот куст просто светился, так их было много, — ответил Юрий Ильич. — Слышите, поет? Он и прошлой ночью прилетал. Профессор Пух, а как называется такая птица по-английски?
— У нас она называется «whippoorwill».
— По-русски «козодой». Как зовет, а?
Юрий Ильич поднял свой бокал, и мы выпили, а козодой все пел в верхушках деревьев. Время от времени над болотом вспыхивали зарницы. Козодой улетел, и теперь только сверчок продолжал свой концерт.
— Хотите, я почитаю вам свой новый перевод? — спросил Юрий Ильич. Он переводил много русских стихов на английский. Один из его переводов недавно вышел в «Новостях Скотопригоньевска» в разделе любимых рецептов.
— Это из Гумилева, знаете, из его текильного периода, — пояснял он, роясь в бумагах. — Оно порождено исключительно алкоголем — так же, как и мой перевод.
Тут И. Ти. прервал его.
— Юрий Ильич, есть нечто более важное. В отделении решается вопрос о продолжении вашей работы в колледже, и я должен знать... — Тут И. Ти. замялся и начал нервно потирать руки. — Было несколько жалоб, что вы... как бы это сказать... грубо выражаетесь на занятиях.
— О чем вы говорите? По-немецки я на лекциях не говорю, — пошутил Юрий Ильич. Он предложил нам сигару, но мы отказались. Тогда он раскурил свежую для себя.
— Я имею в виду нецензурные выражения, — ответил И. Ти.
— И. Ти., — начал Юрий Ильич, — я объяснял своим студентам, что то, что мы называем ненормативной лексикой, — лучший способ изъяснения, когда вы пьяны. Пьяному и нельзя иметь другого языка, кроме сквернословного. Именно этот язык, целый язык — я в этом убедился недавно — язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному или даже лишь к хмельному состоянию, так что он совершенно не мог не явиться, и если б его совсем не было — il faudrait l'inventer. Я вовсе не шутя говорю, рассудите. Известно, что в хмелю первым делом связан и туго ворочается язык во рту, наплыв же мыслей и ощущений у хмельного, или у всякого не как стелька пьяного человека, почти удесятеряется. А потому естественно требуется, чтобы был отыскан такой язык, который мог бы удовлетворять этим обоим, противоположным друг другу состояниям. Язык этот уже спокон веку отыскан и принят во всей Руси. Это просто-напросто название одного нелексиконного существительного, так что весь этот язык состоит из одного только слова, чрезвычайно удобно произносимого. Однажды в воскресенье, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергично произносит это существительное, чтобы то, о чем у них раньше общая речь зашла. Другой ему в ответ повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле — именно в смысле сомнения в правдивости отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле, что, дескать, откуда взялся, — лезешь Фильку ругать? И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве только что поднял руку и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвертый паренек, доселе молчавший, должно быть вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподнимает руку и кричит... «Эврика», вы думаете? «Нашел, нашел?..» Нет, совсем не «эврика» и не «нашел, нашел»; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не «показалось», и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым, назидательным басом... да все то же самое запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «Чего орешь, глотку дерешь?» Итак, не проговоря ни одного другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз подряд, один за другим, и поняли друг друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем. Один пожилой человек с бородой, который тоже случился рядом, принялся было их стыдить: «Помилуйте! — закричал он им. — Всего только десять шагов прошли, а шесть раз (имярек) повторили! Ведь это ж срам! Ну не стыдно ли вам?»
Все вдруг уставились на него, как смотрят на нечто совсем неожиданное, и на миг замолчали; я думал, выругают его, но не выругали, а только молоденький паренек, пройдя уже шагов десять, вдруг повернулся к нему и на ходу закричал: «А ты что ж сам-то седьмой раз его поминаешь, коли на нас шесть раз насчитал?» Раздался взрыв хохота, и партия прошла, уже не беспокоясь более о старике.
Юрий Ильич развел руки, как бы говоря: «Вот так-то вот, милостивые государи!» Он наполнил наши стаканы.
Мне не терпелось узнать, что же это за волшебное слово, но И. Ти. опередил меня своим вопросом:
— То есть вы никогда не произносили перед своими студентами никаких ругательств?
— Я рассказывал все так, как рассказываю вам теперь.
— Возможно, это поможет, Юрий Ильич. Возможно, это поможет. — И. Ти. вытащил свой мятый носовой платок и утер пот с лысины и со лба.
Я не мог дольше сопротивляться своему любопытству.
— Юрий Ильич, — спросил я, — неужели ни один из студентов не попросил вас назвать это слово?
— Конечно, они хотели узнать, что это за слово.
— И вы не сказали?
— Некоторым сказал, а некоторым нет.
— Как это? — изумились мы с И. Ти.
— Я просто сказал только тем, кто не заткнул уши. Тем, кто заткнул уши, я не сказал.
— То есть вы хотите сказать, что вы сначала просили закрыть уши тех, кто не хочет слышать подобных выражений? — спросил я.
Юрий Ильич улыбнулся и подмигнул в ответ.
— Юрий Ильич, а вы не могли просто предоставить это слово их воображению? — спросил И. Ти.
— Их воображение, к сожалению, не настолько богато. К тому же это ненаучный подход. Согласитесь, И. Ти., они не будут до конца понимать Достоевского, если не будут знать это слово. Вы так не считаете? — Юрий Ильич подмигнул И. Ти., потягивая сигару.
— ??
— ??
И. Ти. утер потную шею, потом сказал:
— Это уже другой вопрос. То есть я хотел бы выяснить, не случилось ли какого-нибудь недоразумения. Я имею в виду ваши заявления об Илье-пророке. Ну, вы знаете, о том, что вы сделали самое большое открытие в истории достоеведения.
— О каком недоразумении вы говорите?
— Я говорю о том, что вы, может быть, хотели сказать, что вы сделали большое открытие в области достоеведения? Не величайшее?
— Вообще-то, И. Ти., я действительно хотел сказать «величайшее».
— Не просто большое?
— Хм. Большое или величайшее. Тут есть какая-то проблема?
— Да, похоже, что так. Если бы мы могли убедить их, что произошло недоразумение, что вы, вообще-то, говорили о большом открытии... Это могло бы помочь.
— Мне? — улыбнулся Юрий Ильич.
— А кому же еще? — удивился И. Ти.
— А вы не знаете кому?
— ?
— Мастеру, И. Ти.
— ?
— Федору Михайловичу Достоевскому. Это может помочь ему?
И. Ти. был ошарашен. Мы обменялись взглядами. Я потянулся за виноградом. Лицо Юрия Ильича покраснело, в то время как он продолжал:
— А Илье Петровичу из «Преступления и наказания»? Он что, должен уволиться из полиции и играть в шашки в парке? А Николай Ильич Снегирев и его сын Илюша? Должны они уволиться из «Братьев Карамазовых» и отказаться от единственного света, который доходит до их дыры? А Илья Мурин? Он что, должен упаковать вещи и отправляться в Висбаден, где он сможет вежливо беседовать с сыновьями и внуками немецких колбасников? Или Егор Ильич Ростанев и его сын Илюша? Что им делать? Переехать из Степанчикова в Париж и затеять там казино? А Емельян Ильич... или Ярослав Ильич? Он должен упаковать кости Прохарчина и отправиться путешествовать с бродячим цирком?
— Но, Юрий Ильич, многие в колледже очень болезненно воспринимают ваши заявления относительно значимости вашего открытия. Они считают, что это дерзко.
— Они читали мою рукопись?
— Нет, не читали.
— А вы читали, И. Ти.?
— Нет, но вы мне рассказывали.
— Вы должны прочитать рукопись, И. Ти. Тогда вы увидите, что это не моя идея, это идея Мастера. И ей уже сто лет. Выпейте еще. — Юрий Ильич наполнил наши бокалы, и в комнате воцарилось тяжелое молчание, пока наш хозяин, мучимый жаждой после страстной речи, пил коньяк.
— Постойте, я же еще обещал почитать вам свой перевод Гумилева! На английском это, конечно, не то, но что же делать.
Я прочел отчаяние в глазах И. Ти. Он из всех сил хотел помочь Мармеладову, но старый эмигрант, похоже, и не подозревал, какая туча собралась над его головой.
— Я бы с удовольствием послушал ваш перевод, — устало сказал И. Ти., глядя, как Юрий Ильич роется в бумагах, — но давайте в другой раз.
Юрий Ильич проводил нас до машины. Пока я открывал дверцу И. Ти., Мармеладов спросил:
— Они уже проголосовали?
— Они начали совещаться. Скоро будет вынесено решение.
Повисло молчание, нарушаемое лишь пением сверчка. И. Ти. продолжал:
— Юрий Ильич, мне неловко просить вас об этом в таких обстоятельствах, но все же... Пусть этот разговор остается между нами. Если Hörnerträger узнает, это может стоить мне работы...
Мармеладов подмигнул и поджег сигару. Я отвез И. Ти. домой. Мы молчали всю дорогу. Я обещал подвезти И. Ти. завтра утром. Когда он выходил из машины, я спросил:
— Что это все-таки за слово, о котором говорил Мармеладов?
— Я не знаю, — пожал плечами И. Ти. — Может быть, это просто херня какая-то.
И он захлопнул дверцу.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |