Вернуться к А.В. Кураев. «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? (1-е издание)

Булгаков и вера

Так был ли сам Булгаков богоборцем, атеистом-кощунником?

У Булгакова было церковное детство. Оба его деда были священниками, а отец, Афанасий Иванович Булгаков (1857—1907), — профессором Киевской духовной академии, оставившим ряд монографий по сравнительному богословию. Крестный отец Михаила — профессор Киевской духовной академии Н.И. Петров, несмотря на большую разницу в их возрасте, был позже другом своего крестника. Венчал Михаила Афанасьевича святой новомученик протоиерей Александр Глаголев (он, кстати, тоже был богословом и выступал экспертом по делу Бейлиса). Знаменитый богослов протоиерей Сергий Булгаков также находился в родстве с Михаилом Афанасьевичем.

И все же уже через три года после смерти отца (т. е. в 1910 году) его сестра Надежда записывает в своем дневнике: «Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии — неверие»1. Он не носил нательного крестика2. Были и увлечения наркотиками. Его первой жене пришлось делать аборт еще до венчания... Не стоит удивляться, что он давал довольно едкие зарисовки из церковноприходской жизни. Свидетельства о его участии в литургической жизни Церкви мне не попадались.

И все же то, что казалось окончательным 18-летнему подростку в 1910 году, потом менялось.

Как пишет биограф писателя — «тому, кто размышляет над биографией и творчеством Булгакова, всегда надо иметь в виду: что бы ни происходило со старшим сыном доктора богословия в первые годы после смерти отца и в последующие десятилетия — все это воздвигалось на фундаменте, заложенном в детстве: он был уже невынимаем»3.

Одной из причин разрыва с первой женой (Татьяной Николаевной) было ее откровенно враждебное отношение к религии4. Третья же его жена — Елена Сергеевна Булгакова — вспоминала: «Верил ли он? Верил, но, конечно, не по-церковному, а по-своему. Во всяком случае, когда болел, верил — за это я могу поручиться»5.

Рудиментарная церковность в его доме сохранялась: была и рождественская (а не новогодняя) елка для детей6, была и молитва: «31 января 1934. Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: Господи! Только бы и дальше так!» (Дневник Е.С. Булгаковой)7.

И до хулы на Бога и Церковь Булгаков все же никогда не доходил. Ему пробовали заказывать антирелигиозные пьесы — и он отказывался (и это в 1937 году!)8.

Вот булгаковский дневник: «19 октября 1922. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ... 26 октября 1923. Нездоровье мое затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога... 27 октября 1923. Помоги мне, Господи»9. «Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял как можно дольше — качество постройки несколько смущает»10. «В конце жизни пришлось пережить еще одно разочарование — во врачах-терапевтах... А больше всего да поможет нам, всем больным, Бог!»11

«Помоги, Господи, кончить роман», — так был надписан Булгаковым один из черновых набросков к главам романа в 1931 году12.

Есть и личное признание Булгаковым послесмертия. С. Ермолинский передал слова Булгакова, сказанные ему в 1940 году: «Мне мерещится иногда, что смерть — продолжение жизни. Мы только не можем себе представить, как это происходит... Я ведь не о за-гробном говорю, я не церковник и не теософ, упаси Боже. Но я тебя спрашиваю: что же с тобой будет после смерти, если жизнь не удалась тебе? Дурак Ницше... (Он сокрушенно вздохнул.) Нет, я, кажется, окончательно плох, если заговорил о таких заумных вещах. Это я-то?..»13

Михаил Булгаков в стихах своего брата Николая отмечает строки, в которых выражается православное верование во «встречного ангела» — «ангела смерти»:

Войдешь без слов, мой гость случайный.
Как зачарованный вопьюсь
Глазами в лик необычайный.
Скажу — готов и не боюсь.

Комментарий Михаила Афанасьевича: «Скажу — готов и не боюсь. Верно и сильно»14.

Так что Булгаков, пожалуй, не был повинен в том грехе, который вызывал наибольшее отвращение у Данте: «Я утверждаю, что из всех видов человеческого скотства самое глупое, самое подлое и самое вредное верить, что после этой жизни не будет другой» (Данте. Пир 2, 8)15.

Но более, чем скупые записи дневников, в том, что у Булгакова был опыт искренней молитвы, убеждают его книги.

Вспомним последние строки «Белой гвардии»: «Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете. Глаза шли по строкам медленно и торжественно. "И увидал я мертвых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими. Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим... И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное... И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет". По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился, как сверкающий меч, углубляющийся в тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до слов: "...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло"... Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч. Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»

Кто этот Русаков, последний человек в «Белой гвардии»? Это человек, в жизни которого была покаянная ночь:

«Сифилитик говорил, и губы у него прыгали, как у ребенка. — Боже мой, Боже мой, Боже мой... Ужас, ужас, ужас... Ах, этот вечер! Я несчастлив. Ведь был же со мной и Шейер, и вот он здоров, он не заразился, потому что он счастливый человек. Может быть, пойти и убить эту самую Лельку? Но какой смысл? Кто мне объяснит, какой смысл? О, Господи, Господи... Мне двадцать четыре года, и я мог бы, мог бы... Пройдет пятнадцать лет, может быть, меньше, и вот разные зрачки, гнущиеся ноги, потом безумные идиотские речи, а потом — я гнилой, мокрый труп. Обнаженное до пояса худое тело отражалось в пыльном трюмо, свеча нагорала в высоко поднятой руке, и на груди была видна нежная и тонкая звездная сыпь. Слезы неудержимо текли по щекам больного, и тело его тряслось и колыхалось. — Мне нужно застрелиться. Но у меня на это нет сил, к чему Тебе, мой Бог, я буду лгать? К чему тебе я буду лгать, мое отражение? Он вынул из ящика маленького дамского письменного стола тонкую книгу, отпечатанную на сквернейшей серой бумаге. На обложке ее было напечатано красными буквами:

ФАНТОМИСТЫ — ФУТУРИСТЫ

Стихи: М. ШПОЛЯНСКОГО. Б. ФРИДМАНА. В. ШАРКЕВИЧА. И. РУСАКОВА.
Москва, 1918

На странице тринадцатой раскрыл бедный больной книгу и увидал знакомые строки:

Ив. Русаков. БОГОВО ЛОГОВО

Раскинут в небе
Дымный лог.
Как зверь, сосущий лапу,
Великий сущий папа
Медведь мохнатый Бог.
В берлоге Логе
Бейте бога.
Звук алый Беговой битвы
Встречаю матерной молитвой.

— Ах-а-ах, — стиснув зубы, болезненно застонал больной. — Ах, — повторил он в неизбывной муке. Он с искаженным лицом вдруг плюнул на страницу со стихотворением и бросил книгу на пол, потом опустился на колени и, крестясь мелкими дрожащими крестами, кланяясь и касаясь холодным лбом пыльного паркета, стал молиться, возводя глаза к черному безотрадному окну: — Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова. Но зачем же Ты так жесток? Зачем? Я знаю, что Ты меня наказал. О, как страшно Ты меня наказал! Посмотри, пожалуйста, на мою кожу. Клянусь Тебе всем святым, всем дорогим на свете, памятью мамы-покойницы — я достаточно наказан. Я верю в Тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к Тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне помочь. У меня нет надежды ни на кого, кроме как на Тебя. Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы Тебя нет: если бы Тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я человек и силен только потому, что Ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к Тебе с мольбой о помощи. И я верю, что Ты услышишь мои мольбы, простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о Господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить, и я клянусь, что я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина, избавь от слабости духа и избавь меня от Михаила Семеновича Шполянского!»

Так описать покаянное рыдание мог только человек, которому оно знакомо по личному опыту...

Хрестоматийным стало уже описание молитвы Елены над раненым Алексеем Турбиным в той же «Белой гвардии».

«Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали, ускорили жизнь и появление света лампадки. Елена, прикрыв дверь в столовую, подошла к тумбочке у кровати, взяла с нее спички, влезла на стул и зажгла огонек в тяжелой цепной лампаде, висящей перед старой иконой в тяжелом окладе. Когда огонек созрел, затеплился, венчик над смуглым лицом Богоматери превратился в золотой, глаза Ее стали приветливыми. Голова, наклоненная набок, глядела на Елену. В двух квадратах окон стоял белый декабрьский, беззвучный день, в углу зыбкий язычок огня устроил предпраздничный вечер. Елена слезла со стула, сбросила с плеч платок и опустилась на колени. Она сдвинула край ковра, освободила себе площадь глянцевитого паркета и, молча, положила первый земной поклон... [...] Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом: — Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж очень ясно понимаю. А теперь и старшего отнимаешь. За что?.. Как мы будем вдвоем с Николом?.. Посмотри, что делается кругом, Ты посмотри... Мать-заступница, неужто ж не сжалишься?.. Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то? Она опять поклонилась и жадно коснулась лбом пола, перекрестилась и, вновь простирая руки, стала просить: — На Тебя одна надежда, Пречистая Дева. На Тебя. Умоли Сына Своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо... Шепот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но речь ее была непрерывна, шла потоком. Она все чаще припадала к полу, отмахивала головой, чтоб сбить назад выскочившую на глаза из-под гребенки прядь. День исчез в квадратах окон, исчез и белый сокол, неслышным прошел плещущий гавот в три часа дня, и совершенно неслышным пришел Тот, к Кому через заступничество смуглой Девы взывала Елена. Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой. Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились светом, переполнились сухим бесслезным плачем. Она лбом и щекой прижалась к полу, потом, всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку, не чувствуя уже жесткого пола под коленями. Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, а глаза выманивали у Елены все новые и новые слова. Совершенная тишина молчала за дверями и за окнами, день темнел страшно быстро, и еще раз возникло видение — стеклянный свет небесного купола, какие-то невиданные, красно-желтые песчаные глыбы, масличные деревья, черной вековой тишью и холодом повеял в сердце собор. — Мать-заступница, — бормотала в огне Елена, — упроси Его. Вон Он. Что же Тебе стоит. Пожалей нас. Пожалей. Идут Твои дни, Твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает он, да и Тебя умоляю за грехи. Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но Ты не карай. Не карай».

Итог религиозного пути Михаила Булгакова мы уже видели: за три дня до смерти, «6 марта 1940 г. Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя — но уже неправильно, руки не слушаются...»16.

Таков последний плод его религиозности. Но перед этим, уже в дни последней и мучительной болезни, духовная брань у Михаила Афанасьевича была страшная. Он несколько раз просил дать ему револьвер (хотел пойти путем самострельной «эвтаназии»17). Он порывался сжечь роман (и реально сжигал весь роман в марте 1930, а отдельные страницы и главы — и позже). «1 октября 1939 г. Разбудил в семь часов — невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере. Слова: отказываюсь от романа. Отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела так голова»18. И все же — устоял.

А теперь я предлагаю с духовной (или с мистической — так понятнее светскому читателю) точки зрения посмотреть на эти два эпизода: Булгаков порывается сжечь свой роман и Булгаков все же посылает свой роман в мир. Какой из этих двух его импульсов от лукавого? В одном случае Булгаков порывается покончить с собой, в другом случае он осеняет себя и жену крестным знамением. Может ли первое быть от Бога, а второе — от «Воланда»? — Нет. Но тогда получается, что тот дух, что подталкивал Булгакова к самоубийству, он же и требовал уничтожения рукописи «романа о дьяволе». А та Сила, что дала Булгакову возможность совершить последние движения и произнести последние слова, та Сила, которая вдохновила его на крестное знамение, она же и дала ему возможность благословить свой роман.

Племянница Михаила Булгакова Е.А. Земская свидетельствует о том, что он был ее крестным (в 1926 году). Также Елена Андреевна вспоминает о заочном отпевании Михаила Афанасьевича в церкви на Остоженке19 (очевидно, это храм св. Илии Обыденного — ближайший действующий храм к тому месту, где был снесен Храм Христа Спасителя). В семейном предании совмещение заочного отпевания с кремацией, на которой настоял сам Булгаков, объясняется тем, что писатель избрал кремацию, чтобы не повредить близким. Показательны слова Е.С. Булгаковой: «Многие меня упрекали — как я могла так хоронить верующего человека»20.

Примечания

1. См.: Соколов Б. Булгаков. Энциклопедия. М., 2003. С. 545.

2. Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 387.

3. Там же. С. 44.

4. «В Москве он писал "Белую гвардию". Однажды он мне читал про эту... молитву Елены, после которой Николка или кто-то выздоравливает». А я ему сказала: «Ну, зачем ты это пишешь?» Он рассердился, сказал: «Ты просто дура, ничего не понимаешь!». Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 387.

5. Цит. по: Соколов Б. Булгаков. Энциклопедия. М., 2003. С. 546.

6. См.: Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 550.

7. Цит. по: Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 551. При анализе дневника Е.С. Булгаковой стоит учесть, что она писала его, предполагая, что он может попасть в руки «органов». Дневники самого Булгакова были изъяты при обыске 7 мая 1926 года.

8. См.: Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 603.

9. Булгаков М. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8. Жизнеописание в документах. СПб., 2002. С. 75, 77, 79.

10. Письмо Н.А. Булгакову от 13.05.1935 // Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. Сост. В.И. Лосев. М., 1997. С. 372.

11. Письмо А.П. Гдешинскому от 28.12.1939 // Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. Сост. В.И. Лосев. М., 1997. С. 536.

12. См.: Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 484.

13. Цит. по: Соколов Б. Булгаков. Энциклопедия. М., 2003. С. 546.

14. Письмо И.А. Булгакову от 12.05.1934 // Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. Сост. В.И. Лосев. М., 1997. С. 334. Ср. с признанием константинопольского патриарха Афинагора I: «Мне не хотелось бы умереть внезапно. Нужно проболеть несколько недель, чтобы приготовиться. Не слишком долго, чтобы не обременять других. Вот смерть отправляется в дорогу за мной. Я вижу, как она спускается с холма, поднимается по лестнице, входит в коридор. Она стучится в дверь комнаты. И у меня нет страха, я жду ее. И я говорю ей: войди! Но не будем сразу трогаться с места. Ты — моя гостья, присядь на минуту. Я готов. И затем пусть она унесет меня в милосердие Божие» (Клеман О. Беседы с патриархом Афинагором. Брюссель, 1993. С. 229).

15. Данте А. Малые произведения. М., 1968. С. 149.

16. Булгаков М. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8. Жизнеописание в документах. СПб., 2002. С. 714.

17. «И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"» (Мастер и Маргарита, гл. 2).

18. Булгаков М. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8. Жизнеописание в документах. СПб., 2002. С. 691.

19. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет. М., 2004. С. 192.

20. Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 670.