В рукописях таких сцен религиозного обращения было больше. В черновиках остался единственный персонаж романа, которого можно было бы назвать положительным. Как ни странно, этим единственным положительным персонажем оказывался Никанор Босой. Его грехи не переезжали человеческие судьбы. Он взяточник, а не людоед, не доносчик и не палач. Его покаяние осталось уникальным в романе по своей глубине и необратимости.
Вот как это было в черновиках:
«Шатаясь, с мертвыми глазами, налитыми темной кровью, Никанор Иванович Босой, член кружка "Безбожник", положил на себя крестное знамение и прохрипел: — Никогда валюты в руках не держал, товарищи, Богом клянусь!... С того момента, как Никанора Ивановича Босого взяли под руки и вывели за ворота, он не сомневался в том, что его ведут в тюрьму. И странное, никогда еще в жизни не испытанное им чувство охватило его. Никанор Иванович глянул на раскаленное солнце над Садовой улицей и вдруг сообразил, что прежняя его жизнь кончена, а начинается новая. Какова она будет, Никанор Иванович не знал, да и не очень опасался, что ему угрожает что-нибудь страшное. Но Никанор Иванович неожиданно понял, что человек после тюрьмы не то что становится новым человеком, но даже как бы обязан им стать. Как будто внезапно макнули Никанора Ивановича в котел, вынули и стал новый Никанор Иванович, на прежнего совершенно не похожий».1
В более ранних черновиках (1928—1931 гг.) этот же персонаж говорит тем, кто его арестовывает: «Я пострадать хочу... Христом-Богом клянусь. — Что это вы, партийный, а все время Бога упоминаете? Веруете? — А в Бога Господа верую. Верую с сего 10 июня и во диавола... Полон я скверны был, людей и Бога обманывал, но с ложью не дорогами ходишь. А потом и споткнешься. В тюрьму сяду с фактическим наслаждением».2
В 1933 году Булгаков (после ареста некоторых вхожих в его дом людей) удалил из романа следующие слова, свидетельствовавшие о том, что Босой перестал быть комическим персонажем: «Вовсе не потому, что москвич Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, — лишить свободы».3 Кстати, эта фраза о «кожном знании» объясняет фамилию персонажа — «Босой»...
Оголенная кожа, связанная, правда, уже не со знанием, а с верой, равно как и готовность страданием искупить свое неверие были в булгаковских черновиках упомянуты и в связи с реакцией Ивана Бездомного на нечисть. В окончательном варианте романа сказано: «Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру» (гл. 4). «Он был бос, к груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу» (гл. 5).
В редакции романа 1928 года об этой иконке сказано больше. Она приколота к голому телу Ивана, причем Иван поясняет, что это его добровольное мученичество: надо «кровушку пустить», чтобы искупить свое кощунство — «Я Господа нашего Христа истоптал сапожищами»4.
Затем эту слишком яркую черту Булгаков будет смягчать. В варианте 1937 года икона названа по имени: это икона Христа5. Причем Иван поясняет: «Без нее его (Воланда) не поймаешь»6. Икона по-прежнему приколота к груди Ивана, но мотив этой боли уже вполне посюсторонний: чтобы свободной рукой легче было задерживать преступников7.
Однако и в этом варианте Иван, войдя в писательский ресторан, переходит на церковную лексику: «Здорово, братья»8 (совсем скоро об этом слове вспомнит Сталин — в катастрофическом июле 1941 года он поразит советскую страну своим непартийным обращением: "Братья и сёстры!"»).
Кстати, Иван именно в минуту своего религиозного обращения ведет себя отнюдь не как Иешуа (значит, и обращен он был не в «евангелие Воланда»): «Товарищ Понырев! Помилуйте! — ответило лицо. — Нет! Уж кого-кого, а тебя-то я не помилую, — с тихой ненавистью сказал Иван и, неожиданно размахнувшись, ударил по уху это лицо»9. Лицо, кстати, было «ласковое, мясистое, бритое и упитанное, в роговых очках», которых оно лишилось «исключительно за свою страсть к произнесению умиротворящих речей». Это лицо предлагает «возьмите покой», а получает «лицо по морде»10.
Впрочем, Иван ищет не встречи с Богом, не истины в Боге; он просто искал в Нем минутной защиты. Прошел испуг — исчезла и минутная религиозность Ивана. Оттого уже после первых же процедур в псих-лечебнице он говорит: «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... — тут он закрыл глаза». В «Князе тьмы»: «Интересно мне теперь только одно: что было с Понтием Пилатом»11. Христос Ивану не интересен. В «Князе тьмы» Иван еще просит выдать ему Евангелие («хочу проверить, правду ли он говорил»12), но в «Мастере и Маргарите» этой детали уже нет. Оттого и окажется он в эпилоге «красным профессором». Так что обращение Ивана было временным. Но — было.
Подобное религиозное обращение может показаться карикатурным. Оно должно было казаться таковым цензорам. Но слишком серьезные слова и мысли Булгаков вкладывает в эти эпизоды своих книг, и паяцы становятся чем-то живым и серьезным. Они, как юродивые, получают право вслух сказать то, чего говорить вообще-то нельзя...
Вот вполне пошленький певец «колхозного счастья» писатель Пончик говорит в булгаковской пьесе «Адам и Ева» (1931 г.): «Пончик (в безумии). Самое главное — сохранить ум и не думать и не ломать голову над тем, почему я остался жить один. Господи! Господи! (Крестится.) Прости меня за то, что я сотрудничал в "Безбожнике". Прости, дорогой Господи! Перед людьми я мог бы отпереться, так как подписывался псевдонимом, но Тебе не совру — это был именно я! Я сотрудничал в "Безбожнике" по легкомыслию. Скажу Тебе одному, Господи, что я верующий человек до мозга костей и ненавижу коммунизм. И даю Тебе обещание перед лицом мертвых, если Ты научишь меня, как уйти из города и сохранить жизнь, — я... (Вынимает рукопись.) Матерь Божия, но на колхозы Ты не в претензии?.. Ну что особенного? Ну, мужики были порознь, ну, а теперь будут вместе. Какая разница, Господи? Не пропадут они, окаянные! Воззри, о Господи, на погибающего раба твоего Пончика-Непобеду, спаси его! Я православный. Господи, и дед мой служил в консистории. (Поднимается с колен.) Что ж это со мной? Я, кажется, свихнулся со страху, признаюсь в этом. (Вскрикивает.) Не сводите меня с ума! Чего я ищу? Хоть бы один человек, который научил бы... Это коммунистическое упрямство... Тупейшая уверенность в том, что СССР победит... Слушай! Был СССР и перестал быть. Мертвое пространство загорожено, и написано: "Чума. Вход воспрещается". Вот к чему привело столкновение с культурой... Будь он проклят, коммунизм!»
Конечно, такая пьеса не была ни поставлена, ни опубликована при жизни Булгакова. Булгаков и не боролся за ее постановку. А вот свой роман он хотел видеть опубликованным. И поэтому столь откровенные религиозные обращения в окончательно-цензурный текст Булгаков не включил. Но некоторые намеки на ту силу, которая может противостоять Воланду эффективнее, чем «мотоциклы с пулеметами», все же остались.
Теперь вернемся к Ивану Бездомному.
Мне искренне жаль школьных учителей, которые вынуждены преподавать по учебникам литературы, авторы коих испытывают очевидные затруднения с умением понимать читаемое. Авторам литучебников отчего-то хочется видеть в Иване Бездомном положительного героя. Наверно, сказывается в них собственная тоска по профессорскому званию, вот и благоговеют они перед этим титулом, с коим в эпилоге романа предстает Бездомный.
«Одни герои нашли подлинные нравственные ценности (Иван Бездомный обретает дом и — что символично — становится профессором истории... серьезным ученым)»13. «Подлинным героем становится Иван Понырев (бывший поэт Бездомный), сумевший вырваться из-под губительного влияния Берлиоза и вновь обретший свой Дом — Родину и ставший профессором истории»14.
Да неужели получение от советской власти квартиры и профессорского звания достаточно для того, чтобы считаться положительным героем (да еще в глазах Булгакова)!
Вот рассказ Булгакова о карьере Понырева: «Человек лет тридцати или тридцати с лишним. Это — сотрудник института истории и философии, профессор...»
Сначала — о возрасте. Прощание с Берлиозом происходит, когда Ивану было 23 года. Значит, он родился в канун мировой войны, в школу до революции пойти не успел. Школьный его возраст приходился на годы революции, гражданской войны и разрухи. Все его образование — начально-советское (то есть образование начальных лет Соввласти, когда советская система образования еще не сложилась, а классическая система была уже разрушена).
Что с историей Иванушка был знаком плохо, показывает то, что вполне расхожие речи Берлиоза про древних богов и их взаимное сходство Иван слушает как совершеннейшее откровение («поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью»).
Он не читал Евангелия и впервые пробует это делать в психбольнице, чтобы сравнить рассказ Воланда: «Не-смотря на то, что Иван был малограмотным человеком, он догадался, где нужно искать сведений о Пилате...»15
«Про композитора Берлиоза он не слыхал».16 О шизофрении ему предстоит получить первую информацию уже в психушке («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!»).
С «Фаустом» (будь то Гете, будь то Гуно) не знаком: «Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали? Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...»
«Илиаду», цитируемую Воландом, он также не узнает и не понимает17.
И раз уж он был намерен Канта послать на Соловки, то ничего Иванушка не знал ни о времени жизни Канта, ни о его национальности, ни о его философии.
Иностранных языков не знает (знакомство Мастера с языками вызывает у Ивана приступ зависти).
Если в эпилоге Ивану 30 — значит, прошло всего семь лет. За семь лет пройти путь от «малограмотного» поэта-атеиста до профессора — это из области тех чудес, которые могли иметь место только в ненавистной Булгакову Советской России.
Столь стремительную карьеру в гуманитарных науках делали товарищи, доказавшие свою исключительную преданность линии партии. Для историка такая стремительная карьера невозможна. А вот для идеолога-философа в те годы она была весьма вероятна. Нет, не историк профессор Понырев, а философ. «Красный профессор», «выдвиженец». И раз он философ столь успешный, карьерный, то, значит, философ-сталинец, то есть воинствующий атеист. Таким был, например, Марк Борисович Митин — проповедник идеи, согласно которой философия есть лишь форма политики, назначенный Сталиным в академики в 1939 году, минуя защиту докторской диссертации. В предисловии к сборнику «Боевые вопросы материалистической диалектики» (1936 г.) он писал, что при рассмотрении всех проблем философии он «руководствовался одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина». Коллеги называли его «Мрак Борисович»...
Да, Бездомный обрел свой дом. Точнее — советская власть ему дала квартиру. Наверно, было за что.
Предал, предал профессор Понырев ту свою ночь прозрения и покаяния. Отрекся от бумажной иконки с ликом Христа — даже зная правду о Воланде... Он предпочел предать свой же собственный опыт и поверить легкому, удобному официальному мифу: «Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился».
Бездомный свою-то историю не понял и исказил — так что не стоит восхищаться его якобы «серьезными учеными трудами». Неужели не чувствуете вы издевательской булгаковской интонации — «Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает»?
Это — «новый Иван» (вспомним главу «Раздвоение Ивана»). Его не печалят такие мелочи, как убийства людей. «Важное, в самом деле, происшествие — редактора журнала задавило!»
Иван пробовал записать «роман о Пилате» еще в больнице (когда писал заявление в милицию), но не справился с этой работой. Ему был сделан укол, и этот укол примирил его с действительностью: «Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно».
Вот так же и профессора Понырева жена накачивает уколами «с жидкостью густого чайного цвета», и Понырева начинает все устраивать и в снах, и в жизни.
Место работы Понырева Булгаков указывает довольно точно и узнаваемо — «институт истории и философии». С 1936 года Институт истории АН СССР и Институт философии АН СССР работали в одном здании по адресу Волхонка, 14. Как раз между домом Пашкова и взорванным Храмом Христа Спасителя. Вот и Бездомный застрял где-то посредине между чернокнижием (именно с ним в романе ассоциируются подвалы дома Пашкова) и воинствующим атеизмом, взрывающим храмы. Религиозная жизнь Понырева сводится к воздыханиям «боги, боги», весьма странным как для уст русского интеллигента, воспитанного в традиции христианского и философского монотеизма, так и для речи атеиста...
Альфред Барков убедительно показывает, как совместные усилия советской психлечебницы, Мастера, Маргариты и Воланда превращают Ивана в Иванушку. Вместо талантливого поэта (раз ему удался образ Христа «ну прямо как живой» — значит, независимо от идеологии, все же литературный талант был) — лунатик...18 Это аргументированное исследование стоит сопоставить с фантазиями тех, кто поучает наших детей.
Примечания
1. Главы, дописанные и переписанные в 1934—1936 гг. // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. М., 2000. С. 245. См. также: Неизвестный Булгаков. М., 1993. С. 420.
2. Черный маг (1928—1929) // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. М., 2000. С. 23—24.
3. Чудакова М. Жизнеописание М.А. Булгакова. М., 1988. С. 510.
4. Там же. С. 397.
5. См.: Князь тьмы // Неизвестный Булгаков. М., 1993. С. 43.
6. Там же. С. 52.
7. Там же. С. 52.
8. Там же. С. 47.
9. Там же. С. 48.
10. Копыто инженера (1929—1930) // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. М., 2000. С. 69.
11. Князь тьмы // Неизвестный Булгаков. М., 1993. С. 54.
12. Там же. С. 69.
13. Русская литература XX века. 11 класс. Учебник. Под ред. В.В. Агеносова. Ч. 1. М., 2002. С. 473 и 476.
14. Педчак Е.П. Литература. Русская литература XX века. Ростов-на-Дону, 2002. С. 221.
15. Первый вариант первой редакции. Цит. по: Неизвестный Булгаков. М., 1993. С. 421.
16. Там же.
17. Чудакова М.О. Опыт реконструкции текста М.А. Булгакова // Памятники культуры. Новые открытия. М., 1977. С. 98.
18. См.: Барков А. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение. http://m-bulgakov.narod.ru/master-94-1.htm#b3-1
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |