Иван, усевшись на постели,
всмотрелся в странный силуэт.
Под свет луны сквозь клетку двери
вошёл мужчина средних лет.Он подмигнул хитро Ивану
и попросился рядом сесть.
В халате буром, очень странный —
загадка в госте точно есть!Спросив Ивана: «Вы не буйный?
А если что — пусть не винит!»
Гость был спокоен ночью лунной:
возможно, знал — Иван не спит...Иван сказал: «Пишу поэмы
и безобразные стихи».
Гость указал: «Быть может, темы
вам недостаточно близки?»Внезапно где-то в коридоре
вновь пациента привезли —
валюту прятал на квартире,
вещал: «Там черти завелись!»Гость уточнил: а в чём причина
Ивана пребыванья здесь?
Тот рассказал: «Моя кручина...»
Как на духу открылся весь.Иван припомнил «консультанта»:
«Он знал Пилата, Канта... Жуть!»
Гость оживился деликатно:
«Прошу подробней: прямо, суть!»А позже гость сказал серьёзно,
понаблюдав со стороны:
«На Патриарших, это важно,
во власти были Сатаны!»Иван взял в руки беспокойство,
(как, впрочем, гостю обещал!).
«С нечистой силой блеф — геройство!
Свезло — не сильно пострадал...»Иван никак не унимался:
«Нам нечисть нужно изловить!»
Гость иронично усмехнулся:
«Вы попытались, так и быть...»Гость рассказал и о романе,
который написал в Москве,
о прокураторе Пилате...
Хотя теперь всё как во сне!Иван спросил: «Так вы писатель?»
Гость на вопрос лицо скривил.
И сообщил, что он-де — Мастер!
Свою фамилию — забыл...Гость продолжал вещать Ивану:
мол, был историком в быту
и полиглотом, как ни странно.
Жил на Мясницкой, что в скиту.Но вот однажды в лотерею
он выиграл огромный куш!
На эти деньги, не робея,
снял комнаты с камином, душ...Потом купил библиотеку
и принялся писать роман
о прокураторе Пилате —
в уме такой родился план.Мол, в переулке близ Арбата
он в счастье проживал один:
ведь от зори и до заката
писал роман — с ним был един!В окошках — запахи сирени:
весною зелень во дворе!
Зимою — мерный треск в камине:
поленьев, схваченных в огне.Роман уж близок к завершенью —
(был вдохновением творим!) —
в нём прокуратор Иудеи
вершил историю, как Рим!В своём рассказе гость припомнил
под бледным светом при луне:
«Она шла улицей, вся в чёрном,
букет мимоз несла в руке...»* * *
Она шла с жёлтою мимозой
по старым улицам Москвы —
казалась жизнь ей постной прозой,
глаза потухли от тоски!А странный цвет её букета,
на фоне чёрного пальто —
придал развитию сюжета
ход мысли, будто пил «Бордо».Я подошёл к ней молчаливо —
при этом злясь, что сам молчу!
Она же молвила игриво:
«Как вам цветы? Чего хочу?»Ответил: «Розы мне милее...»
В ответ — цветы на мостовой!
Я подобрал цветы скорее,
и мы пошли к Кремлю с Тверской.Любовь стремглав проникла в душу:
внезапно, сильно, глубоко!
От этих чувств — нет, я не струшу —
пусть даже будет нелегко.«Мы с ней встречались постоянно —
я ждал её в раю своём...
Под шелест листьев монотонный
мы были счастливы вдвоём!Никто не знал об этой связи:
соседи, муж, её друзья...
Мы не задумались о сглазе —
и только Бог нам был судья!Летело время сквозь сезоны:
весны цветенье, лета зной...
Там на столе стояли розы —
Любимые цветы, друг мой!Роман писался очень споро —
мы были им поглощены!
Она сулила славу скоро:
все будут им восхищены!Роман дописан... Верно, в август
пора покинуть свой покой!» —
И Мастер, горестно поникший,
сел, закачавши головой.Иван спросил: «Так что случилось?»
Мол, почему гость загрустил?
Ответил Мастер: «Мне не снилось —
роман редактор зарубил!»Затем пошли статьи в газетах,
где сам Лаврович, Ариман —
глумились критики, эстеты,
назвав «пилатчиной» роман!Особо лютовал Латунский:
«...Старообрядец, духобор...» —
он смаковал свои кощунства
и вёл себя, как прокурор!Увлёкшись чтением газеты
не слышал, как пришла она —
глаза в слезах от критик этих,
сводивших, право же, с ума!Настала осень дней унылых
и беспредельная тоска...
Роман прервал души порывы
и показал, как жизнь хрупка.Потом меня настигли страхи —
я стал бояться темноты!
Заболевал в душевном крахе...
Так улетучились мечты.Она — своё: «Езжай на море,
оно развеет грусть-печаль!»
Я обещал, куплю, мол, вскоре
билет — чтобы исчезнуть вдаль.Темнело. Сумерки. Октябрь...
Она ушла, когда заснул.
В ночи очнулся от кошмара —
в окно ломился странный гул.От холода аж в дрожь бросало!
Поджёг в камине стопку дров:
сам как чумной... Душа страдала.
Вина испил печальный штоф.Огонь в камине разгорался,
а я просил: «Приди скорей!»
Мой разум будто разрывался,
роман в огне сжигал быстрей.Страницы корчились, где пламя —
я кочергой терзал листы...
Роман огню сопротивлялся —
так гибли Истины пласты.Слова знакомые мелькали —
огонь их поглощал в тиши.
В окошко тихо постучали:
она пришла на крик души!Она сняла пальто и шляпу,
прижалась нежно от любви...
В камине выхватив утрату —
не дав роману тлеть в угли!Она шептала: «Болен, болен...
Но я спасу тебя, спасу!»
Листы, обугленные в корень,
с собой, сказала, унесу!..Ещё промолвила: «Возможно,
мы платим дорого за ложь!»
Потом сказала: «Утром, можно,
приду навечно?» Голос — в дрожь...Гость вспомнил: как-то он однажды
стоял в пальто — в январь, в снегу.
Жильё его давно «по дружбе»
в чужих руках... Но что ему!И он подумал: мол, в болезни
не будет совершён надлом!
Хотя за городом любезно
шофёр его отвёз в дурдом.Иван спросил: «А как же дама?
И почему бы ей не написать?»
Но гость ответил: «Это драма:
из дома скорби вести ждать!»Он молвил: «Авто вот приходит —
плющ снова обовьёт балкон...»
Привстал слегка, сказал — уходит...
Отрыл решётку, вышел вон.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |