Вернувшись в Москву после очередной поездки в Киев, Михаил Булгаков в мае 1923 года писал в очерке, появившемся вскоре в известной тогда газете «Накануне»:
«Ровно в шесть утра поезд вбежал под купол Брянского вокзала. Москва. Опять дома. После карикатурной провинции без газет, без книг, с дикими слухами — Москва город громадный, город единственный, государство, в нем только и можно жить.
Вот они, извозчики, на Садовую запросили 80 миллионов. Сторговались за полтинник. Поехали. Москва. Москва...»
Всего за полтора года почувствовал себя писатель истинным москвичом и полюбил город, без которого больше не представлял жизни. Первое отмеченное биографами появление его в Москве относят к 1916 году, когда он, будучи врачом, приехал с фронта за новым назначением, откуда уехал «в распоряжение смоленского губернатора». Недолго врачевал в глухом селе, потом в городе Вязьме, а это уже рядом с Москвой.
Первоначально у него пробудилось сильное желание освободиться от оков службы. На смену этому чувству пришло вскоре другое — расстаться и с медициной, служить которой повелел ему в юности долг перед семьей, заглушивший на довольно долгое время инстинкт к творчеству.
В конце 1916 года Булгаков безуспешно приезжал в Москву за отставкой по причине нездоровья.
По-видимому, уже никому не удастся установить первый дом в Москве, который дал кров будущему писателю: пребывание в нем длилось недолго, особого значения в булгаковской судьбе он не сыграл и даже не выразился явно в его автобиографической прозе.
В годы гражданской войны военврач белой армии Булгаков хлебнул лиха, скитался по разным селам и городам. Осенью 1921 года на пути из Батуми в Москву шел по шпалам километров двести.
В город приехал ночью, в товарном вагоне. «Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Еще катят колеса, но вот тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий всем концам конец. Больше ехать некуда. Это — Москва. Москва». Первая ночь прошла в чьей-то пустовавшей комнате, где ему случайно удалось устроиться до утра с помощью попутчицы «курсистки-медички», с которой трое суток ехал в одном вагоне в столицу.
Ему тогда помог муж сестры, проживавший в центре города в доме на Садовом кольце. Родственник уехал, предоставив Булгакову возможность зацепиться за высвободившийся островок жилья в бушующих волнах жилищного кризиса, который переживала Москва.
Быстро решил новоявленный москвич проблему службы, став сотрудником Литературного отдела Главполитпросвета при Народном комиссариате просвещения.
Как рассказывал Булгаков друзьям, помогла ему решить проблему с жильем Надежда Константиновна Крупская, руководившая Главполитпросветом. И на Садовой, вблизи Триумфальной площади, которую в будущем назовут именем Маяковского, в типичном московском доходном, в пять этажей, доме получил комнату сотрудник Литературного отдела Главполитпросвета Михаил Афанасьевич Булгаков и жена Татьяна Николаевна. Соседи звали ее «быстрая дамочка», она всегда не ходила, а бегала.
Этому дому суждена долгая жизнь, и не только потому, что он выстроен капитально. Этот булгаковский дом памятен, конечно, всем, кто читал «Мастера и Маргариту», поскольку именно в нем разворачиваются многие события знаменитого романа, где с документальной точностью описаны и комната, и квартира, и дом, у которого видоизменен номер.
Это дом № 10 по Большой Садовой, принадлежавший до революции, как гласит справочник «Вся Москва», «московскому купцу Ил. Дав. Пигиту».
Долгое время старожилы называли его по-прежнему—дом Пигита. До революции дорогие многокомнатные квартиры здесь занимали коммерсанты, преуспевающие «свободные художники». После революции дом стал одной из «рабочих коммун», все его жильцы обязывались бесплатно обслуживать друг друга по своим специальностям; квартиры заселили люди, перебравшиеся из подвалов, бараков, с рабочих окраин. Дом этот Булгаков описал и в рассказе «№ 13, Дом Эльпитрабкоммуна».
Одним из «коммунаров» стал Михаил Афанасьевич Булгаков.
Хотя Михаил Афанасьевич был невысокого мнения о своем жилище, не раз писал о «проклятой пятидесятой квартире», тем не менее в его распоряжении оказалась отдельная комната, где хватало места и для кровати, и для обеденного, и даже письменного стола.
Служба в Литературном отделе, или, как его сокращенно называли тогда, Лито, длилась всего месяца два, но Булгаков успел за это короткое время проявить себя умелым организатором, сумевшим в невероятно трудных условиях разрухи наладить работу отдела, до его прихода влачившего жалкое существование: в запущенной комнате воцарился порядок, появилась канцелярская мебель, сотрудники, появились, что самое важное, писатели.
Кроме Лито, в Главполитпросвете существовали отделы, ведавшие другими отраслями культуры — музыкой, изобразительным искусством. Все эти и многие другие организации, в том числе Наркомпрос, занимали громадное, одно из самых вместительных, бывшее жилое здание, выстроенное страховым обществом «Россия» на рубеже XIX—XX веков в стиле ренессанс на Сретенском бульваре. Здание это известно любителям архитектуры: несмотря на масштабы, высоту, оно не только вписалось в исторический центр, но и стало его украшением. Побывавший в Москве знаменитый архитектор Корбюзье счел дом одним из красивейших в городе. Известна по многим фотографиям художественная ограда этого здания.
В «Записках на манжетах» указан точный адрес Литературного отдела Главполитпросвета: дом № 4, 6-й подъезд, 3-й этаж, кв. 50, комната 7. Зная название улицы, я по этим координатам отправился на Сретенский бульвар и быстро нашел лестницу, по которой поднимался когда-то полный надежд Михаил Булгаков.
«В 6-м подъезде — у сетчатой трубы мертвого лифта. Отдышался. Дверь. Две надписи. «Кв. 50». Другая загадочная — «Худо». Отдышаться. Как-никак, а ведь решается судьба».
Судьба решилась тогда удивительно быстро и просто, все бы было хорошо, если бы Лито не ликвидировали. Эпоха военного коммунизма заканчивалась, в городе закрывались многие нерентабельные организации, снова начались поиски службы. «Обегал всю Москву — нет места. Валенки рассыпались». Это из письма от 9 февраля 1922 года.
Но несмотря на безработицу, полуголодное существование, Булгакова не покидали оптимизм, жажда деятельности. Он был внимательным наблюдателем и видел, как при новой экономической политике быстро менялось все кругом к лучшему.
Недолгое время день и ночь занимался журналистикой, поступив в открывшийся тогда частный «Торгово-промышленный вестник», газету для деловых кругов. Писал для нее то, что никогда не войдет в собрание его сочинений, даже самое полное. На счастье, газета вскоре закрылась — редактор не сумел сводить концы с концами.
В поисках газетной информации ему приходилось и тогда, и позднее работать не столько головой, сколько ногами, подчиняясь закону «репортера ноги кормят». Он писал:
«Не из прекрасного далека я изучал Москву 21—24-х годов. О нет, я жил в ней и истоптал ее вдоль и поперек... Где я только не был! На Мясницкой — сотни раз, на Варварке — в Деловом дворе. На Старой площади — в Центросоюзе. Заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле...»
В Столешниковом переулке однажды Булгаков встретил своего недавнего товарища по Лито журналиста Арона Эрлиха. Тот привел безработного в редакцию «Гудка» на площадь Коммуны, оттуда она затем переместилась на Солянку, в несколько комнат Дворца труда, так тогда стали называть бывший Воспитательный дом, одно из самых известных зданий Москвы, появившееся во времена Екатерины II в XVIII веке.
В редакцию «Гудка» тогда знали дорогу Юрий Олеша, Валентин Катаев, Илья Ильф, Евгений Петров, Константин Паустовский... Одни из них здесь работали в штате редакции, как Булгаков, являлись на службу ежедневно, правили письма рабочих-железнодорожников, писали статьи, очерки, фельетоны, которые пользовались особой популярностью. Другие выполняли разовые задания.
На страницах «Гудка» Михаил Булгаков напечатал десятки фельетонов, которые сочинял поразительно быстро. Одновременно с «Гудком» сотрудничал в другой редакции. Если первая являлась газетой рабочих-железнодорожников, то вторая — группы русских эмигрантов, ставших на путь сотрудничества с советской властью, агитировавших оказавшихся на чужбине соотечественников за возвращение на родину. Газета эта под названием «Накануне» печаталась в Берлине на русском языке. Самолетами, начавшими тогда регулярные рейсы между Москвой и Берлином, доставлялась в советскую столицу и продавалась в киосках, пользуясь большой популярностью. При газете издавалось несколько приложений, одно из которых — литературное — редактировал Алексей Толстой. Он по достоинству оценил талант Михаила Булгакова и не раз требовал от редакции: «Побольше Булгакова».
Помещалась московская редакция «Накануне» в центре, в Большом Гнездниковском переулке, в так называемом доме Нирензее.
Редакция «Накануне» стала одним из литературных клубов Москвы начала двадцатых годов. В ней печатались Сергей Есенин, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Константин Федин...
На страницах этой газеты Михаил Булгаков создавал сочинения, которые представляют собой смесь очерка, репортажа и фельетона, где оперативность, точная репортерская деталь, образность очеркиста соседствуют с сатирой и юмором фельетониста.
Эти газетные публикации, посвященные злободневным событиям, полны автобиографических подробностей, в них мастерски запечатлена Москва начала 20-х годов, нелегкий быт москвичей. Каждое из этих сочинений, при всем различии, полно оптимизма, веры в будущее столицы и нового государства, чьи первые шаги отразил журналист Михаил Булгаков.
Не случайно один из его последних очерков, напечатанных в «Накануне» в мае 1924 года, заканчивается такими словами:
«Москва! Я вижу тебя в небоскребах!»
Михаил Булгаков с радостью описывал начавшийся в Москве на его глазах ремонт домов, дорог, его вдохновлял котел, где рабочие варили уличный асфальт, он в мельчайших деталях описал встреченного им однажды на московской улице мальчика, который под восторженными взглядами прохожих с ранцем на спине шествовал в школу.
По случайному совпадению не только Лито помещалось в квартире № 50, но и комната, где поселился Булгаков, находилась в квартире № 50. Все тяготы коммунального существования усугублялись соседом — неким Василием Ивановичем, на беду писателя оказавшимся злостным нарушителем порядка и покоя. Он пил, буянил, сквернословил, а выпив, играл на гармони так громко, что работать было никак невозможно. Булгаков самым тщательнейшим образом запечатлел типичное для Москвы тех лет житье «без квартир».
Жизнь в квартире № 50 по Большой Садовой описал и Валентин Катаев, нередко бывавший здесь в гостях.
В автобиографическом повествовании «Алмазный мой венец» Валентин Катаев изобразил друга молодости в образе синеглазого.
«Он не был особенно ярко-синеглазым. Синева его глаз казалась несколько выцветшей, и лишь изредка в ней вспыхивали дьявольские огоньки горящей серы, что придавало умному лицу нечто сатанинское...»
Друзья собрались издавать сатирический журнал «Ревизор», разработав его программу, даже пошли в хорошо знакомый Булгакову Главполитпросвет за разрешением, из чего, однако, ничего не вышло.
«У синеглазого, — пишет Валентин Катаев, — был настоящий большой писательский стол, как полагается у всякого порядочного русского писателя, заваленный рукописями, газетами, газетными вырезками и книгами, из которых торчали бумажки закладок... На стене перед столом были наколоты разные курьезы из иллюстрированных журналов, ругательные рецензии, а также заголовок газеты «Накануне» с переставленными буквами, так что получалось не «Накануне», а «Нуненака»...»
Вот за тем столом, в стенах комнаты и написаны «Белая гвардия», «Записки на манжетах», «Дьяволиада»...
Прежде чем роман «Белая гвардия» был обнародован, в жизни Михаила Булгакова произошли важные события. Как вспоминает Валентин Катаев: «Жена синеглазого — Татьяна Николаевна была добрая женщина и воспринималась нами если не как мама, то, во всяком случае, как тетя». Они поженились в 1913 году, когда будущий писатель был студентом. Спустя одиннадцать лет в комнату квартиры № 50 на пятом этаже Михаил Булгаков явился с бутылкой шампанского, чтобы навсегда попрощаться с первой женой.
Один из диалогов с женой Булгаков запечатлел в таких словах:
— Больше я не могу. Сделай, что хочешь, но мы должны уехать отсюда.
— Детка, — ответил я в отчаянии, — что я могу сделать? Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.
— ...Но ты никогда не допишешь романа. Никогда...
— А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него будет жарко.
Алексей Толстой сказал Булгакову как-то в шутку, что писатель для достижения литературной славы должен жениться трижды. Эти слова оказались пророческими.
В начале 1924 года на литературном вечере произошла встреча Михаила Булгакова с Любовью Белозерской, молодой и красивой женщиной, приехавшей незадолго до этой встречи из-за границы вместе с вернувшимися из эмиграции сотрудниками газеты «Накануне».
Вот как пишет она в воспоминаниях:
«После вечера нас познакомили. Передо мной стоял человек лет 30—32, волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны, когда говорит, морщит лоб. Но лицо, в общем, привлекательное. Лицо больших возможностей...»
Встреча эта состоялась в особняке в Денежном переулке (бывшая улица Веснина, дом под номером 5 стоит на прежнем месте). В первые годы революции в особняке находилось германское посольство, проживал посол граф Мирбах, в июле 1918 года убитый здесь эсерами-террористами. В начале 1924 года особняк занимало «Бюробин», то есть Бюро обслуживания иностранцев. В нем временно поселили в верхней комнате с четырьмя окнами возвратившегося из эмиграции известного в то время писателя И. Василевского, писавшего под псевдонимом Не-буква, и его молодую жену Любовь Белозерскую.
Как она вспоминает, на тот званый вечер, где приезжие решили познакомиться с москвичами, явились три писателя — Дмитрий Стонов, Юрий Слезкин и Михаил Булгаков. С Юрием Слезкиным судьба свела Булгакова после окончания гражданской войны на Северном Кавказе, во Владикавказе, где они работали вместе в подотделе искусств.
Юрия Слезкина как писателя тогда Белозерская знала хорошо, а вот имя Булгакова встречала только на страницах газеты «Накануне».
Первая встреча могла бы остаться без продолжения, если бы не случай. В конце зимы того же года Булгаков неожиданно встретил шедшую ему навстречу по московской улице знакомую. «Любовь выскочила перед ним, как из-под земли выскакивает убийца в переулке...» Это слова из «Мастера и Маргариты». Примерно то же случилось тогда в жизни Булгакова.
«Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах, — вспоминала Любовь Евгеньевна. — Вскоре там состоялся решительный разговор. Михаил Булгаков на свое предложение — выйти за него замуж — получил мое согласие».
Первое время жили в каком-то особняке в одном из арбатских переулков, в чужой комнате, пока хозяин-студент находился на практике. Вместе писали пьесу «из французской жизни» под названием «Белая глина». Шутя и играя, сочинили два акта.
Но все это было, конечно, не самое главное. Самое главное заключалось в том, что в общем мало кому известный тогда литератор успел к 33 годам написать роман «Белая гвардия», главы из которого читал друзьям в литературных кружках. В марте 1924 года газета «Накануне» сообщила: «Роман «Белая гвардия» является первой частью трилогии и прочитан был автором в течение четырех вечеров в литературном кружке «Зеленая лампа»...»
Роман появился на страницах журнала «Россия» в следующем году, где был опубликован, однако, не весь. То был один из первых ударов судьбы. Заметили молодого романиста и во МХАТе, предложив инсценировать роман. Поступила заявка на пьесу от Вахтанговского театра... В те же дни, когда печатался роман, московское издательство «Недра» готовило к выпуску первую книгу — сборник «Дьяволиада». Кроме повести, давшей название книге, вошла в нее и повесть «Роковые яйца», вызвавшая высокую оценку
Максима Горького: «Остроумно и ловко написаны «Роковые яйца» Булгакова...»
Все в том же 1925 году произошло еще одно важное событие в жизни стремительно набиравшего высоту писателя, отмеченное в книге регистрации актов гражданского состояния. Хамовнический загс, расположенный в Малом Могильцевском переулке, 3, в свое время выдавший свидетельство о браке Сергею Есенину и Айседоре Дункан, 30 апреля зарегистрировал брак Михаила Булгакова и Любови Белозерской.
Этой женщине посвящена «Белая гвардия» — и таких посвящений, по ее словам, на ее долю выпало три.
* * *
Три своих сочинения Михаил Афанасьевич Булгаков посвятил второй жене — Любови Евгеньевне Белозерской, после замужества носившей свою фамилию.
Какие это произведения?
— Та вещь, которую я высоко ставлю и о которой не очень можно сейчас говорить (беседа состоялась много лет назад).
— Какая это вещь?
— Повесть «Собачье сердце». Мне посвящен роман «Белая гвардия» и пьеса «Кабала святош», она же «Мольер».
Вспоминала о прошлом Любовь Евгеньевна в однокомнатной квартире, где зимой бывало, по причудам домоуправления, порой мучительно холодно, а летом — темновато, сумрачно. Кроме нее, в квартире обитали в день первой нашей встречи две кошки, очень свободно себя чувствовавшие в тесно заставленной квартире, давно
не ведавшей ремонта. Да и как его было проводить одинокой, куда девать мебель?
Вот много пишут и говорят, что хорошо бы устроить музей в доме на Садовой, 10, в первой квартире писателя. Хорошо бы, конечно. Но только ничего от той квартиры-комнаты не осталось.
В квартире Любови Евгеньевны был музей Булгакова: в ней сохранялась значительная часть обстановки, в которой он прожил до развода с ней, когда случилось то, что напророчил Алексей Толстой.
Любовь Евгеньевна написала интересные воспоминания, вышедшие на русском языке в Соединенных Штатах. Никого из издателей в Москве они не заинтересовали. А жаль. До недавнего времени редко кто из исследователей на нее ссылался. Порой, по ее словам, с ее воспоминаниями поступали по-гангстерски, использовали без ее согласия, порой не упоминали вообще — будто ее и не было, словно она давно умерла. А она жила, почти на полвека пережила мужа, которого, по-моему, любила до гроба, не простив измены.
Кроме уже упомянутой комнаты студента, жили в здании на улице Герцена, 46, бывшей гимназии, ставшей школой, где директором служила сестра Михаила Афанасьевича. Устроились в учительской комнате, на клетчатом диване. Потом жили во флигеле дома № 9 по Чистому переулку, который называли «голубятней».
В «голубятню» в гости приходили Лямины: Николай Николаевич, переводчик и литератор, а не художник, как иногда пишут, его жена, художница Наталья Абрамовна Ушакова. Булгаков считал Николая Лямина лучшим другом.
Заходил сюда приятель-хирург Николай Леонидович Глодыревский, консультировавший «Собачье сердце». А прообразом профессора Филиппа Филипповича Преображенского стал дядя писателя по матери Николай Михайлович Покровский.
Приходили сюда и непрошенные гости.
Скорый на выдумки Булгаков однажды в газете подписался псевдонимом Гепеухов, не думая, что вскоре ему придется иметь дело с организацией, над которой подшутил. Это случилось, когда жили в «голубятне».
«Вечером постучали и бодрый голос арендатора сообщил:
— Это я, гостей к вам привел!
— На пороге, — как пишет Л.Е. Белозерская-Булгакова, — стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек — следователь Славкин и его помощник, с обыском.
..Арендатор развалился на кресле, в центре, личность это была примечательная, на язык не сдержанная, особенно после рюмки-другой. Молчание. Но длилось оно, к сожалению, не долго.
— А вы не слыхали анекдот, — начал арендатор... (Пронеси, Господи, — подумала я.)
— Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий спрашивает:
— Не знаете ли вы, где тут Госстрах?
— Госстрах не знаю, а госужас вот...
Раскатисто смеется сам рассказчик. Я бледно
улыбаюсь. Славкин и помощник безмолвствуют.
И вдруг знакомый стук.
Я бросилась открывать и сказала шепотом
М.А.:
— Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.
Но он держался молодцом. (Дергаться он начал значительно позже.) Славкин занялся книжными полками, «пенсне» стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей. И тут случилось неожиданное.
М.А. сказал:
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.
Кресла были куплены мною на складе бесхозной мебели по три рубля пятьдесят копеек за штуку. И на нас обоих напал смех, может быть, и нервный. Под утро зевающий арендатор спросил:
— А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил. Найдя на полке «Собачье сердце» и дневниковые записи, гости тотчас уехали. По настоянию Горького приблизительно через два года «Собачье сердце» было возвращено автору».
Последствия ночного визита начали проявляться постепенно. Булгакову был закрыт выезд за границу. Все попытки издаваться оканчивались провалом. Он остался при жизни автором единственной книги.
События в творческой жизни Михаила Булгакова в середине двадцатых годов следовали одно за другим. Он писал сразу две пьесы — и для МХАТа, и для театра Вахтангова. «Дни Турбиных» Москва увидела 5 октября 1926 года. В дни репетиций Булгаков задумал новую пьесу — «Бег»...
Я уже говорил, что Булгаков и Белозерская вместе работали над пьесой, но не довели ее до конца, поняв, что никто пьесу из «светской жизни» не поставит.
И снова началась их совместная работа над «Бегом». Писал ее Булгаков. А жена рассказывала ему о том, что недавно пережила сама: о бегстве из Одессы, карантине в Босфоре, о жизни в Константинополе, Париже. Рассказывала интересно, красочно. Булгаков посоветовал ей написать «Записки эмигрантки», разработал план этого сочинения. Его Любовь Евгеньевна в конце концов создала, но только не тогда, в двадцатые годы, когда была женой Булгакова, а полвека спустя.
Работа над «Бегом» шла уже на другой квартире — в Малом Левшинском переулке, на углу с Кропоткинской. На ограде старинного дома сохранялась, как зарубка минувшего, надпись «Свободен от постоя». Там уже была не одна, а две комнаты в коммунальной квартире.
Дом был хорош тем, что рядом с ним обитали самые близкие друзья. На этой квартире при свечах писал Михаил Булгаков пьесу «Багровый остров».
Банкет на сорок персон по случаю феноменального успеха «Дней Турбиных» состоялся у друзей, в доме по Сивцеву Вражку, 41. Столы накрыли в нижних комнатах. Веселились до утра.
То были счастливые дни в жизни Михаила Булгакова.
Преуспевающий драматург и писатель мог себе тогда позволить нечто большее, чем две комнаты в Малом Левшинском, 4. Жилищный вопрос в Москве, еще не начавшей индустриализации, решался тогда порой довольно просто. Услышав от знакомых, что некий арендатор сдает квартиру из трех комнат на Большой Пироговской, 35-а, Михаил Афанасьевич, не тратя времени на размышления, ее снял.
В воспоминаниях композитора С.Н. Василенко сказано:
«...У него была большая склонность к юмору. На входной двери его квартиры была прибита дощечка «Бутон Булгаков. Звонить 2 раза». Бутоном называлась отвратительная собака-дворняжка».
— Ну, с этим я не могу согласиться, — заметила Любовь Евгеньевна. — Бутон была прелестная собака.
Однажды, будучи в гостях у друзей в многоэтажном доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке, Булгаковы встретились с Еленой Сергеевной Шиловской, женой известного в то время военачальника, жившего в районе Арбата, в Малом Ржевском переулке. «Она вскоре стала моей приятельницей и начала запросто и часто бывать у нас в доме», — пишет Л.Е. Белозерская-Булгакова.
Что было дальше, общеизвестно. Через три года Е.С. Шиловская стала третьей женой писателя, переехала жить со своим сыном Сергеем на Большую Пироговскую, а Любовь Евгеньевна ушла к родственникам бывшего мужа...
Спрашиваю:
— А телефон был?
— Да, был, — ответила Любовь Евгеньевна, — я понимаю, почему он вас интересует... У него была отводная трубка, и я слышала весь разговор Сталина с Михаилом Афанасьевичем, о котором так много говорили по всей Москве тогда и пишут сейчас.
— Сталин получил ваше письмо, — сказал Сталин о себе в третьем лице, что меня поразило.
Я дневник не вела, разговор не записала, но был он коротким, Сталин спросил, не желает ли Булгаков выехать за границу. Михаил Афанасьевич отказался и сказал только, что хотел бы иметь постоянную работу и нормально жить. Под «нормально жить» он, конечно же, понимал возможность публиковаться, ставить свои пьесы.
О письме этом впервые появились сведения в печати в 1966 году, а полный текст опубликовала М. Чудакова в восьмом номере «Нового мира» за 1987 год.
— Мы ваше письмо получили, — сказал Сталин. — Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А, может быть, правда, вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?
— Я очень много думал в последние годы, может ли русский писатель жить без родины, и мне кажется, что не может...
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел бы, но я говорил об этом, мне отказали.
— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами...
Как видим, диалог со Сталиным слушала Любовь Евгеньевна, а процитированную запись в дневнике делала Елена Сергеевна Шиловская, познакомившаяся с писателем в 1929 году. Это знакомство, вспыхнувшая любовь, по-видимому, дали ему силы тогда пережить все несчастья, обрушившиеся на его голову.
То был, как известно из истории, «год великого перелома». В судьбе писателя он также переломный, трагический.
«В 1929 году свершилось мое писательское уничтожение», — писал он брату.
Публикации его в СССР прекратились ранее — в 1925 году. Но шли пока пьесы, причем в лучших театрах Москвы — во МХАТе, Вахтанговском, Камерном... Но и пьесы постигла судьба прозы. Их запретили, даже «Дни Турбиных», имевших феноменальный успех.
Писатель стал задыхаться. В июле 1929 года первый раз обращается с письмом к Сталину, Калинину, Свидерскому, начальнику Главискусства, и Горькому с просьбой «ходатайствовать перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женой моей Л.Е. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется».
Ответа не последовало. В сентябре обращается к секретарю ЦИК СССР Авелю Енукидзе. Просит разрешить с «женой моей Любовью Евгеньевной Булгаковой выехать за границу».
Ответа не последовало.
В отчаянном письме Максиму Горькому в конце сентября — мольба о помощи. Но такому писателю, как Михаил Булгаков, посодействовать он был не в силах.
Наконец, 28 марта 1930 года пишется обстоятельное письмо на имя «Правительства СССР», размноженное в нескольких экземплярах и отправленное членам Политбюро, наркомам внутренних дел и просвещения, Феликсу Кону, руководившему тогда сектором искусств Наркомпроса, ведавшему театрами.
Вот на это письмо — крик ужаса — Сталин (после выстрела Маяковского и его похорон в те дни) неожиданно 18 апреля отозвался телефонным звонком, на какое-то время разрядившим обстановку.
Работу во МХАТе ему предоставили сравнительно быстро. Но пьесы, снятые с репертуара, никто не возобновлял. Через год Булгаков напоминает о себе еще одним письмом. Реакции не последовало.
Только в январе 1932 года артисты МХАТа разнесли по Москве «историческую фразу» вождя: «А почему давно не видно на сцене «Дней Турбиных»?» Задавая этот лицемерный вопрос, он-то знал, почему не идет спектакль.
Булгаков подсчитал, что за десять лет из 301 рецензии только три оказались похвальные, а 298 были «враждебно-ругательные». Многие писали не рецензии, а доносы.
В порыве отчаяния в 1930 году, перед тем как написал «Правительству СССР», бросил в огонь печи пятнадцать глав первого варианта «Мастера и Маргариты».
Однако выжил. Девизом Булгакова тех лет были слова: «Главное — не терять достоинства».
Чтобы лучше понять творческую лабораторию писателя, историю его литературных произведений, надо знать, что рассказывает и пишет Любовь Евгеньевна:
«В 19—20-е гг. молодая петербурженка-петроградка встретилась с человеком намного старше себя и связала с ним свою судьбу. С ним же она попала в эмиграцию и проделала весь классический путь: Константинополь, Париж, Берлин... Вернувшись в начале 1924 года, она (я) вышла замуж за Михаила Афанасьевича Булгакова, с которым прожила восемь с половиной лет. Мои встречи, странствия, впечатления он слушал с большим интересом и считал, что их надо записать. Собственноручно по моим рассказам он написал план предполагаемой книги «Записки эмигрантки».
Рассказ Любови Евгеньевны о петербургском писателе Крымове, редакторе журнала «Столица и усадьба», обладавшем также деловой хваткой, преуспевавшем и в эмиграции, преломился в «Беге» в окарикатуренном образе Парамона Корзухина.
— Он спросил у меня однажды, — рассказывала Любовь Евгеньевна, — как ты себе представляешь Серафиму? Я ответила:
— Настоящая петербургская дама.
— А что вкладываете вы в это понятие? — задал вопрос я.
— Это женщина, на которой нет ничего сомнительного. Если серьги — то настоящие, если кольцо — то хорошее, никаких подделок. Если платье — то не вульгарное...
— Где вы бывали, кроме театров?
— Часто ездили в Старопименовский переулок (ныне улица Медведева), где помещался «Кружок», клуб работников искусств. Там обычно заставали за столиком Демьяна Бедного. Михаил Афанасьевич нередко играл в бильярд в паре с Маяковским. Михаил Афанасьевич, как говорит Любовь Евгеньевна, играл «с каменным лицом». Его партнер — Маяковский не понимал и не принимал творчества Булгакова, более того, резко выступал публично против постановки во МХАТе «Дней Турбиных»: «Начали с тетей Маней и дядей Ваней, а закончили «Белой гвардией»... Ругал пьесу в стихах. И в «Клопе» язвительно прошелся по писателю Булгакову...
В своих воспоминаниях Любовь Евгеньевна обратила внимание исследователей творчества Булгакова на одну редкостную книгу, ускользнувшую из их поля зрения. Она была подарена ее мужу еще в первые годы их совместной жизни художницей Н.А. Ушаковой, женой Николая Лямина. Эту книгу она иллюстрировала. Вот ее название: «Венедиктов, или достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником Х., иллюстрированная фитопатологом У. Москва, V год Республики». Вышла книга тиражом в тысячу экземпляров, напечатана в Первой Образцовой типографии на Пятницкой. (Анонимный автор ее теперь всем известен — профессор А.В. Чаянов, недавно реабилитированный...)
Раскрыв эту странную книгу, Михаил Афанасьевич несказанно удивился: герой был его однофамильцем — Булгаковым. А другой герой книги — сатана, с которым чаяновский Булгаков вел бой за душу любимой женщины.
Сатана уносил героиню — актрису Настеньку в черной карете, его преследовал Булгаков, погоня происходила на фоне ночной Москвы и «уходящей ввысь громады Пашкова дома»...
Именно эта забытая всеми повесть, как считает Л.Е. Белозерская-Булгакова, послужила импульсом, который привел в действие могучие силы творчества автора «Мастера и Маргариты», в какой-то степени повлиявшим на его замысел, сюжет.
В доме на большой Пироговской Булгаков жил семь лет — до 18 января 1934 года. Отсюда переехал в Фурманов переулок, 3, квартира 44, в кооперативный дом. Из него увели в том году Осипа Мандельштама.
Булгакова пощадили. Ему оставили хорошую квартиру, любимую жену, друзей, престижную службу. Он создал в этом доме «Мастера и Маргариту», «Театральный роман». Русской литературе посчастливилось.
Булгаков жил на положении пасынка страны. Но не «врага народа». Только это и может служить нам утешением...
В том доме написал сценарий «Ревизора», пьесы «Блаженство», «Пушкин», «Дон Кихот», «Батум»... Но ничего из созданного в тридцатые, сталинские годы Булгаков не увидел на сцене, в книжной обложке.
В сентябре 1936 года переходит из Художественного театра на службу в Большой, в литературную часть. На его квартире стали бывать артисты оперы, композиторы, дирижеры.
Да, многие годы жизни прошли в кирпичных стенах дома на Большой Пироговской, 35-а. Неподалеку от него во дворе — стеклянная стена мастерской художника Павла Корина, ставшей музеем. Давно уже дом № 35-а заслуживает такой же участи, а для начала — мемориальной доски.
Не могу не огорчить москвичей: после кончины Любови Евгеньевны никто из официальных лиц не поинтересовался по большому счету судьбой булгаковских реликвий. Крупная мебель ушла в хорошие руки — киевский музей. Если Литературный музей и дальше будет так же исполнять свой долг, то уйдет и все, что еще осталось.
Закончить хочу словами Булгакова из очерка «Сорок сороков», где он описывает свое появление в городе: «...въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921 года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, как бы вы ни говорили, Москва — мать, Москва — родной город».