Тема настоящего исследования обусловлена многими совпадениями, которые имеют место в романах Булгакова Мастер и Маргарита и Пастернака Доктор Живаго1. Совпадения отмечаются как во внутреннем: мотивном, сюжетном и композиционном, текстологическом построении обоих романов, так и во внешнем: истории создания, публикации, — культурных особенностях места рождения обоих произведений. Новизна и важность явления романов Булгакова и Пастернака для русской советской литературы стала ясной читателям и специалистам по обеим сторонам океана сразу же после выхода в печать обоих произведений. Доктор Живаго и Мастер и Маргарита оказались неожиданным сюрпризом и для читателя, и для критика: казалось, что они возникли на пустынном месте, словно воздвигнутый за ночь Иван-царевичем с помощью волшебства таинственный замок. Так, Элендиа Проффер, в монографии о Булгакове отмечает, что список писателей, которые писали (курсив мой — З.Г.) в конце 20-х, 30-х годов, невероятно мал: Ахматова, Булгаков, Мандельштам, Пастернак2. Остальные или работали на потребу новой власти, или, по крылатому замечанию Бабеля на первом всесоюзном съезде писателей: «выбрали своим жанром молчание». Ивинская, наиболее близкий Пастернаку человек в последние четырнадцать лет жизни писателя, рассказывает об обстановке при появлении обоих романов:
Ему (Пастернаку — З.Г.) не могли простить беспрецедентного поступка: перехода от вынужденного молчания через потрясающую раскованность духа к вольному художественному слову романа Доктор Живаго. Ведь Пастернак писал в то время, когда литература задыхалась во лжи. Лишь в конце шестидесятых годов стало известно, что с 1928 по 1940 годы Михаил Булгаков писал роман Мастер и Маргарита. Но делал он это потаенно, так что даже и слуха никакого об этой работе в литературных кругах не было. Роман был опубликован лишь спустя 26 лет после смерти автора (и то с большими купюрами).
Пастернак же с конца 1946 года и во все последующие годы сталинского режима массовых репрессий не боялся не только открыто писать книгу, но и читать главы из нее без особого опасения за состав слушателей3.
Оба романа появились в печати со сравнительно небольшим разрывом во времени. В 1954 году в апрельском номере журнала «Звезда» был опубликован лирический цикл Пастернака под заголовком: «10 стихотворений Юрия Живаго» и с его же предисловием. В предисловии сообщалось, что роман будет закончен летом текущего года. Черновая рукопись романа была дописана поздней осенью 1955-го года и зимой этого года три редактора крупных московских издательств получили экземпляры Доктора Живаго4.
В 1956-ом году статьей Каверина о пьесах Булгакова было снято табу с имени писателя. Спустя десять лет в журнале «Москва» вышло в свет первое (из-за вмешательства цензуры напоминающее, скорее, отрывки из романа, чем полное произведение) издание Мастера и Маргариты. Полное издание романа осуществилось в Советском Союзе лишь в 1973-ем году. В предисловии к этому изданию говорится, что текст романа публикуется по последнему варианту, включая поправки и дополнения, продиктованные Булгаковым жене (Елене Сергеевне) в начале октября 1939-го года. Время создания романа в издании 1973-го года сохраняет данные самим автором сроки: 1929-й — 1939-й годы5. Итак, фраза Булгакова, утверждаемая в романе Воландом: «Рукописи не горят!» (ММ, стр. 232), оправдалась на судьбе Мастера и Маргариты. Через тридцать пять лет после написания, роман Булгакова и читатель встретились и если судить по неослабевающему интересу публики и критики, то навсегда.
В то же время, одним из важнейших факторов литературной судьбы Доктора Живаго, почти не отличающим его от Мастера и Маргариты, является только недавняя доступность произведения Пастернака для широкой читательской публики на родине романа. Когда в мае 1956-го года Серджио д'Анджело, член итальянской компартии и представитель крупного миланского издателя Дж. Фетринелли, заявил о своей готовности способствовать публикации романа в Италии, Пастернак, после некоторого колебания, предоставил ему рукопись, заявив жене, протестовавшей против передачи рукописи за границу, что писатель пишет для того, чтобы его читали. Это был философский вариант приведенной недавно фразы Булгакова6. Сначала в западном эфире (радиостанции: «Би-Би-Си», «Голос Америки», — пронеслись слухи о том, что в Советском Союзе будут печатать полное собрание сочинений Пастернака, и что в это собрание будет включен Доктор Живаго. «Достоверность» явления подтверждалась якобы введением в состав издательской комиссии Окуджавы и Ахмадуллиной. Слухи эти были подтверждены речью Евтушенко на восьмом съезде писателей СССР, проходившем в июне 1986-го года. В настоящий момент они воплотились в выходе в печать романа в «Новом мире». Сейчас, тридцать два года спустя после первой публикации Мастера и Маргариты, забавно отметить еще одно совпадение в судьбе этого романа и романа Пастернака: оба произведения пришли к советской читательской публике через периодическую печать.
Спустя двенадцать лет после заявления в книге Ивинской о некотором сходстве между романами Пастернака и Булгакова, Михаил Крепс предложил общую платформу для обоих произведений, выраженную, по его мнению, в общности темы: «Романы эти — разные, мало чем похожие друг на друга. Однако написаны они на одну животрепещущую для советской жизни тему о сохранении художником своей творческой индивидуальности и независимости в сложнейших условиях тоталитарной диктатуры» (КР, стр. 1).
Несколько иначе, но, по-моему, ближе к сути предмета смотрит на тематику Булгакова Проффер. Она предлагает такую дифференциацию восприятия русским и зарубежным читателем тематики произведений Булгакова: «For a non-Russian reader Bulgakov's work appears to be devoted chiefly to the tension between the artist and the state. For a Russian reader, his works are also a brilliant examination of the partial destruction and partial adaptation of the Russian intelligentsia to the post-Revolutionary order» (ПР, стр. 583). Немного иронично звучит определение этой тематики у Проффер соотносительно с определением Крепса, так как с ее точки зрения он не воспринимает оба романа как носитель русской культуры. В то же время следует признать, что определение Проффер не противостоит утверждению Крепса, а, скорее, дополняет его.
Несмотря на принципиальное согласие с точкой зрения Крепса на тематику обоих произведений, следует подчеркнуть, что проблема, которая представлена в обоих художественных произведениях, гораздо обширней и многосторонней, чем она представлена в его работе. Так, вслед за определением темы, автор книги о Булгакове и Пастернаке совершенно искренне удивляется тому, что только два романа разрабатывают названную им тему, не уделяя достаточно внимания уточнению сути темы, важность которой, как мне кажется, состоит в том, что в обоих произведениях показана особенность (имеется в виду и индивидуальное, и типичное) в судьбе интеллигенции послереволюционного периода7. Принадлежность (по праву рождения, воспитания и интеллекта) Булгакова и Пастернака к тому же типу, что и большинство героев Мастера и Маргариты и Доктора Живаго, обусловила не только их увлеченность выбранной темой но, что гораздо важнее — ее раскрытие в своих произведениях.
Место, занимаемое романами Пастернака и Булгакова в советской литературе — это обширная и одному исследователю непосильная тема. Однако в этих произведениях присутствует нерасторжимая общность жанровой, художественной и тематической целостности, которая легко обнаруживается в текстовом и философском содержании обоих романов. Нетипичное использование жанра, — роман в романе, — у Булгакова и цикл стихотворений, образующих самостоятельную художественную форму после основного текста романа Пастернака, — обуславливает появление оригинальной для русской и советской литературы сюжетной линии: главные герои романов — профессиональные писатели. Гладков свидетельствует о выборе Пастернаком героев, близких по духу самому писателю: «Я пишу этот роман о людях, которые могли бы быть представителями моей школы — если бы у меня такая была»8. Это высказывание дает возможность подойти к заключению, что оба автора в своих произведениях иллюстрируют биографию другого поэта, автора и писателя, как бы своего внутреннего «я» и в то же время антипода, показывая путь, который могли бы пройти и они сами, если бы судьба сложилась иначе. Из-за близости темы романов, по ассоциации, мысль Пастернака переносится и на творчество Булгакова, хотя роман Пастернака был написан позже. В подобном аспекте мне кажется родственной мысль Сегала о совместимости двух альтернатив, где он отмечает наличие идеи альтернативной поэтической биографии в качестве оригинальной черты русской литературы двадцатого века:
Эта идея альтернативной, другой биографии, в русской современной поэтической, модернистской традиции — идея в высшей степени интересная. Ахматова, например, подходит к этому вопросу совершенно иначе. В своих стихах, она все время как бы создает себе альтернативную биографию, даже несколько альтернативных биографий. Это склеивание прототипов, склеивание разных героев в одном и т. д. — это все тоже попытка создать себе, прожить еще одну жизнь. Поэтому, мне кажется, Доктор Живаго так интересен, что он все время укоренен в какие-то очень личные желания и может быть личные фрустрации самого поэта9.
Ряд биографических деталей, из которых самым важным считается свидетельство друга Булгакова, Попова, о прототипах в Белой гвардии и в Мастере и Маргарите, дают нам возможность подтвердить догадку о применении Булгаковым альтернативной биографии в своих произведениях10.
Рассматривая два важнейших для русской литературы романа современности, нетрудно в них найти подтверждение выдвинутым тезисам о роли и судьбе личности в новой обстановке послереволюционного быта, о переоценке философских идей, появившихся в сознании интеллигента после революции, о возобновлении у значительной доли русских интеллигентов связи с идеей Бога. Вопрос о русском интеллигенте — один из коренных вопросов современной философии и культуры, недоговоренность или нерешенность которого выражается в том, что до сих пор нет общепринятого объяснения термину. Важность сути этого термина Исайя Берлин выразил таким образом: «Intelligentsia is a Russian word invented in the nineteenth century, that has since acquired world-wide significance. The phenomenon itself, with its historical and literally revolutionary consequences, is, I suppose, the largest single Russian contribution to the social change in the world» (БЕР, стр. 116). Туманность понятия «интеллигент» оправдывает концепцию Катерины Кларк, которая характерна своей парадоксальностью в понимании этого термина русскоговорящими, так как для последних одним из синонимов слова интеллигент является понятие «еретик». В своем замечании об искусственности отделения партии и государства от остальной группы населения Советского Союза, она настаивает не только на общности культуры членов партии и интеллигенции, но ассоциирует и даже отождествляет их: «Moreover, in the Soviet Union there is not something extrahistorical called «the government» or the «Party».» Both are subfunctions of the larger system of the complete culture to which they belong. Indeed, the Party itself is in a sense only one group of that larger class called the intelligentsia. Moreover, it houses within its confines much internal debate and has been known on occasion to adopt values previously held by a dissident group.»11 Спорность концепции Кларк происходит из-за смешения ею двух понятий: интеллектуал, интеллигент12. Это явление недостаточно четкого разделения терминов и вызвало мой интерес к проблеме и возбудило надежду прояснить и уточнить значение термина на примерах двух романов русской современности: Доктор Живаго и Мастер и Маргарита, замечательных в своем описании различных судеб интеллигентов. Задача эта облегчается тем, что при выявлении индивидуального и типичного в обоих романах, в характере главных героев неудержимо проступает то, что Набоков называет главными характеристиками русского интеллигента: «the spirit of the self-sacrifice, intense participation in political causes or political thought, intense sympathy for the underdog of any nationality, fanatical integrity, tragic inability to sink to compromise, true spirit of international responsibility.»13
Принимая во внимание многозначность обоих произведений и признавая существенность ее различия в Докторе Живаго и Мастере и Маргарите, нельзя не отметить, что сложность времени, описываемого в обоих произведениях, обусловила появление типичных и индивидуальных черт в фабульном, композиционном, психологическом, философском и, конечно, социальном параллелизме этих малопохожих, на первый взгляд, романов. Такие параллели отмечаются не только в общности темы: «Судьба интеллигента и его духовного мира в послереволюционной России», но и в сходстве ряда мотивов. Совпадение многих мотивов в обоих произведениях дало возможность разработать их более подробно в каждой главе этой работы, что значительно помогло организовать структурно и обработать аналитически типичное и индивидуальное в характере главных героев как Мастера и Маргариты, так и Доктора Живаго. Главы-мотивы обоих произведений располагаются не по степени важности, а по логике соотносимости с главной темой монографии и обозначаются в таком порядке: 1) интеллигент, интеллигенция (разработка термина), 2) индивидуалист — творческая индивидуальность — блуждающая индивидуальность, 3) личность — талант — творчество, 4) религия, отношение к ней главных героев обоих произведений, 5) романтическая любовь и ее новаторская суть для современной русской литературы.
Выделенные мотивы и тема, взятые в отдельности, возможно, легко найдут себе параллели в произведениях русской и мировой литературы, но своеобразие их переплетения в романах Булгакова и Пастернака создало предпосылки для оригинального выражения амбивалентности архитектоники обоих романов. Из этого качества вытекает и методика, выбранная при разработке данной работы. Три течения, на которых основывается методический подход к проблемам, выдвинутым ранее (тематическое и мотивное сходство, отмечаемое в Докторе Живаго и Мастере и Маргарите) выявляются таким образом: 1) текстологический анализ, 2) сопоставление с существующими мнениями, 3) опора на русскую философскую мысль девятнадцатого и двадцатого столетий. Исходя из первого положения, нужно отметить, что внутритекстовая интерпретация, принятая в этой работе, предполагает строгий аналитический подход к художественному тексту романов. Иными словами, я надеюсь избежать искусственных выводов, не опирающихся на фактический материал текстов. Принимая во внимание второе положение методического подхода, имеется в виду, что богатство критической литературы как о Мастере и Маргарите, так и о Докторе Живаго, предполагает интересный материал для проверки моих собственных взглядов. Несмотря на то, что до сих пор только одна работа, сравнивающая романы Булгакова и Пастернака появилась в современном литературоведении (книга Крепса), широта спектра затронутой темы настолько значительна, что не раз пересекается с уже установленными положениями современной критической мысли о Мастере и Маргарите и о Докторе Живаго.
Говоря об опоре на русскую философскую мысль как одном из направлений в методическом подходе данной работы, необходимо пояснить роль, которая подразумевается в отражении судьбы русских философов на судьбы русских интеллигентов. Прежде всего и здесь нужно выделить два направления: теоретическое и практическое влияние, оказываемое такими философами, как Владимир Соловьев, отец Сергей Булгаков, Лев Шестов, Николай Бердяев, Георгий Федотов, Борис Хазанов и многими другими. Эти люди, будучи сами представителями «ордена русской интеллигенции», в своих теоретических работах свидетельствовали об основных причинах и предпосылках существования интеллигенции Практическое же влияние названных философов и философии, ими проповедуемой, осуществляясь через теоретические положения, выдвинутые в их работах, порой отражалось и в художественной литературе, посвященной тем же вопросам. Так же как в Мастере и Маргарите, мы находим и в Докторе Живаго идею соборности, всемирности и историчности религии, которую предлагают Соловьев и Бердяев а в романах — Иешуа, Воланд и Мастер, Веденяпин и Серафима. Как следствие практического влияния, читатель замечает и то, что биография отца Сергея Булгакова зримо пересекается с художественной биографией Веденяпина, где первый начинал свой путь развития как марксист и почти революционер, т. е. принадлежал к той прослойке интеллигенции, которая способствовала осуществлению революционного переворота. Вследствие разочарования в марксистской философии, Сергей Булгаков через религиозную философию пришел к Богу и оказался в церкви. Веденяпин же начал с разочарования в церковном устройстве, продолжил в теоретических работах по революционизированию народных масс и, как бы, «нашел себя» в религиозной философии, опирающейся на градацию истории в различные периоды осуществления жизни Духа.
Среди западных ученых самый утонченный подход к вопросу о русской интеллигенции, направление которого раздваивается на литературоведческое и философское, обнаруживается у Исайи Берлина в книге Russian Thinkers, в предисловии к которой Айлин Келли написала: «Isaiah Berlin's approach to the intelligentsia has been directed by his interest in the way in which ideas are «lived through» as solutions to moral demand» (БЕР, стр. XIV). Несмотря на то, что Берлин так же, как и упомянутые выше русские ученые (исключая Хазанова), занимался проблемой интеллигенции на примерах литературы 19-го века, его доводы вполне приложимы к обновленному типу интеллигенции, которая выявляется у Булгакова и Пастернака в широком аспекте преемственности и зависимости от литературы 19-го века. Пастернак в одном из разговоров с Гладковым ясно показал свое отношение к этой преемственности:
Большие традиции великого русского романа, русской поэзии и драмы — это выражение живых черт души русского человека, как они слагались в истории последнего века. Сопротивляться им: это значит обречь себя на натяжки, искусственность, неорганичность. «Война и мир», «Скучная история» и «Идиот» — такие же признаки России, как березки и наши тихие реки. Бесполезно разводить у нас в Переделкине пальмы, это даже Мичурин не придумал бы. Наша литература — это сконцентрированный душевный опыт народа и пренебречь им — значит начинать с нуля...14
О значении преемственности в творчестве Булгакова говорит и Элендиа Проффер, находя ее в этической системе русской интеллигенции, системе, которую Булгаков унаследовал из литературы предыдущего поколения:
Despite his originality, Bulgakov did continue the traditions of the previous century, taking many of its most famous devices and giving them his own special spin, but it is the ethical system which is the major link between Bulgakov and Tolstoi, Dostoevsky, Saltykov and Chekhov. Even revolution could not eradicate that heritage. And the heritage is that of the intelligentsia, the class to which Bulgakov belonged... (ПР, стр. 595).
Признавая генетическую, этическую и семантическую преемственность и зависимость романов Булгакова и Пастернака от литературы 19-го века, мы должны учитывать серьезность временной и социальной перемены, повлиявшей на создание романа в новых исторических и общественно-культурных условиях, в свою очередь, изменивших привычный жанр романа. Крепс, отмечая оригинальность обоих романов, констатирует невозможность подхода к ним со старыми мерками:
С первых же страниц разбора необходимо отметить, что роман Пастернака был сознательно создан как новаторский, прежде всего по форме и по способу художественного выражения, иначе говоря, путем сознательного отталкивания от всех и всяческих стереотипов прежней литературной практики. (КР, стр. 5)
Роман Булгакова для русской литературы, действительно, в высшей степени новаторский, а потому и нелегко дающийся в руки. Только критик приближается к нему со старой стандартной системой мер, как оказывается, что кое-что так, а кое-что совсем не так. (КР, стр. 67)
В начале главы констатировалась нетипичность как Мастера и Маргариты, так и Доктора Живаго для советской литературы. Здесь, прежде всего, принимается во внимание определение романа социалистического реализма в той системе выводов, к которой пришла Кларк, занимаясь развитием жанра советского романа (начиная с послереволюционного периода и до наших дней). Основу романа социалистического реализма составляет, по ее мнению, «обязательный» сюжет, идейное содержание любого художественного произведения должно, по системе советского романа, укладываться в рамки «партийности»: «The master plot is the one constant that links most novels of the Stalin period and, to a lesser extent, those of the post-Stalin era as well. I would go so far as to say that it is Socialist Realism: in order for a Soviet novel to be Socialist Realist, it must replicate the master plot.»15 Следующей чертой принадлежности к роману социалистического реализма Кларк выделяет канон, которому обязаны следовать писатели — романисты. Образцами этого канона выделены следующие произведения: Мать и Жизнь Клима Самгина Горького, Чапаев Фурманова, Железный поток Серафимовича, Цемент Гладкова, Тихий Дон и Поднятая целина Шолохова, Хождение по мукам и Петр первый Толстого, Как закалялась сталь Островского. Канон, в свою очередь, основывается на официальном мифе, который находит выражение в пяти-шести типах романа: производственном, историческом, романе о достойном ученом, который занят важным государственным изобретением, роман о революции или войне, роман-детектив, роман о западе16. Сравнивая всю эту «обязательность» с Доктором Живаго и Мастером и Маргаритой Пастернака и Булгакова, нам нетрудно убедиться в несовместимости последних с основными положениями социалистического реализма. Если уж искать между ними какие-то связи и преемственность, то нужно это делать через литературу 19-го века, литературу, породившую оба явления: романы Булгакова и Пастернака с одной стороны и романы Гладкова и Островского с другой. Ведь типичные примеры произведений социалистического реализма являются примерами проявления устремлений той части русской интеллигенции, которая считала, что только литература, сосредоточенная вокруг социальных вопросов может принести пользу народу, которому этот разряд интеллигенции беззаветно служил. В этом понимании проблемы можно легко согласиться с мнением Кларк, где она говорит о заблуждениях традиционного западного подхода к литературе социалистического реализма:
On the whole, the Western approach has been to assume that the contents of Soviet novels have in some way been «handed down» by the authorities or else have slavishly been designed to be pleasing to them. Westerners see this as an unnatural state of affairs, since they conceive it as normal for literature to be fairly autonomous; in this view, Soviet literature, if it achieves the lofty role the Russian intelligentsia has traditionally prescribed for it, should itself «hand down» ideas to society17.
Разнородность прослоек основной массы русской интеллигенции, туманность и в то же время стереотипность представления ее как западными, так, порой, и отечественными читателями и литературоведами и явилось, как мне кажется, причиной той неожиданности появления романов Булгакова и Пастернака, которая уже отмечалась в начале главы. В этом отношении тем более ценным представляется свидетельство авторов-современников в Мастере и Маргарите и Докторе Живаго о разных путях, выбранных представителями послереволюционной интеллигенции, которым и посвящены оба романа. В то же время, я надеюсь показать на примере главных героев обоих произведений ту преемственность и связь, которая была естественным продолжением отношений между интеллигенцией культуры предыдущего столетия и многообразием типичных и индивидуальных черт русского интеллигента 20-го века.
Примечания
1. В настоящей работе мною были приняты следующие сокращения названий наиболее часто упоминаемых произведений. Так, после цитаты из романа Булгакова Мастер и Маргарита. Москва: «Художественная литература», 1980, — следует данное обозначение: (ММ, стр...). Цитаты из романа Пастернака приводятся по изданию: Борис Пастернак, Доктор Живаго. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1959. В книге они введены, как (ДЖ, стр...). Другие источники, к которым я часто обращаюсь в процессе работы — литературоведческого порядка. Книги пяти авторов: Исайи Берлина, Доналда Дзви, Андрея Зеркалова, Михаила Крепса и Эллендии Проффер (см. библиографию), обозначены соответственно: БЕР., ДЭВ., ЗЕР., КР., ПР.
2. В главе «The World According To Bulgakov», Элендиа Проффер настаивает на этих четырех именах, утверждая, что их отличие от остальных русских, в ту пору уже советских литераторов, состоит в том, что Мандельштама, Ахматову, Пастернака и Булгакова объединяло сходное отношение к писательскому мастерству, а именно: «These writers valued writing above all, valued it too much to systematically pervert their talents or let them atrophy from disuse. A writer is a person who writes what he wants to write — and if he doesn't, he is not a writer». (ПР, стр. 583)
3. О. Ивинская В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком. Мюнхен: «Москва», 1972, стр. 269.
Нота субъективизма Ивинской вполне понятна и оправдывается ее личными чувствами к Пастернаку, но для меня в ее отношении важно то, что она была первым профессиональным литератором, сравнившим, хоть и ситуативно, роман Пастернака с романом Булгакова.
4. Первым получили экземпляры журналы Новый мир и Знамя — главный редактор первого, Константин Симонов и второго, Валентин Кожевников, и вслед за ними, зимой 1956-го года, государственное издательство «Художественная литература» главный редактор — Анатолий Котов.
5. Материалы по истории создания романа Булгакова Мастер и Маргарита наиболее полно собраны в монографии Проффер Булгаков и в книге Яновской Творческий путь Михаила Булгакова, а по роману Пастернака Доктор Живаго в монографии Ги де Маллака и книге Ивинской В плену времени (см. библиографию).
6. См. стр. 210 в книге Ги де Маллак.
7. Обещая рассматривать романы с точки зрения их художественной ценности, Крепс, все же, демонстрирует, в первую очередь, политические и социологические особенности обоих произведений, практически ставя лишь на третье место художественные особенности Доктора Живаго и Мастера и Маргариты. В подтверждение приведенного мнения предлагается следующий пример:
Столкновение художника и власти — явление настолько обычное для русской культуры и, в частности, литературы в советское время, что приходится лишь удивляться, что только два романа посвящены этой теме. Фактически это даже не столкновение, а борьба, борьба не на жизнь, а на смерть в буквальном, увы, смысле этого выражения, где возможны лишь два исхода: либо художник жертвует своим талантом ради физического выживания, либо жертвует жизнью (или по крайней мере рискует ею) ради сохранения таланта. Третьего, к сожалению, не дано, компромисс ведет к творческой несвободе, т. е. в конечном счете к тому крайне неестественному для певца положению, когда он «становится на горло собственной песне». (КР, стр. 1)
8. А. Гладков, Встречи с Пастернаком. Париж: YMCA-PRESS, 1973, стр. 104.
9. Цитата взята из книги, изданной после семинара по Пастернаку во Франции: Борис Пастернак. (1890—1960). Париж, 1979, стр. 428.
10. См. книгу Проффер на стр. 525. Помимо этого, небольшая на первый взгляд деталь о том, что после ареста Мандельштама, Булгаков с женой и Пастернак были одни из немногих, кто поддержал морально и материально Надежду Мандельштам тоже подтверждает эту мысль.
11. K. Clark, The Soviet Novel. Chicago: The University of Chicago Press, 1985, p. 7.
12. Понятия эти чрезвычайно близкие, потому, что широкая образованность — необходимый элемент принадлежности к кругу и интеллектуалов, и интеллигенции. Так как оба касаются сферы проблем моей работы непосредственно, то более внимательному рассмотрению будет посвящена теоретическая выкладка главы «интеллигент, интеллигенция».
13. The Nabokov-Wilson Letters, edited, annotated and with an introductory essay by Simon Karlinsky. New York: Harper & Row, 1979, pp. 194—299.
14. А. Гладков. Встречи с Пастернаком, стр. 115.
15. K. Clark. The Soviet Novel, p. 5.
16. Кларк забыла обязательный тематический тип о жизни в «новой» деревне.
17. K. Clark. The Soviet Novel, p. 6.
| К оглавлению | Следующая страница |