Обратимся к анализу МП «Единицы измерения времени», ЛЕ которого связаны посредством ассоциаций, что позволяет выявить ассоциативную основу художественного концепта «Время».
Более подробное и детальное описание данного микрополя возможно в рамках тематических сфер, внутри которых функционируют многочисленные и разнообразные лексемы МП.
2.3.1. Единицы, называющие длительные периоды времени
Часть лексем, организующих данную тематическую сферу (ЛЕ век, тысячелетие), встречается только на страницах романа «Белая гвардия». Скорее всего, этот факт можно объяснить спецификой изображаемых в образцах ранней прозы М. Булгакова событий. В «Белой гвардии» описывается жизнь дворянской семьи Турбиных, которая включается в вековую историю гибнущей царской России. На страницах сборника «Дьяволиада» запечатлен быт новой, молодой Советской России, которая, наоборот, пытается отказаться от прежней истории, переделать ее: «Страшно жить, когда падают царства. И самая память стала угасать. Да было ли это, господи?» (128, «№ 13...») (Угаснуть — 2. Уменьшаясь, ослабевая по силе, степени проявления, прийти к концу, утратиться, исчезнуть). История этой новой страны умещается (на момент создания повестей и рассказов сборника «Дьяволиада») меньше чем в десятилетие, ей ни к чему века и тем более тысячелетия цивилизации, она создает иной тип мышления, не обремененный воспоминаниями.
Прежде всего, следует обратить внимание на разнообразие прилагательных и порядковых числительных, заполняющих позицию атрибута в словосочетаниях с лексемой «век»:
1. «У каждого человека есть своя звезда, и недаром в средние века придворные астрологи составляли гороскопы, предсказывали будущее. О, как мудры они были» (22);
2. «Все это, конечно, очень мило, и над всем царствует гетман. Но, ей-богу, я до сих пор не знаю, да и знать не буду, по всей вероятности, до конца жизни, что собой представляет этот невиданный властитель с наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому» (46);
3. «Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах» (201).
В первом примере ЛЕ век реализуется в значении «период времени, характеризующийся чем-л.» и касается определенной эпохи — Средневековья. Ведущей характеристикой этого периода человеческой истории стала, действительно, очень популярная в средние века «астрология», важность которой для героев романа в возможности «предсказать будущее». Однако ЛЕ «предсказать» (Предсказать — // На основании имеющихся данных сделать заключение, высказать предположение о наступлении, наличии или о ходе, развитии каких-л. явлений, событий) придает лексеме «астрология» дополнительную сему «неуверенность», которая отражает общее положение Турбиных, тяжесть «зыбкого времени» (26). Мудрость же астрологов для автора романа не в том, что они могли предсказать будущее, а в том, что они, составляя гороскопы (Гороскоп — Таблица расположения звезд, составляемая астрологами для мистических предсказаний о чьей-л. судьбе или исходе того или иного события), обратили внимание на звезды (тесную связь астрологии не просто с любыми небесными светилами, а именно со звездами демонстрирует Словарь Даля: «Астрология — суеверное звездословие, звездогадание»). Таким образом, в данном контексте слово «звезда» выступает как ключевое и ассоциативно соотносится с итоговыми строками произведения.
Необходимо отметить, что в романе контексты ЛЕ «век» воплощаются в итоговом описании романа. Внимание к звездам оказывается основным атрибутом средних веков в проанализированном примере. Век ассоциируется с памятником князю Владимиру: «Одно всего освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный крест» (88). Наконец: «По мере того, как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся во тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение» (243). Определения «синяя» (Синий — лазоревый, темно-голубой, цветом гуще, темнее голубого. На юге в ясную, звездистую ночь, небо кажется не голубым, а синим [Словарь Даля]), «бездонная» вызывают ассоциации с небом, которое в романе Булгакова функционирует скорее в религиозном предназначении (Небо — 2. Место, пространство, где, по религиозным представлениям, обитают бог, ангелы, святые и т. п.): «Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал» (5). Отметим, что глагол «видел» здесь реализуется в значении «сознавать, понимать, чувствовать» (а не в значении «воспринимать зрением»), иначе сквозь мглу веков и коридор тысячелетий проникнуть невозможно.
И в итоге все ассоциации реализуются в финале романа:
«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (244).
Во втором примере «век семнадцатый», с одной стороны, вновь отсылает нас в эпоху Средневековья (Средние века — период всемирной истории (конец 5 в. — середина 17 в.), следующий за историей древнего мира и предшествующий новой истории), с другой — для автора важнее здесь историческая аллюзия. Соотнесение эпохи (XVII век связан с началом реформ Петра I) и ЛЕ «гетман» (Гетман — 1. В 16—17 вв. на Украине: выборный начальник казацкого войска; в 17—18 вв. — верховный правитель Украины) вызывает ассоциацию с самым известным гетманом российской истории Мазепой, который в свое время предал Петра. Используя эту аллюзию, автор имплицитно сообщает о будущем предательстве и бегстве царствующего в Киеве 1918 года гетмана: «Гетман сегодня около четырех часов утра, позорно бросив нас всех на произвол судьбы, бежал!» (95—96).
В третьем примере важна не столько конкретная отнесенность к какому-либо времени (хотя предположить ее можно благодаря ЛЕ «скоморохи» (Скоморох — 1. В древней Руси: странствующие актеры, бывшие одновременно певцами, плясунами, музыкантами, акробатами и т. д.)), сколько пейоративная окраска и сема «обман», которыми наделяется ЛЕ «век» в связи с определением «неизвестный» (Неизвестный — 1. Не испытанный кем-л., чуждый кому-л.) и эффектом обманутого ожидания: оказывается скоморохи не реальные люди, а лишь изображения на стене.
Негативную окраску на страницах романа приобретает и прилагательное «вековой» (Вековой — Живущий, существующий столетия, века, очень долго): Тяжкая завеса серо-голубая, скрипя, ползла по кольцам и закрывала резные, витые, векового металла, темного и мрачного, как весь мрачный собор Софии, царские врата» (200), — за счет соотнесенности с ЛЕ «мрачный» (Мрачный — 1. Производящий гнетущее впечатление темнотою, сумрачностью), «темный». Нам кажется, что в данном контексте мы сталкиваемся с контаминацией двух значений ЛЕ «темный» («по цвету близкий к черному, не светлый» и «мрачный, безрадостный»), которые акцентируют внимание на сумрачности (эта же ассоциация возникает в конструкции «мгла веков») и добавляют ЛЕ «век» сему «темный».
Ассоциации с текстом, событиями Библии и предсказаниями Апокалипсиса, которыми пронизан весь роман, возникают во фрагменте: «Ой, когда конец века искончается, // А тогда Страшный суд приближается» (203). Здесь «конец века» ассоциируется с «последними временами» (словосочетание, проанализированное нами в п. 1.1.1).
ЛЕ, обозначающей более краткий, чем тысячелетие или век, промежуток времени, является «год». В большинстве случаев данная лексема выступает как единица счета в жизни героев (Год — 1. Период времени в 12 месяцев, отчисляемых от какого-л. дня): «Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом» (4), «Но ни сейчас, ни все время — полтора года, — что прожила с этим человеком...» (40), «Милочка Рубцова, на которой, как вы знаете, он [Лариосик — Н.Б.] женился год тому назад, оказалась подколодной змеей» (146), «Четыре года! Четыре года! Я жду, все жду» (218) («Белая гвардия»), «Сообщалось, что продовольствием Москва обеспечена по меньшей мере на полгода» (123) («Роковые яйца»), — указание на возраст: «Козырь попал к сорока пяти годам» (99), «Мне двадцать четыре года, и я мог бы, мог бы...» (111) («Белая гвардия»), «Кажется, ему было двадцать три года» (135) («Китайская история»).
ЛЕ «годы» (мн. ч. к год) включается в формирование оппозиции прежняя жизнь / настоящее, существенной при анализе всей ранней прозы М.А. Булгакова: «Был мир, и вот мир убит. Не возвратятся годы» (171). В данном фрагменте лексема в имплицитной форме представляет (за счет соотнесенности с ЛЕ «мир» и прошедшей формой глагола) всю прежнюю жизнь. Единственное, что «смягчает» эту оппозицию, — включение любых событий в общий ток циклического времени: «Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь» (4). Однако это точка зрения не героев, для которых актуальна только выявленная оппозиция, а автора романа: «В дискурсе романа полифонизм голосов представляет разные проекции одной и той же реальности» [Щукина 2004: 34]. С помощью параметров цвета («белый»), внешнего вида («мохнатый»), температуры («в морозе», степень проявления признака усилена прилагательным «крепкий» («достигающий очень сильной степени»)) воссоздается мыслительная картинка месяца, в котором происходят основные события романа «Белая гвардия». ЛЕ «мохнатый», с одной стороны, вызывает ассоциацию с «пушистый» (Пушистый — 1. Легкий, очень мягкий, напоминающий собой пух (о волосах, шерсти) // Легкий и пышный (о снеге). || Мохнатый — 1. Покрытый, обросший шерстью, волосами) и служит для описания снега, которым был «обилен» год, с другой — в данном контексте актуальным оказывается переносное значение «мохнатый — с густыми ветками, хвоей, листвой и т. п.». Таким образом, ассоциативно выстраивается картинка дерева-символа приближающегося и так ожидаемого всеми Турбиными Рождества.
Процесс наращения дополнительных текстовых смыслов связан с контекстами, в которых обозначается конкретный год. Точкой отсчета нового исчисления оказывается 1917 год, и, хотя именно с него начинаются пугающие изменения, сам год, в отличие от идущего за ним 1918-го, не обладает какой-либо явно выраженной положительной или отрицательной оценкой. Скорее всего, это связано с неясностью самого 1917 года: «Когда же к концу знаменитого года в Городе произошло уже много чудесных и странных событий...» (21). Сема «загадочности» заключена в прилагательных «чудесных», «странных», которые относятся к событиям, спровоцированным «знаменитым годом» (Знаменитый — 1. Пользующийся широкой известностью, прославленный). Семантическая структура ЛЕ «знаменитый» в данном фрагменте, на наш взгляд, сложнее, чем она представлена в словарном толковании: реализуя сему «прославленный», ЛЕ в то же время формирует ассоциативную связь с одним из значений глагола «прославить» (Прославить — 4. Разг. Распространить о ком-л. дурные слухи, сплетни, клевету; ославить), которое отражает атмосферу неизвестности в Киеве. Город слишком далек от Москвы и Петербурга, чтобы точно знать о произошедшем, он полнится слухами: «А вдруг? А вдруг? А вдруг? Лопнет этот железный кордон...» (43). Таким образом, 1917 год оценивается в произведениях М. Булгакова скорее иронично. Это предположение подтверждает следующий пример: «По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его [гетмана — Н.Б.], состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке» (46). Словосочетание «знаменитый год» употребляется в едином контексте с ЛЕ «цирк» (Цирк — 2. Учреждение, зрелищное предприятие <...>. 3. Спектакль, театрализованное или увеселительное зрелище), которая снижает значимость 1917 года, уподобляет его театрализованному представлению, причем для постановки выбирается цирк, а в качестве жанра — «пошлая оперетка» (21).
Эта же тенденция продолжается и в повести «Роковые яйца»:
«Но великий 1917 год, переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича повел по новым путям. Он покинул «Волшебные грезы» и пыльный звездный сатин в фойе и бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту на губительный маузер» (103).
С одной стороны, 1917 год определяется как «великий», что подтверждается причастием «переломивший» (Переломить — 2. Перен. Резко, круто изменить (характер, привычки и т. п.)), однако общая интонация повествования об изменениях, внесенных в жизнь Рокка, снижает величие семнадцатого года.
Совершенно иначе оценивается 1918 год:
«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс» (4).
Здесь уже нет места иронии. В данном контексте сталкиваются два значения ЛЕ «великий», приведенное нами выше и «превышающий обычную меру, очень большой: огромный». Это превышение меры, усиленное ЛЕ «обильный» (Обильный — 1. Имеющийся, появляющийся в большом количестве, в изобилии, отличающийся обилием), делает наступивший год «великим», но в то же время «страшным» (Страшный — 1. Пугающий своим безобразным видом, громадными размерами). Предзнаменованием выступают и звезды, особенно Марс, вызывающий ассоциацию с древнеримским богом войны. Интересно, что если в этом описании хотя бы Венера дает надежду и является хорошим предзнаменованием (вечерняя Венера, согласно верованиям, символизировала будущее плодородие), то в последней главе романа, когда повествование переходит к 1919 году, даже этот шанс исчезает. Вечерняя Венера превращается в утреннюю («Тянуло уже к утру <...> Играла Венера красноватая» (242)), «чей блеск на заре символизирует войну» [Тресиддер 1999: 107].
Появившаяся в первых строчках романа отрицательная оценка далее постоянно усиливается: «Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грозней и щетинестей» (6), «Просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного восемнадцатого года» (53). Восемнадцатый год персонифицируется — об этом говорит семантика глагола «глядит», который требует одушевленного производителя действия и в сочетании с «годом» вызывает иллюзию одушевленности последнего. Кроме того, возможно предположить двойную актуализацию ЛЕ «конец»: завершение самого года и «конец — 3. Смерть», что реализуется и в других контекстах: «Много лет до смерти в доме № 13 по Алексеевскому спуску изразцовая печка в столовой грела...» (5), «Слишком много горя сразу посылаешь, мать-заступница. Так в один год и кончаешь семью» (228). Текстовые смыслы «страх» и «зыбкость» проявляются и в предложно-падежной группе «в тумане» (Туман — 3. Перен. В некоторых выражениях употребляется для обозначения неясности, неопределенности, непонятности).
Этот страшный год обладает почти магической силой сокращаться, убыстрять ток: «Но капор обветшал, быстро и странно, в один последний год...» (39).
Ужасен и следующий за ним 1919 год: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней» (237). И всю зиму с 1918 года на 1919-й метут метель и вьюга: «На севере воет и воет вьюга» (6), «...и на теплушку налетела жгучая вьюга» (25), «подлетел февраль и завертелся в метели» (230). Семантика слов «вьюга» (Вьюжить — сильно мести, вздымать и кружить снег) и «метель» (Мести — 2. С силой нести вздымать, кружить снег), связанная со зрительным восприятием, подчеркивает замкнутое, враждебное героям время и пространство. Необходимо отметить, что для Булгакова метель и вьюга — это еще и проявления потусторонней силы: «В зимние вечера, когда бес, прикинувшись вьюгой, кувыркался и выл...» (128), «За черными окнами была бесовская метель...» (131) («№ 13...»). Можно сказать, что в семантической структуре лексем «метель», «вьюга» в текстах Булгакова появляется сема «бесовское».
Нехорошее предзнаменование, касающееся 1919 года, сбывается в жизни профессора Персикова: «В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 3» (59).
Последним годом, получающим в ранней прозе М. Булгакова яркую (негативную) оценку, оказывается 1920-й. В повести «Роковые яйца» продолжен принцип описания, заявленный при переходе от 1918 года к 1919-му: «Намерения свои Персиков не выполнил, и двадцатый год вышел еще хуже девятнадцатого» (59).
Последующие годы (с 1921 по 1928) не обладают на страницах произведений какой-либо яркой окраской, они включаются в ход новой жизни. Единственное описание, которое соотносится с предыдущими: «Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем» (98). Ассоциации связывают «полное» (в данном контексте более значимым оказывается не значение «взятый во всем объеме, во всю величину; целый, весь», а «содержащий в себе, вместивший в себя предельное количество» жара) солнце, «отличный» урожай повести «Роковые яйца» с первыми строками «Белой гвардии», со звездой Венерой, которая предвещала плодородие, но обернулась трагедией.
2.3.2. Единицы, называющие периоды, соотнесенные с какой-либо точкой отсчета и состоянием природы
Первой в совокупности единиц, составляющих данную тематическую сферу, выступает ЛЕ «неделя». Она реализует в исследуемых текстах прямое значение (Неделя — единица исчисления времени, равная семи дням, от понедельника до воскресенья включительно // Период времени в семь дней, отчисляемый от какого-л. дня), однако может приобретать в контекстах дополнительные семы:
1. ЛЕ оказывается связана с ожиданием: «...но предупредил полковника, что по этой бумаге он наверняка ничего не получит ранее чем через неделю» (117) («Белая гвардия»); «Прошла еще неделя, прежде чем Персиков, все более отдаляясь от затихающих куриных вопросов, всецело погрузился в изучение луча» (91) («Роковые яйца»); «Взятку взяли, но сказали: — Дадим через неделю» (130) («№ 13...»).
2. Семантическая структура ЛЕ «неделя» обогащается семой «решающий»: «Но только я вас прошу, очень прошу, уж эту неделю вы сами, сами посмотрите. Боже сохрани — печки! Эта вентиляция... Я так боюсь» (130) («№ 13...»); «Стоит нам продержаться неделю — и нам на немцев наплевать» (32); «Тут он понял, что отчасти томило — внезапное молчание пушек. Две последние недели непрерывно они гудели вокруг, а теперь в небе наступила тишина» (165) («Белая гвардия»). Неделя оказывается решающим и очень напряженным отрезком времени, отодвигающим совершение какого-либо события. В третьем примере мы сталкиваемся с одновременной актуализацией двух значений слова «последние»: значимого для данного отрывка (Последний — 3. Предыдущий, предшествующий) и связанного с дальнейшей судьбой города и самого Алексея Турбина (Последний — 1 // Предсмертный).
Звуковой ассоциативный ряд названий дней недели служит предзнаменованием сумасшествия героя: «Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник. И понедельник на Пэ и пятница на Пэ, а воскресенье... вскрссс... на Эс, как и среда» (40) («Дьяволиада»).
Из всех дней (день в значении «сутки, промежуток времени в 24 часа»), составляющих неделю, самым ужасным оказывается «следующий»: «В десять часов утра следующего дня Коротков наскоро вскипятил чай, отпил без аппетита четверть стакана и, чувствуя, что предстоит трудный, хлопотливый день, покинул свою комнату» (38) («Дьяволиада»). Насыщенность словосочетания «следующий день» пейоративной окраской продемонстрирована в повести «Роковые яйца»:
1. «Увы, перевранная фамилия не спасла профессора от событий, и они начались на другой же день, сразу нарушив всю жизнь Персикова» (69);
2. «Сюрпризы продолжались и на следующий день» (83);
3. «Следующий день ознаменовался страшнейшими и необъяснимыми происшествиями» (105).
Все фрагменты описывают события следующего дня, но если в первом используется нейтральная лексема «событие», далее она трансформируется в «сюрпризы» (Сюрприз — 2. Неожиданное событие, обстоятельство; неожиданность) и в итоге оборачивается «происшествиями» (Происшествие — Событие, приключение, случай, что-л. нарушившее обычный порядок вещей, нормальное течение жизни), степень негативности которых подчеркивается превосходной степенью прилагательного «страшный» и ЛЕ «необъяснимый».
В качестве синонима ЛЕ «день» (в приведенном значении) выступает в текстах лексема «сутки»: «В течение двух суток из икринок вылупились тысячи головастиков. Но этого мало, в течение одних суток головастики выросли необычайно в лягушек» (68), «За всеми этими делишками профессор не заметил трех суток, но на четвертые его вновь вернули к действительной жизни» (83), «Он [мороз — Н.Б.] пришел и продержался двое суток, достигнув 18 градусов <...> Только к коту третьих суток поняло население, что мороз спас столицу...» (125) («Роковые яйца»); «А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу» (16), «Странные перетасовки <...> трое суток водили часть полковника Най-Турса по снежным сугробам и завалам под Городом» (116), «При начале последних трех суток в ней было около ста пятидесяти юнкеров и три прапорщика» (116) («Белая гвардия»). Для Булгакова важным оказывается интервал трех суток, а сама ЛЕ «сутки» употребляется (по сравнению с ЛЕ «день») в ситуациях, когда необходимо подчеркнуть временную растянутость: «сутки на морозе» (видимо, это связано в общеязыковым восприятием суток только как «общей продолжительности дня и ночи», а «день» совмещает обозначения «промежутка в 24 часа» и «часть суток от восхода до захода солнца»).
Принципиально важны для М.А. Булгакова обозначения «частей суток»: ночь, утро, день, вечер.
Основное внимание М. Булгакова сосредоточивается на ночи, чей ассоциативно-мифологический потенциал усиливает апокалиптические черты описаний (в «Дьяволиаде» точкой отсчета событий становится именно ночь, что эксплицировано в названиях глав: «Первая ночь», «Вторая ночь»).
Ночь — время для сна («Какая-то странная, неприличная ночью во дворце суета» (91) («Белая гвардия»)), однако в большинстве анализируемых произведений эта функциональная предназначенность ночи разрушается: «которая уже ночь и сна мало» (90), «план, разработанный им в две бессонные ночи» (101) («Белая гвардия»), «голова его от бессонных ночей и переутомления стала светла» (91) («Роковые яйца»), «утешал меня в хмурые бессонные ночи» (156) («Похождения Чичикова»). Далее в текстах Булгакова реализуются все культурные представления о времени, «связанном с первобытными страхами, неизвестностью, злом и силами тьмы» [Тресиддер 1999: 240] (подтверждение подобным верованиям можно обнаружить в иллюстративном материале Словаря Даля: «Ночь матка — все гладко! В ночи, что в мешке. Ноченька все покроет. Глухая ночушка много слез глотает. По ночам и лиса мышкует. День меркнет ночью, а человек печалью. Темна Божья ночь, черны дела людские. Ночь-то темна, площадь-то черна: пойду, пойду, да пощупаю: тут ли она? Домовой душит по ночам, садясь на грудь»).
Наибольшее количество атрибутивных сочетаний (по сравнению с наименованиями других частей суток) связано с ЛЕ «ночь»: пьяная, подозрительная, хлопотливая, глубокая, тревожная, важная, военная, знаменитая, бессонная, студеная, сонная, бормочущая, мудрая, ученая, чудная, обманчивая, таинственная, колдовская, загадочная, бешеная, электрическая, воющая, хмурая.
Прилагательные и причастия позволяют представить зримый образ ночи — мыслительную картинку. Признаками, позволяющими воссоздать мыслительную картинку, являются: свет («электрическая»), звук («воющая», «бормочущая»), внешний вид («хмурая»), параметр температуры («студеная»), нюансы формы («глубокая»). Последний параметр позволяет представить ночь как некое пространство, вместилище, объем которого в исследуемых текстах заполнен:
• функциями: «бессонная», «сонная»;
• событиями: «военная», «пьяная», «хлопотливая»;
• эмоциями: «тревожная», «подозрительная», «знаменитая».
Ряд характеристик создает антропоморфность ночи: «мудрая» (Мудрый — 1. Одаренный большим умом и обладающий знанием жизни, опытом), «ученая» (Ученый — 2. Много знающий в области какой-л. науки; занимающийся наукой), «бешеная» (Бешеный — 2. Исступленный, необузданный; неистовый), «важная» (в произведениях Булгакова актуальны два значения данной ЛЕ: «имеющий особенно большое значение» и «исполненный достоинства; величавый, гордый», второе из которых реализует тему «одушевленности» ночи).
ЛЕ «ночь», благодаря употреблению в одном контексте с лексемами «чудная», «обманчивая», «таинственная», «колдовская», «загадочная», обретает на страницах романа и сборника дополнительные семы «обман», «волшебство».
Интересно, что в качестве цветовой характеристики ночи часто используется прилагательное «зеленый»: «Ночь. Василиса в кресле. В зеленой тени он чистый Тарас Бульба» (27) («Белая гвардия»), «А ночи чудные, обманчивые, зеленые» (102), «Разошлись спать довольно поздно, когда над совхозом и окрестностями разлилась зеленоватая ночь. Была она загадочна и даже, можно сказать, страшна...» (106) («Роковые яйца»). Необходимо отметить, что ЛЕ «зеленый» в картине мира М. Булгакова, объективированной в его произведениях, становится синонимом ЛЕ «колдовской». В приведенных контекстах ЛЕ «зеленый» получает сему «колдовской» за счет употребления в одном ряду с ЛЕ «чудный», «загадочный». В первом примере зеленая тень превращает Василису в литературного персонажа. Ряд других контекстов также подтверждает данное наблюдение:
«В кабинете загорелась земная лампа, и Александр II, возмущенный до глубины чугунной души, глянул на троих» (188). Зеленый цвет лампы «оживляет» скульптурное изображение императора Александра. Фактически, то, что перед нами вещь, а не живой человек, мы понимаем только из определения «чугунной», все остальные лексемы должны относиться к одушевленному субъекту: «возмущенный» (Возмущенный — 2. Исполненный возмущения // Выражающий возмущение), «глянул» (Глядеть — 1. Устремлять, направлять взгляд, иметь глаза направленными на кого-, что-л. или куда-л.; смотреть), «душа» (Душа — 1. Внутренний психический мир человека, его переживания, настроения, чувства и т. п.).
«В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон» (28) («Белая гвардия») (вновь зеленый цвет переформирует пространство и превращает в данном случае энциклопедию в конногвардейца).
«Зеленые круги в большом количестве запрыгали по площадке. <...> Секунды три мучительно горела голова, но потом, вспомнив, что никакое колдовство не должно останавливать его...» (34) («Дьяволиада») (зеленые круги — составляющая колдовства, окружающего Короткова).
«Мотоцикл, замедляя ход, подошел к воротам с позеленевшими львами» (112) («Роковые яйца»). В данном контексте интересна двойная актуализация ЛЕ «позеленевший» — за лежащим на поверхности значением «позеленевший от времени и внешних воздействий металл» появляется «сильно бледнеть, изменяться в лице под влиянием гнева, злости и т. п.». Львы, немые свидетели «змеиного» кошмара в оранжерее, изменились «в лице» от ужаса.
«И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на плече, все лето гляделась томно в кругло-бездонное зеркало» (127) («№ 13...») (вновь «зеленый» — неизменный атрибут ожившей скульптуры).
Зеленые глаза отличают людей, обладающих колдовскими способностями: «Двойное лицо [Кальсонера — Н.Б.], то обрастая бородой, то внезапно обриваясь, выплывало по временам из углов, сверкая зеленоватыми глазами» (38) («Дьяволиада»); «Но глаза [Мышлаевского — Н.Б.], даже в полутьме сеней, можно отлично узнать. Правый в зеленых искорках, как уральский самоцвет, а левый темный...» (175) («Белая гвардия») (о магических способностях Мышлаевского — см. в п. 3.1.2.1.) (найденная в первом романе специфическая деталь внешности Мышлаевского в зеркальной проекции отразится во внешности самого мистического персонажа Булгакова: «Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый» (389) (описание Воланда в «Мастере и Маргарите»)).
Таким образом, ассоциирование с другими единицами в контексте приводит к расширению семной структуры прилагательного «зеленый», приобретению им «нецветового» значения. Подобный текстовый смысл («зеленый» = «колдовской») тем более интересен, что в общекультурных представлениях зеленый, в основном, позитивный символ (в христианстве и мусульманстве зеленый — эмблема веры. В статье РАС на слово-стимул «зеленый» нет ни одной реакции, хотя бы как-то связанной с мистикой и колдовством). Возможно, появление подобного значения у Булгакова связано с древнерусской мифологией, в которой зеленый иногда определялся как «атрибут чужого пространства, где обитает нечистая сила» [Славянские древности 2004: 306]. Но таким «нечистым пространством» является, по народным представлениям, ночь, что объективировано в произведениях М. Булгакова: «В квартире библиотекаря, ночью, на Подоле, перед зеркалом, держа зажженную свечу в руке, стоял обнаженный до пояса владелец козьего меха» (111) («Белая гвардия»). «Владелец козьего меха» ассоциативно связывается с дьяволом, который обычно изображается с рогами, раздвоенными копытами и хвостом. Возможность появления дьявола усиливается еще одним колдовским атрибутом — зеркалом, с которым в народных представлениях связывается «возможность воссоздавать не только видимый мир, но и невидимый и даже потусторонний» [Славянская мифология 1995: 195]. Только из дальнейшего описания мы узнаем, что перед нами Русаков.
Текстовые смыслы ЛЕ «ночь» сужаются, объединяясь негативными коннотациями: «Кто в кого стрелял — никому не известно. Это по ночам» (45), «Отдельные немецкие солдаты, приобревшие скверную привычку шататься по окраинам, начали по ночам исчезать. Ночью они исчезали, а днем выяснялось, что их убивали» (61), «За ночь в нашем положении, в положении армии и, я бы сказал, в государственном положении на Украине, произошли резкие и внезапные изменения» (93) («Белая гвардия»), «В два часа ночи, когда Христи спал <...> А там совсем уже грозно заиграл, да не маленький принц, а огненный король, рапсодию» (131) («№ 13...»). Ночь оказывается обязательным условием грозных превращений и открытий: «Было полное белое утро с золотой полосой <...> Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь» (63) («Роковые яйца»).
Однако в исключительных случаях «мудрая» ночь, снисходя до боли и страданий людей, способна принести Божественную истину, которую в произведениях Булгакова открывают звезды: «Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами» (243) («Белая гвардия»). Картина «последней ночи» расширяется до почти космических масштабов. Ночь достигает своего наивысшего величия, что подчеркивается ЛЕ «последняя» (скорее всего, можно говорить о контаминации нескольких значений «такой, за которым не следуют другие, находящийся в самом конце ряда предметов, явлений и т. п.», «окончательный, заключительный, решающий» и «высший, крайний»), «расцвела» (Расцвести — 3. Перен. Прийти в состояние подъема, достичь высокой степени развития). Пространство трансформируется в сцену, актуализируя метафору «жизнь — театр» (ассоциацию со сценой поддерживает ЛЕ «занавес», причем сценой оказывается земля, а немым, бесстрастным и вечным зрительным залом — звезды).
Вечер (Вечер — 1. Время суток от окончания дня до наступления ночи), предваряющий наступление ночи, изначально (в мирной жизни) окрашен исключительно в светлые тона. В романе «Белая гвардия» он связан с теплом и уютом турбинской жизни: «К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться» (8), «С вечера жарко натопили Саардамские изразцы» (239). Обязательным атрибутом такого вечера должен быть свет: «Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение» (55), но настоящее, события в городе изменяют привычный ход вещей: «Застрял где-то Тальберг со своим денежным поездом и погубил вечер» (12). Вечер подвергается персонификации: «Вечер же на четырнадцатое декабря привел эту часть обратно в Город...» (116), — с одной стороны, вечер в данном контексте можно рассматривать как причину возвращения отряда Най-Турса в город, но с другой — значение «доставить куда-л., ведя (указывая путь, помогая идти), заставить, побудить прийти куда-л. вместе с собой» требует одушевленного актанта, каковым и оказывается «вечер». Синтаксическая конструкция с союзом «и» («и пошел нехороший тусклый вечер с неприятностями, с сосущим сердцем» (184)) указывает на растянутость вечера (Пойти — 5. Разг. При повторении с союзом «и» указывает на длительность проявления какого-л. действия), одной из негативных характеристик которого является тусклое освещение. В последующей мирной московской жизни негативная окраска лексемы «вечер» уже не изменяется: «Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер» (58), «убедительно прошу гражданина профессора держать в полной тайне происшествие сегодняшнего вечера» (82), «Вечер тоже был не без сюрпризов» (105) («Роковые яйца»). Он ассоциируется с раздражающими звуками: глухой шум, грохот, вой.
Символом всего самого плохого, что может произойти вечером, являются в ранней прозе Булгакова «сумерки» (ЛЕ из периферийного МП явлений, соответствующих временам года и суток). ЛЕ «сумерки» (Сумерки — Полумрак между заходом солнца и наступлением ночи, а также предрассветный полумрак) приобретает сему «движение»: «Сумерки резко поползли в двухсветный зал» (83) (Ползти — Передвигаться по поверхности всем телом (о пресмыкающихся)), «и, оказывается налетали уже сумерки, и поэтому когда Николка с Лубочицкой выскочил в Вольский спуск, на углу вспыхнул электрический фонарь и зашипел» (139) (Налететь — 5. Внезапно появиться, начаться // Перен. Внезапно охватить кого-л., овладеть кем-л.), «Сумерки поэтому побежали по квартире уже с трех часов» (153) («Белая гвардия») (Побежать — Начать совершать действие в соответствие с глаголом бежать). В первом и втором примерах, благодаря ЛЕ «ползти» и «зашипеть» (звук, возникший с наступлением сумерек), возникает ассоциация сумерки / змея.
Однако сумерки, сами обладая способностью движения, сковывают действия других: «Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы...» (88) (Окутать — 1. Укрыть со всех сторон, плотно обернуть чем-л. 2. Перен. Обволочь, окружить со всех сторон). «Пока он пересек Подол, сумерки совершенно закутали морозные улицы» (139) («Белая гвардия») (Закутать — Плотно обернуть во что-л., хорошо укрыть чем-л.; тепло одеть), «сумерки одолевали профессора» (97) («Роковые яйца») (Одолеть — 3. Перен. Охватить кого-л., всецело овладеть кем-л. / Охватить — 3. Распространившись по всей поверхности, пространству, поглотить, окутать, заполнить собой). Они занимают все пространство, лишают возможности сопротивляться их движению, растворяют окружающие предметы: «Как зачарованный около получаса он смотрел на портрет Кромвеля, растворяющийся в густых сумерках, потом вскочил и внезапно впал в какой-то припадок буйного характера» (38) («Дьяволиада»). Указание на временную протяженность — полчаса — создает эффект усиливающегося с каждой минутой поглощения густым сумраком портрета (до полного исчезновения — Раствориться — 2. Перен. Стать незаметным, потеряться среди кого-, чего-л., исчезнуть). Сема «заполненность» возникает у ЛЕ «сумерки» во фрагменте, посвященном критическим дням болезни Алексея Турбина: «Комнату наполнил сумрак» (149) (в данном отрывке значение ЛЕ «сумрак» дополняется переносным значением производящей основы «мрак» (Мрак — Безотрадность, безнадежность)).
Утро в исследованных произведениях приобретает мистическую функцию — это время пророческих снов (онейрическое время) и предзнаменований: «а когда уже начало светать бледно и нежно за окнами комнаты, выходящей на застекленную веранду, Турбину стал сниться Город» (41), «Тот [Алексей Турбин — Н.Б.], и перед ним вместо Жилина, был уже понемногу бледнеющий квадрат рассветного окна. <...> Он долго вздыхал в утренних сумерках, но вскоре опять заснул» (60), «Еще предзнаменование явилось на следующее же утро и обрушилось непосредственно на Василису» (49) («Белая гвардия»), «Под утро комната наполнилась удушливым серным запахом. На рассвете Коротков уснул и увидал дурацкий, страшный сон...» (26) («Дьяволиада»), «все птицы собрались в косяки и на рассвете убрались куда-то из Шереметевки вон» (105) («Роковые яйца»).
ЛЕ «день» в анализируемых произведениях не обладает какой-либо явно выраженной оценочной окраской, не участвует в формировании мыслительных картинок. Только в романе «Белая гвардия» «день» служит критерием оценки происходящих событий: «когда же нежный день совсем осветил местность, пушки прогромыхали впереди». Столкновение в одном предложении ЛЕ «нежный» (Нежный — 4. Слабый, хрупкий, изнеженный // Такой, который требует бережного обращения) и «грохота пушек» подчеркивает диссонанс общего тока природной жизни и аномальных, военных событий.
Днем начинает умирать Алексей Турбин: «Турбин стал умирать днем двадцать второго декабря» (224), но, как нам кажется, для М. Булгакова, который очень трепетно и внимательно относился к цифрам, гораздо более важен тот факт, что кризис болезни Турбина, его воскрешение к жизни пришлись на девятый день после того, как он вернулся домой (промежуток с 16 по 24 декабря).
Единицей, описывающей наиболее короткий период времени в рамках анализируемого МП, является ЛЕ «час». В подавляющем числе контекстов лексема используется в значении «мера времени в 60 минут, исчисляемая от полудня или от полуночи»: «На каждой станции стояли, наверное, по четыре часа» (13), «Турбин успел за час побывать дома» (70), «спали по два часа вповалку с юнкерами» (88), «Николка поборолся часа два с бурными народными волнами» (216) («Белая гвардия»), «Четыре часа после этого Коротков прислушивался, не выходя из своей комнаты» (29), «Прошло часа два, и непотушенная лампа освещала бледное лицо на подушке и растрепанные волосы» (47) («Дьяволиада»), «Понадобилось по меньшей мере три часа, чтобы профессор успокоился» (116) («Роковые яйца»), «Прошел час. Смолкло гудение...» (138) («Китайская история»), «Двух часов не прошло, представил и ведомость» (148) («Похождения Чичикова»).
Для Булгакова важной оказывается структура часа: часто встречаются дробные показатели — «полчаса», «четверть часа». У каждого элемента часа — своя событийная насыщенность. ЛЕ «полчаса» чаще всего связана с «таинственными» эпизодами: «Как зачарованный около получаса он смотрел на портрет Кромвеля...» (38) (волшебными в данном эпизоде, как указано выше, становятся сумерки, которые постепенно растворяют портрет в своем мраке. Сема «колдовство» заключена в прилагательном «зачарованный» (Зачарованный — 2. По суеверным представлениям, находящийся под действием чьих-л. чар; заколдованный)); «Через полчаса все в комнате с соколом было разорено» (20) (появление детали («с соколом») мыслительной картинки (п. 3.1.2.) размывает пространство, оживляет нарисованного сокола), «На черной безлюдной улице волчья оборванная серая фигура беззвучно слезла с ветви акации, на которой полчаса сидела, страдая на морозе» (27) (вновь характерный для Булгакова прием размытого образа: непонятно, чья это фигура (Фигура — 6. Изображение человека или животного в живописи, скульптуре) — человека или, действительно, волка. Только ближе к концу романа, в эпизоде ограбления Василисы, мы узнаем, что это бандит).
«Четверть часа» связаны с активным движением, изменением положения дел: «вышел из комнаты и вернулся через четверть часа с большой мертвой курицей со свернутой шеей» (23) («Дьяволиада»), «Марья Степановна только покрутила головой, ушла и вернулась через четверть часа с запиской» (80), «телеграммы, которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые четверть часа, становясь все чудовищнее и страшнее» (116) («Роковые яйца»). Интенсивность движения подчеркивается семантикой определительного местоимения «каждый» (Каждый — 1. Один из ряда подобных, взятый подряд, без выбора, без пропусков).
Через двусловную конструкцию, в которой ключевое слово «час» распространяется несогласованным определением, формируются представления о времени, в котором живут герои произведения: часы пытки, часы осады (реализуется значение Час — 4. Время, момент наступления, осуществления чего-л.). В этом случае вторые компоненты образуют парадигму обозначений с общей семой «насилие» (Пытка — 1. Физическое насилие, истязание, применяемое при допросе обвиняемого с целью вынудить у него показания. Осада — 1. Окружение войсками укрепленного места с целью его захвата. / Захватить — 4. Взять силой, овладеть).
В рамках романа «Белая гвардия» значимость ЛЕ «час» (Час — Время, пора) подтверждается определительным местоимением «такой», которое употребляется для выражения усиления оценки: «Обиды в такой час неуместны» (81).
В произведениях М. Булгакова используется словосочетание, которое в русской языковой картине мира ассоциируется с возможными санкциями, с действиями, которые можно или нужно совершить крайне быстро: «Немцы повесили через двадцать четыре часа после смерти германца не только самого убийцу, но даже извозчика, который подвез его к месту происшествия» (49) («Белая гвардия»), «Которые тут гадют, всех в двадцать четыре часа! <...> Ежели мне которые... Это вам не дымоходы. В двадцать четыре часа! <...> Яте затоплю! В двадцать четыре...» (130—131) («№ 13...»).
ЛЕ «час» выражает также личностные представления Булгакова о времени суток: писатель всю жизнь по какой-то внутренней причине считал самым мистическим и опасным время в районе пяти часов вечера (умер М.А. Булгаков 10 марта 1940 года в 16 часов 39 минут). В романе «Белая гвардия» решающий и самый опасный момент болезни Турбина связан именно с этим периодом: «Но на лице Елены в три часа дня стрелки показывали самый низкий и угнетенный час жизни — половину шестого. Обе стрелки прошли печальные складки у углов рта и стянулись вниз к подбородку <...> лицо Анюты, хлопочущей в печальном сне и смятении у жаркой плиты, все явственней показывало без двадцати пяти пять — час угнетения и печали <...> В пять часов он [Алексей Турбин — Н.Б.] лежал с холодным, серым мешком на голове, и в мешке таял и плавился мелкий лед <...> Стрелки Николки сразу стянулись и стали, как у Елены, — ровно половина шестого» (153—157). Воссоздание мыслительной картинки часов (как предмета для измерения времени) осуществляется за счет ЛЕ «стрелки», «показывать» (Показать — 7. Отметить ту или иную величину измеряемого (об измерительных приборах)). Основой для ассоциативного соотнесения часов и человеческого облика становятся мимика, морщинки лица.
Подводя итоги анализу функционирования МП «Единицы измерения времени», необходимо отметить следующее:
— Данное МП обладает смешанной структурой, в составе которой выделяются ассоциативное поле и мыслительные картинки;
— Комплекс временных единиц данного МП функционирует как средство создания эффекта достоверности хронотопа художественного произведения;
— Внутри МП выделяются две тематические сферы: «Единицы, называющие длительные периоды времени» и «Единицы, называющие периоды, соотнесенные с какой-либо точкой отсчета и состоянием природы»;
— МП включается в формирование оппозиции «прежняя жизнь / настоящее», значимой для всех исследуемых произведений;
— Семантическая структура практически всех лексем, входящих в МП, обогащается дополнительными семами: «неуверенность», «обман», «волшебство», «темный», «решающий», «движение», «насилие»;
— Ассоциативные поля содержат в своем составе исторические аллюзии, которые играют важную роль в выявлении содержательно-концептуальной информации.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |