Аркан 14.
Наименование: Время.
Буква евр. алф.: נ Нун.
Иероглиф: Плод.
Числовое значение: 50.
Гностический символяриум: Умеренность; Воздержанность; Терпение; Восстановление; Ожидание всходов; Взаимодействие составляющих, плюса и минуса магнитных половин; Растяжение и сгущение времени, убыстрение и замедление его хода; Соразмерность; Гармония сочетаний.
Графические символы: две семилучевые звезды, прямая и опрокинутая, поставленные друг на друга; гексаграмма над квадратичным двунимбом Бога Отца.
Астральный знак: Скорпион.
Орденское описание. На фоне символического пейзажа, изображающего взаимодействие трёх стихий: Земли, Воды и Воздуха (Неба) стоит представитель четвёртой — Солнечный Гений, держащий два кубка и пускающих из одного в другой то ли струю чистой энергии, то ли материю, находящуюся в состоянии плазмы. Одна нога его погружена в водоём, вторая касается берега, крылья тают в воздушном океане, руки заняты огненным действом. Поток из чаш бежит по косой, сминая и снимая воспоминания о Косой, и подобен разряду меж двух полушарий электрической машины. Во лбу Светоча диадема с астрально-алхимическим знаком Солнца; небесная корона восходит меж двух гор (аналог колонн Йакин и Бохас); на груди Гения символическое изображение Тарота, отмечающее особое значение данной посвятительной ступени.
Это — таинственный момент пресуществления, молчания по смерти; ставка на Бога, единственного гаранта бессмертия человека. Самоё время становится дискретным, дискредитируется его мерный ход, мгновение уравнивается с вечностью, смена событий обретает чудесную обратимость. Это зерно, которое уже умерло под землёй, но ещё не выпростало из себя побег (феноменальное русское слово, передающее самую суть состояния преодоления смерти). Почти неуловимое глазом волнение воздуха между чашами создаёт у профанов впечатление «переливания из пустого в порожнее», а предметная несостоятельность чуда — основание припечатать его кондовым посюсторонним «не может быть». Золото волос с диадемой внутри вкупе с двумя золотыми кубками образуют треугольник больших арканов, вмонтированный в аккомпанементное единство четырёх стихий — символ арканов малых. Белые одежды Гения соответствуют белым одеждам Христа в момент Преображения. Дорога, ведущая к Солнцу-Короне, является абсолютным вектором, фиксируя Иисусово «Аз есмь Путь, Истина и Жизнь».
«Римская история» начинается с бегства финдиректора из эпицентра избиения атамана Семплеяра в свой аскетский кабинет и судорожного удерживания ума от захождения за разум. Однако скандал в виде гогота, улюлюканья и милицейской трели нагло вломился в окно кельи бледного от напряжения анахорета. Выглянув на улицу, «виновник торжества» увидал собственным отражением в зеркале «фиолетового цвета панталоны» на даме с зонтиком в пиковом положении. Рядом, не менее раскляченно, метались розовые панталоны, а всё вместе тонуло в соловьином разбойничьем свисте, последнем салюте «фирме поганого Фагота». В голове возникла немыслимой масти «горькая чаша ответственности», и молить «да минует меня чаша сия» было бесполезно. — «Тьфу ты, дьявол!»
Опережая звонарские поползновения Римского, «в мёртвой тишине кабинета» (читай: морга) вдруг, как гром, загрохотал аппарат, и тихий, «в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку» водолазного компрессора:
Не звони, Римский, никуда, худо будет...»
Понятливый финдиректор, став белее бумаги и чувствуя мурашки в спине, так и сделал: опыт Берлиоза прогремел в негативе небес молчаливой молнией. Кашель-лешак, которым пытался себя подбодрить бегущий из отшельнической пещеры фин, «вышел хриповатым, слабым», лучше бы не выходил.
В полном соответствии с хартией страха у Римского прошла дрожь по спине и упало сердце: в замке двери тихонько повернулся ключ, и в кабинет бесшумно вошёл Варенуха. Пришедший вёл себя по меньшей мере странно, что мгновенно словил чуткий, как сейсмограф, финдиректор. Первое: администратор появился как раз, когда часы стали бить полночь. Второе: из его уст сразу поползли варёные красные враки в пандан к пивному содержанию информации. Речь шла, конечно, о «богом данном» Стёпе Лиходееве и его «художествах» в Стравинском стиле. Замелькала фамилия ко всему у нас причастного Пушкина. Причём «Бахчисарайский фонтан», по случаю переименованный в «Ялту», зафонтанировал белым сухим «Ай-Данилем», перед тем превращённый распоясавшимся Стёпой в подлинный сарай с разбросанным по полу зелёным луком. В лихих паскудствах Стёпа норовил перемахнуть через чур (чурка-чурка, а соображает, где лучше).
Тут Римского и осенило посреди майской ночи декабрьским холодом: всё это — байки и ложь! Да и мёртвые, как у заливного судака, глаза Варенухи не вязались с разухабистым повествованием, источавшимся откуда-то из-за прикрывающей лицо газеты и натянутого на глаза козырька кепки. Цепкий глаз финдиректора схватил «лицевой триколор», появившийся на ставшем неузнаваемым администраторе, а именно «громадный синяк с правой стороны у самого носа» на покрытой «меловой нездоровой бледностью» физиономии, а также что-то бордовое на шее, прикрытое «стареньким полосатым кашне». И, наконец, главное и окончательное потрясение: Варенуха не отбрасывал тени, что могло означать только одно — он откинул копыта, но почему-то всё ещё продолжал двигаться. Вечера на хуторе близ Диканьки подступили вплотную к окнам театра Варьете.
«Догадался, проклятый! Всегда был смышлён, — злобно ухмыльнувшись», проговорил Варенуха и, «забетонировав» костяком дверь, стал ждать, когда «панночка», просунувшись в форточку, отодвинет на раме окна нижний шпингалет. Трупная зелень (усугублённая изумрудом полнолуния), по-тициановски смачно гармонируя с огненно-рыжими волосами покойницы, окончательно добила бланшированное воображение «финика», и быть бы ему закуской и выпивкой одновременно, но...
Корсаков подсобил погибающему Римскому.
Раздался крик «золотого петушка», прекращая мистическое хулиганство в сердце атеистической Москвы. «Пора и честь знать!» — вновь протрубил он нечисти, и та суетливо засобиралась восвояси. При третьем сигнале девица со вставшими дыбом волосами выпорхнула вон в онтологическое заоконье, оно же Зазеркалье Кэрролла, урезонивающее обыдённость своей заномерной дименциальностью.
Николай Васильевич остался с носом, Римский — с портфелем (скопидом!)... «И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись горизонтально в воздухе, напоминая летящего купидона, выплыл медленно в окно через письменный стол Варенуха».
Обелённый пережитым Римский ринулся вниз, мимо спящего дежурного выскочил на улицу и прямиком маханул на вокзал, впервые не торгуясь с носильщиком и шофёром. «Через пять минут из-под стеклянного купола вокзала исчез курьерский и начисто пропал в темноте. С ним вместе пропал и Римский».
Пятьдесят рублей, сунутые через открытое окно шофёру, фиксируют семантику 14-го аркана; символ времени петух как нельзя лучше исполняет свою судьбоносную роль, хотя «золотым» его делают обстоятельства. Седой дрожащий старик, царь сказки Ирвинга-Пушкина, едва спасся от «шемаханской царицы» с ухватками Маши Хамской, ломившейся к нему с явно насильническими намерениями. Оргиастический помощник Варенуха не солоно хлебамши проплясал у охраняемых им дверей: согласно установке Воланда в этом случае обошлось без мокрухи.
В Четырнадцатой главе происходит знаменательная встреча разухабистой народной мистики с поджарым городским рационализмом, упырей и вурдалаков с ведомостями и бланками, гэпэушного телефона и варенушного фельетона о нём. Но главное: выясняется, что время дискретно, мифологично и движется с убыстрениями и замедлениями, как и все факторы, участвующие в мистериальном действе. Сколько прошло от полночи до крика петуха? — Столько же, сколько и осталось стоять на месте. Смущая мир вызывающей наоборотностью, неподвижное (покойница с трупными пятнами на груди) взметнулось, подвижное (ноги, руки, слова) приросло к земле, полу, гортани. Вурдалак Николай Васильевич подпиливал втихаря основы советской власти с настойчивостью своего миргородского героя. И Михаилу Афанасьевичу стоило только тронуть «гусиный хлев» пальцем, как вся конструкция зашаталась и подалась.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |