Аркан 12.
Наименование: Повешенный.
Буква евр. алф.: ל Ламед.
Иероглиф: Раскрытая рука.
Числовое значение: 30.
Гностический символяриум: Равновесие; Жертва; Самопожертвование; Самоиспытание; Самопознание; Евхаристия; Укрощение самости; Самоотверженность.
Графические символы: Пентаграмма, стоящая на семилучевой звезде; Две гексаграммы; Восьмерной нимб в квадрате.
Астральный знак: Весы.
Орденское описание. 12-й аркан — аркан испытания; в высшем смысле — самоиспытания, состязания в человеке силы и ума, плоти и духа. Основой мифологемы аркана служит скандинавское предание о боге Одине (Вотане германцев), который, связав руки, подвесил себя за ногу на ясене Иггдрасиле и пробыл в этой перевёрнутой позе девять дней. Пройдя посвятительный искус, он получил свыше дар рун (24 руны = 12 пар). В нордической истории есть ещё одна важная деталь: перед повешением Один (Вотан) пронзил себя копьём, в качестве чего в семантеме аркана выступает ось Таротного треугольника, она же высота Великой пирамиды. Девять дней испытания — полнота положительной «цифровой клавиатуры» Вселенной; перевёрнутая «четвёрка» ног отсылает к Юпитеру 4-го аркана и вместе с треугольником связанных рук и головы Повешенного образует опрокинутый алхимический знак сера, дающий возможность читать это слово палиндромно как имя греческого бога войны Ареса, в этом случае Ареса обузданного, агрессора связанного.
С этого момента начинает происходить восстановление алхимической серы, чтобы в 19-ом аркане снова можно было светло выдохнуть: се Ра!
С другой стороны, перевёрнутый нимб намекает на соответствие Повешенного аркану Маг, на гудиниевскую потенцию Связанного к самоосвобождению и финальной победе, даже при предельной спёртости обстоятельств. 12-й — самый героический из всех арканов; выдержавший данный экзамен может смело рассчитывать на получение звания рыцаря.
Такой экзаменацией в Романе является Двенадцатая глава, носящая, правда, гротесковый характер из-за отсутствия личностей, готовых к подобному испытанию. Неверный свет реальности заявлен Булгаковым жёлтым (цвет измены, лжи, фальсификации) котелком маленького человека, делающего круг по сцене «на обыкновенном двухколёсном велосипеде». Его клетчатые брюки являются «предварительным эхом» появления на люди жокея-регента Коровьева, о чём никто из зрителей пока не догадывается. Несмотря на близость театра Варьете к месту гибели Берлиоза, ни одного очевидца происшествия на Патриарших в зале на представлении нет. Собственно, этот один поправляется головой в санатории Стравинского, нахлебавшись «очевидного-невероятного» по самую макушку. Рядом с тем, чего насмотрелся Иван, зрелище в театре Варьете носит явно облегчённый характер.
Впрочем, без отрезанной головы снова не обошлось.
Но — обо всём по порядку.
Отбросив второе («сортирное») очко на инструменте, веложокей — не став круглым — уныло дурачится перед скучающей в ожидании гвоздя программы публикой. Даже переворот вверх ногами, имитирующий метаморфозы-превращения волшебных сказок, и даже то, что человечек в этой позе ногой снимал с головы котелок, не прерывает позёвывающей летаргии зала.
Тогда на сцену выпускается «козырной туз»:
«Наконец, прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и зашнырял между взрослыми на крошечной двухколёске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок».
Это изящный шарж на Валентина Катаева с гротесковым обыгрыванием его фамилии, вечной инфантильно-мальчиковой чёлки на уже к концу 30-х сильно потрёпанном лице, а также названия сборника рассказов «Бородатый малютка», вышедшего за рубежом (в Риге!)1, и газеты, где он числился корифеем. Пронырливый «Валюн», истошно делавший себе литературную карьеру, влезавший для этого в доверие и приятельство к маститым (А. Толстой, Маяковский и сам Булгаков), ядовито описан — и даже, скорее, опысан — следующей убийственной «ритурнелью»: зашнырял между взрослыми, а его «творческий потенциал» — крошечная двухколёска.
Закончив номер, вся бригада самообозначает себя выкриком «Ап!», намекая на Пампушку с Твербуля и нагло именно так помечая свой уровень. «А малютка (Скуратов) протрубил смешной сигнал на своём гудке» (читай: «Гудке»). «Несколько петель» выдавливают из себя саркастический «детский лепет», и, размазав всю эту фантомную компанию по стене под потрясшие здание рукоплескания публики, Булгаков приглашает нас за кулисы, благо наступает антракт.
Там мучается Римский — «по лицу его то и дело (строем) проходила судорога», как бы иллюстрируя итоговое корсаковское «там царь Кощей над златом чахнет». Как и отца Людмилы, «папу» Римского мучит факт исчезновения, хотя он ставит вопрос иначе: не куда?, а за что?!
Оглядевшись вокруг и не найдя ответа, потрясённо повертев в руках онемевшую трубку оглохшего телефона, финдиректор под антрактное мигание сигнальной лампочки был озадачен, наконец, известием о прибытии иностранного гастролёра. Пришлось «бессмертному» (чахлику невмирючему) принимать Бессмертного, ведь больше это сделать было некому.
Появляется известная по происшествию на Патриарших троица, причём богато костюмированного босса сопровождают подручные в полном затрапезье: кот без сапог и жокей без хобби. Ждали рукопожатия, но «рукопожатия не было». После приветствия в стиле «сухой лист» Кащей Третьеримский осведомился у прибывшего, «где аппаратура артиста», в смысле, велосипеды. Обозвав фина «алмазом» и просто директором, «ихний помощник» заметил двусмысленно: «наша аппаратура всегда при нас», намекая подмигом на велосипедистское «Ап!».
Тут «тревожно загремели звонки», оповещая о начале очередного отделения, публика расселась по местам, а на загоревшейся огнём рампы сцене предстал «весёлый как дитя человек с бритым лицом» (в отличие от «бородатого малютки») — «хорошо знакомый всей Москве конферансье Жорж Бенгальский».
Маленький эстрадный Берлиоз «в помятом фраке и несвежем белье», объявив иностранного артиста Воланда с сеансом чёрной магии, не преминул добавить со знакомой интонацией, «что её вовсе не существует на свете и что она не что иное, как суеверие», приплюсовав к редакторскому мартирологу ещё одну единицу. Сделав своё чёрное (хотя и помятое) дело, штурман Жорж Бенгальский дал отмашку на поднятие занавеса.
Так московская публика, жители Пречистенки в том числе, увидели Нечистую Силу крупным планом, хотя и отделённую от них «львиным рвом» оркестровой ямы.
«Кресло мне, — негромко приказал Воланд, и в ту же секунду, неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел маг».
Стоящий у кубического алтаря Маг 1-го аркана трансцендентен миру, неведом и невидим земным глазам. Зато все «сидячие» арканы (Второй, Третий, Четвёртый, Пятый, Восьмой и Пятнадцатый) — топологическое пространство кресла-трона супротив единственного аркана-креста, 12-го2. В Двенадцатой главе МиМ оба крес (-т и — ло) совмещаются, сходятся в «ближнем бою» чуда — и — разоблачения.
Внезапно проясняется неимоверная худоба и длина «клетчатого гаера» — при обращении к нему Маэстро звучит слово Фагот, вводя в атмосферу происходящего на сцене мгновенный серьёз и надмирную доверительность. Зал сразу стягивается в мелкоскопическую живность под хозяйским пронизывающим окуляром. Начинается громоподобный экзаменаторский досмотр с пристрастием — к Истине. Московское население взвешивается на весах 8—15-го арканов, а суждения произносятся тоном совещающихся на консилиуме светил медицины. Ставящийся пациенту диагноз ювелирно точен и многомерно всесторонен.
Несоответствие ожидаемого и происходящего становилось всё отчётливее и разительнее. Но... Бенгальский-тигр не выдержал и встрял со своей адаптирующей репликой — розовая физиономия на фоне бледного лица Римского в кулисах3.
Тут вдруг выяснилось, что эстрадно-театральная конвенционная болтовня прозвучала в храмовой благостыне высшей правды, как громогласное «испускание ветров» в капелле.
Тишина мистериала оказалась нагло попранной вульгарностью охламона.
Проступок заслуживал наказания.
И оно не замедлило.
«Гражданина Соврамши» властно ставят на место.
Суд-рассуждение вслух «экзаменационной комиссии» продолжается. После описания внешности возникает «более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?
— Да это важнейший вопрос, сударь».
Как только звучит это никем не понятое «иду на вы», дальнейшее, несмотря на полную карнавальность, приобретает абсолютно осмысленный и даже строгий характер.
В зал запускаются тотальные всеохватные факирические действа. Причём когда дело коснулось денег, азарт ловли этой падающей с неба халявы стал переходить в озверелость, и Фагот, взяв нижнее «после», прекратил выполнивший свою задачу эксперимент.
Бенгальский первым очнулся от наваждения и попытался истолковать толчею и давку из-за червонцев как «случай так называемого массового гипноза». Двухмерный разум трёхмерных обстоятельств пытается всё подвести под логику своих габаритов. Полтергейст для него невозможен, ибо необъясним в этой логике. Поэтому возможно только одно: всё, виденное публикой, есть «чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес и магии не существует». Профанное «здравомыслие» Эпилога взорвано Булгаковым уже здесь; на сцене Варьете это выглядит особенно парадоксально: продолжая ситуацию Патриарших, самоё Маг сидит в кресле перед всей честной компанией и играючи попирает публичность ситуации. Делается это не для «потрясения основ», а для их выявления, обнажения.
Между тем идущий по стопам Берлиоза Бенгальский начинает рисковать головой, и доброе пожелание отделить надоедале тело от головы не заставило себя ждать.
Как вы говорите? Ась? — тотчас отозвался на это безобразное предложение Фагот. — Голову оторвать? Это идея! Бегемот! — закричал он коту. — Делай! Эйн, цвей, дрей!!»
Кот, как пантера, прыгает на грудь Бенгальскому, но единоборства с дутым «тигром» не получается — в два поворота («дрей» не пригодилось) он «свинчивает» голову конферансье с жирного арамейского тела.
Происходит вторая капитальная проверка москвичей — проверка на кровь.
«Две с половиной тысячи человек вскрикнули как один (это, конечно, наш герой — Один). Кровь фонтанами из разорванных артерий на шее ударила вверх и залила и манишку и фрак. Безголовое тело как-то нелепо загребло ногами и село на пол. В зале послышались истерические крики женщин. <...>
— Ради Бога, не мучьте его! — вдруг покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо».
Имя Божье — это серьёзно, для Воланда это довод. До вод Потопа, изначально, из глубин творения человека на Земле.
Как прикажете, мессир? — спросил Фагот у замаскированного.
— Ну что же, — задумчиво отозвался тот, — они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... <...> Ну, легкомысленны... ну, что же... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... (чаши весов выравниваются) — И громко приказал: — Наденьте голову».
Заветы Иешуа Га-Ноцри москвичами не забыты. Хотя и не доминируют, увы.
Обзор закончен. Маг вместе со своим полинялым креслом исчезает со сцены.
Дальнейшее — уже чистой воды карнавал, ярмарочное тесто посюсторонности, которое месят, «засучив рукава», оба помощника гастролёра.
Начинается балаганное действо с игривым названием «дамский магазин». На сцене появляются зеркала, ковры и опять-таки кресло, кресло — не трон, и под ногами — «хожу пока вру», и зеркала — кривые в смазливую сторону. Конечно, костюмные метаморфозы всего лишь профанная пародия на подлинное преображение, но их шум, блеск и мещанское пузырение вполне в стиле настоящей comedia del'arte.
«Прошу! — орал Фагот. — Без всякого стеснения и церемоний!»
После такого приглашения «председатель главной Зрелищной комиссии» Прохор Петрович был обречён выпорхнуть из своего костюма. Мелькают «любимый» Булгаковский сиреневый в виде башмака первой примеряльщицы, футляры с флаконами, пижамы с драконами и французский прононс. Наконец вся эта Лабуда закругляется по финишному выстрелу стартового пистолета.
И тут из ложи № 2 застрекотал «приятный, звучный и очень настойчивый баритон» с категорическим пожеланием разоблачения фокуса, покусающегося на здравый смысл и здоровый стул трудящихся.
«Баритон принадлежал не кому иному, как почётному гостю сегодняшнего вечера Аркадию Аполлоновичу Семплеярову, председателю акустической комиссии московских театров». — Земному богу балетных пастушков и опереточных аграриев, специалисту по искусственному эхо, всяким звукам и призвукам и их знакам и признакам. Житель Аркадии, сын Аполлона, из рода «ярого c'est semple», или «святой простоты с ножом за пазухой», одним словом, Ар. Ап. Семплеяров, позабыв народную мудрость «не буди лихо пока тихо», напоролся на такое разоблачение, что опал под дуновением борея даже фиговый (последний) лист и под ним обнажилась далеко не святая простата. Отпустив своего шофёра «у здания Акустической комиссии на Чистых прудах» (весь зал затих), Ар. Ап. вручил себя нечистой силе городского транспорта, и покатил на нём к артистке разрайтеатра Милице Андреевне Покобатько, и провёл у неё около четырёх часов.
Всё это вдруг и обнажилось перед честной публикой в самом неприглядном виде. «Подающая Надежду» родственница разразилась страшным шаляпинским смехом и врезала по башке Ар. Апу «толстым лиловым зонтиком» (фаллический подтекст жеста предусмотрен сценарием).
На что по другую руку возник могучий статуй несвободы Ар. Апа «во весь свой гигантский рост» с воплем: «Как смела ты, негодяйка?» — etc.
Снова раздался шаляпинский хохот, и под боевой клич «уж я-то смею коснуться!» зонтик второй раз опустился на «садовую голову» Аполлоныча.
Милиция! (Андреевна!) Взять её!» — взвился статуй финальным голосом «Дон-Жуана», заставив похолодеть сердца разгорячённой зрелищем публики.
И как бы в ответ на этот нечеловеческий крик «кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:
— Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!»
Вот оно, подлинное превращение или, вернее, переворот.
«...В Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра». Последнее, конечно, в дополнение к сиреневому и лиловому, отыгравшим накануне.
Перевёрнутый маг — гам поглощает собой раблезиански грандиозную сцену. И «виновники торжества» перед тем под шумок растворились в воздухе.
Энсоровская4 свистопляска сцены в Варьете — своего рода «вытесненный кошмар» того, что происходит в дурдоме.
А в клинике Стравинского происходит вот что.
Примечания
1. Катаев В. Бородатый малютка. Рига, 1929.
2. 4-й аркан тоже содержит в себе крестообразность, но драматический подтекст есть только в аркане 12-ом.
3. Бело-розовое это сочетание заставляет вспомнить Берлиоза.
4. Джеймс Энсор — бельгийский художник конца XIX — начала XX веков, мастер изображения гротесковых карнавалов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |