Уже несколько лет многие учителя литературы включают в свои программы повесть М.А. Булгакова «Собачье сердце». Выбор этого произведения подсказан учительской интуицией, всеобщим интересом к повести, пришедшей к читателю через 60 лет после создания, и основан на его актуальной для современного общества проблематике.
Повесть была этапной в творческой эволюции М.А. Булгакова. О важности для Булгакова «Собачьего сердца» свидетельствует и тот факт, что он добивался возвращения арестованной рукописи наряду с личными дневниками. Вместе с «Роковыми яйцами» «Собачье сердце» открывает многие темы, нашедшие свое воплощение в последующих произведениях писателя, — эволюции и революции, стремления к познанию окружающего мира и опасности непредвиденных результатов научных экспериментов, нравственной ответственности человека за совершенные поступки, нераздельности реального и мистического. В повести читатель обнаружит и острую сатиру на современную писателю действительность, и элементы фантастики, и мистику, и психологическую достоверность, и философские взгляды писателя. Именно в «Собачьем сердце» завершается процесс перехода М.А. Булгакова от фельетонистики к «высокому творчеству»1.
Литературоведческих работ о «Собачьем сердце» немного, что объясняется, по-видимому, еще недолгой жизнью повести в обществе: она была впервые опубликована в России в 1987 году. Предисловие М.О. Чудаковой к повести в журнале «Знамя» и послесловие к ней В. Лакшина открывают исследование этого произведения в отечественном литературоведении. Н.А. Грознова пытается вписать «Собачье сердце» в литературный контекст времени и выявляет параллели между повестью М. Булгакова и произведениями Л. Леонова, Е. Замятина, И. Бабеля, О. Форш2. К этому ряду можно добавить произведения и Д. Бедного («Перешитая ряса»), и В. Маяковского («Клоп»). Вывод Н.А. Грозновой о том, что Булгаков не был одинок в своих исканиях, что «весь воздух литературы 20-х годов был насыщен теми же проблемами, которые волновали автора "Собачьего сердца"», позволяет говорить на уроках литературы о специфике изображения и решения близких тем и проблем в творчестве писателей 20—30-х годов (например, Булгаков — Маяковский).
Отдельные наблюдения, реплики, замечания, соображения, часто не подкрепленные анализом, а порой и вовсе идущие вразрез с текстом повести, разбросаны по статьям, опубликованным не только в литературоведческих журналах. Но, даже собранные все вместе, они пока не дают общего представления о повести, об авторской концепции этого произведения. Подчас в одной и той же работе тонкие, интересные наблюдения соседствуют с положениями, говорящими о недопонимании автором булгаковского отношения к миру.
Так, Вс. Сахаров3 выдвигает тезис о сатирическом разоблачении в «Собачьем сердце» «чистой, лишенной этического начала, науки и ее самодовольных жрецов, воображающих себя творцами новой жизни»4. Но любой тезис нуждается в мотивировке, а ее в работе и не находим. Именно поэтому положения статьи не вызывают доверия, не говоря уже о том, что иногда они просто противоречат содержанию повести. Например:
«Автор делает пса симпатичным5 <...> Соединившись по недоброй воле Преображенского с этой мерзкой личностью, умный и человечный <...> пес превращается в злобного и пакостливого душителя котов Шарикова»6.
Пес, безусловно, умен, о чем свидетельствуют его наблюдения над действительностью. Но остается симпатичным он лишь для тех, кто не может проникнуть в глубины его сознания. Мироотношение пса отнюдь не наивно и невинно, что и демонстрирует читателю автор, экспонируя «поток сознания» Шарика.
Следующее положение Вс. Сахарова относится к образу профессора Преображенского. Сахаров справедливо обращает внимание на то, что это далеко не идеал Булгакова (как, например, решен этот образ в художественном фильме режиссера В. Бортко). Но, увлекшись, он опять забывает о доказательствах, как и о том, что Булгаков всегда избегает однозначной оценки событий и персонажей, на что справедливо указывает А. Зеркалов:
«Для нас чрезвычайно важна двойственность (курсив мой. — Т.Р.) булгаковской оценки события...»7.
Вс. Сахаров считает, что «авторская оценка Преображенского отрицательна, несмотря на очевидную симпатию к бесспорным его достоинствам, врачебному гению и высокой культуре ума и знания»8. Однако авторская оценка сложнее, и способы ее выражения в повести тоже сложны. Отношение автора к профессору на протяжении произведения меняется от язвительной иронии до искреннего сочувствия. И важно не определить его одним словом, а понять, когда и почему происходят эти изменения. Сомнителен и вывод ученого о том, что в финале «Преображенский понял всю безнравственность "научного" насилия над природой и человеком...»9. Вспомним эпилог повести: ведь эксперимент продолжается!
Узко трактует основную тему повести и В. Лакшин10, обозначая ее как «ответственность науки (и шире — теории) перед живой жизнью». То, что у Булгакова является следствием более глобальных событий, Лакшин трактует как причины:
«Таковы невеселые раздумья сатирика о возможных результатах взаимодействия в исторической практике трех сил: аполитичной науки, агрессивного социального хамства и сниженной до уровня домкома духовной власти, претендующей на святость прав, огражденных теорией»11.
Но почему стало возможным объединение этих трех сил? Ответ — конечно, непрямой — есть в повести, но критик его не замечает.
А. Зеркалов считает, что в центре внимания М. Булгакова — проблема отношений «между старой интеллигенцией и нечистой пеной, всплывающей на волне великой революции»12. И опять оказывается, что исследователь останавливается лишь на частной идее.
М. Золотоносов тоже основной в повести считает проблему «отношений между новой властью и старой интеллигенцией»13, но, в отличие от А. Зеркалова, по-другому расставляет акценты, утверждая, что Булгаков демонстративно опровергал стоявшие за Преображенским «культурные понятия и традиции» в спорах Преображенского с Борменталем, поскольку «в споре побеждает Борменталь, практически доказавший, что усмирить Шарикова можно лишь простым насилием»14. Хотя нельзя не согласиться с М. Золотоносовым в том, что «Преображенский в создании Шарикова виноват не меньше Швондера», но общая его позиция представляется во многом уязвимой, так как и она предполагает однозначное, категоричное решение, не учитывающее всей сложной системы связей между героями, их словами, поступками и событиями.
Более точной представляется позиция Н. Сергованцева. Он прежде всего характеризует время, в которое жил писатель и которое оказало огромное влияние на рождение его произведения: «время, когда все двоилось, несочетаемое сочеталось, противоположности укрощались»15. Сложность времени определила, по мнению Н. Сергованцева, и две главные линии повести — «нравственную и социально-философскую»16. О нравственной линии писали многие литературоведы. Но всю структуру повести определяет вторая линия, говорящая читателю, что «не революция с ее непредсказуемыми взрывами и поворотами, а великая неостановимая эволюция — вот что действительно согласно естеству, природному и человеческому»17. Хотелось бы только, чтобы эта мысль была более аргументирована автором: голые выводы не всегда убедительны сами по себе.
Спор доктора Борменталя и профессора Преображенского о том, собачье или человеческое сердце у Шарикова (конечно, не в прямом значении слов), занимает до сих пор и читателей, и исследователей. Большинство склоняется к позиции Преображенского, которую С. Фуссо формулирует так:
«В Шарикове непереносимы отнюдь не рудименты его собачьей сути, но именно "человеческая" сущность Клима <...> у Шарикова — человеческое сердце, сердце Клима Чугункина»18.
Но в этом утверждении смущает одно обстоятельство: если бы все было так просто, то зачем Булгакову вообще нужно было «превращать» собаку в человека? Не проще ли было, в таком случае, ввести в действие натурального Клима Чугункина? Но автору почему-то понадобился пес...
Некоторая однозначность, а иногда и поверхностность интерпретаций авторов статей о «Собачьем сердце» объясняются, скорее всего, торопливым, а поэтому неизбежно неполным анализом повести. В основе школьного анализа текста, опирающегося на целостную интерпретацию произведения, — авторская концепция. Не находя таковой в литературоведении, учитель оказывается поставленным перед необходимостью создания собственной интерпретации, обязательно отвечающей двум главным требованиям — адекватности авторской концепции и доступности ее школьникам.
На уроках же чаще всего происходит спрямление авторской позиции за счет укрупнения какого-либо одного пласта повести: либо социального, либо нравственного, а в последнее время в Петербурге с «благословения» преподавателя Санкт-Петербургского Университета педагогического мастерства М.Р. Беловой — мистического. Безусловно, все эти линии есть в повести, все они достаточно легко выявляются, но нельзя в обозначенном автором «аккорде» брать только один звук, даже если он кажется исполнителю самым главным, самым близким его интерпретаторскому чувству.
Не претендуя на то, что мне удалось постичь все глубинные смыслы «Собачьего сердца», свою задачу вижу в том, чтобы предложить интерпретацию, которая послужит учителю основой для целостного изучения этого произведения и будет доступна для учеников 8-го класса.
Примечания
1. Сахаров Вс. Михаил Булгаков: уроки судьбы // Подъем. 1991. № 5. С. 132.
2. Грознова Н.А. Повесть «Собачье сердце» в литературном контексте 20-х годов // Творчество Михаила Булгакова: Исследования. Материалы. Библиография. Кн. I. — Л.: Наука, Ленинградское отд., 1991. С. 43—64.
3. Сахаров Вс. Ук. соч. С. 127.
4. Там же. С. 130.
5. Курсив в цитате мой.
6. Сахаров Вс. Ук. соч. С. 130.
7. Зеркалов А. «Душу и ум теснят...» Социологические размышления Михаила Булгакова // Знание — сила. 1989. № 7. С. 62.
8. Сахаров Вс. Ук. соч. С. 131.
9. Там же.
10. Лакшин В. Мир Михаила Булгакова // Литературное обозрение. 1989. № 11.
11. Там же. С. 18—19.
12. Зеркалов А. Ук. соч. С. 62.
13. Золотоносов М. «Родись второрожденьем тайным...» Михаил Булгаков: позиция писателя и движение времени // Вопросы литературы. 1989. № 4. С. 164.
14. Там же. С. 168—169.
15. Сергованцев Н. Два самоотречения Михаила Булгакова // Молодая гвардия. 1989. № 8. С. 266.
16. Там же.
17. Там же. С. 268.
18. Фуссо С. «Собачье сердце» — неуспех превращения // Литературное обозрение. 1991. № 5. С. 31.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |