Собственно, это была и не «тема» вовсе, но самая суть жизни, её предназначение и смысл — добро и зло в их вечном, абсолютном противостоянии, преступление и возмездие, бессмертие и забвение, любовь и равнодушие. Можно сказать, что роман «Мастер и Маргарита»1, над которым он начал работать в 1928 году, а последние страницы, полуслепой, диктовал в 1939—1940 годах, был книгой его жизни.
«В меня вселился бес, — пишет он В.В. Вересаеву 3 августа 1933 года. — Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатёнках, я стал марать страницу за страницей наново тот самый уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу себя сам! Пусть упадёт в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу это».
И через пять лет — жене Елене Сергеевне:
«Передо мною 327 машинописных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура авторская, большая, сложная, внимательная, возможно, с перепиской некоторых страниц.
«Что будет?» — ты спрашиваешь. Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нём. Впрочем, мы не знаем нашего будущего.
Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся ещё немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика. <...>
...Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний закатный роман»2.
Такой роман не мог написать равнодушный человек: Булгаков в эти годы был уже натурой религиозной, хотя не выставлял своих убеждений напоказ. Этот перелом в его душе произошёл, скорее всего, в пору Гражданской войны, и глубинное духовное, шедшее от отца, начало только усиливаться и крепло в столкновении с насаждавшимся большевиками атеизмом. К мыслям о Боге Булгаков часто обращается в своём дневнике 20-х гг.: «Может быть, сильным и смелым Он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о Нём легче... Вот почему я надеюсь на Бога»; «Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет» и т. д. Постоянное глумление над образом Христа в журнале «Безбожник» даже понудило Булгакова в ту пору раздобыть годичный комплект этого журнала. Напомним, что с рассуждений в атеистическом духе о Христе «учёнейшего» председателя МАССОЛИТ Берлиоза с Бездомным, «накатавшим» антирелигиозную поэму, и начинается роман.
«Речь шла, как впоследствии узнали, об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень чёрными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох или хорош, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нём — простые выдумки, самый обыкновенный миф».
Сюжет романа фантастичен. Как раз в этот момент в советскую атеистическую Москву вдруг является сам дьявол «со товарищи» и учиняет в ней, надо сказать, невиданный разгром и неразбериху, начиная с поучительной беседы с руководителем МАССОЛИТа Берлиозом о существовании исторического Христа и страшным предсказанием о скорой кончине главного атеиста (Аннушка уже разлила подсолнечное масло). Возникает противостояние Христос — Антихрист, Иешуа — Воланд. Идя от скрижалей гениальной поэмы Данте, И.Ф. Бэлза отмечал: «Обобщив громадный мифологический материал, Булгаков показал неразрывную взаимосвязь «света и тени». <...> Вслед за автором «Божественной комедии» <...> Булгаков положил в основу своего романа дуалистическую концепцию, которой подчинены различные планы развёртывающихся в «Мастере и Маргарите» картин борьбы «света и тени»»3.
Конечно, булгаковский Воланд состоит, безусловно, в литературном родстве и с мрачной гоголевской «нечистью», и с героем романа «Эликсир дьявола» немецкого мистика-фантаста Э. Гофмана, и с Мефистофелем из великой поэмы И. Гёте «Фауст». Однако связь с последним, наиболее очевидная, преломляется скорее всего через призму одноимённой оперы Шарля Гуно, столь любимой Булгаковым.
С кажущимся всемогуществом вершит дьявол в советской Москве свой суд и расправу. Стоит, впрочем, отметить, что его чарам и волшебству поддаётся лишь то, что уже подгнило, вроде «осетрины второй свежести» у буфетчика из варьете Скокова. Более того, читатель может убедиться, что автор — страшно сказать! — относится к дьяволу со сдержанной иронией (в отличие, например, от сугубо серьёзной германской традиции).
Кабинет в квартире Булгакова в Нащокинском переулке, где писатель провёл последние годы жизни
П.В. Палиевский писал в этой связи:
«Одна подробность даёт пониманию первый шаг. Мы замечаем, что он подсмеивается над дьяволом. Странный для серьёзной литературы XX века поворот, где дьявола привыкли уважать. У Булгакова что-то совсем не то. Он смеётся над силами разложения вполне невинно, но чрезвычайно для них опасно, потому что мимоходом разгадывает их принцип.
После первого изумления безнаказанностью всей «клетчатой компании» глаз наш начинает различать, что глумятся-то они, оказывается, там, где люди уже сами до них над собой поглумились; что они только подъедают ими давно оставленное.
Заметим: нигде не прикоснулся Воланд, булгаковский князь тьмы, к тому, кто сознаёт честь, живёт ею и наступает. Но он немедленно просачивается туда, где ему оставлена щель, где отступили, распались и вообразили, что спрятались: к буфетчику с «рыбкой второй свежести» и золотыми десятками в тайниках; к профессору, чуть подзабывшему Гиппократову клятву; к умнейшему специалисту по «разоблачению» ценностей, которого самого он, отделив голову, с удовольствием отправляет в «ничто».
Работа его разрушительна — но только среди совершившегося уже распада. Без этого условия его просто нет; он является повсюду, как замечают за ним, без тени, но это потому, что он сам только тень, набирающая силу там, где честь не нашла себе должного хода, не сообразила, сбилась или позволила потянуть себя не туда, где — чувствовала — будет правда. Вот тут-то «ён», как говаривала одна бабушка о дьяволе, её и схватил»4.
Как бы то ни было, Булгаков получает возможность произвести, пусть лишь мимоходом и словесно, некий суд и возмездие литературным проходимцам, административным жуликам и всей той бесчеловечно-бюрократической системе, которая только суду дьявола и подлежит. Уже не бытовая, а острополитическая сатира, скрытая от цензуры, жалит и настигает социальное зло. Это гоголевские «свиные рыла» на новый манер.
В романе ясно прослеживаются два стилистических потока. В изображении «красной Москвы» используется искромётный фельетонный слог, отточенный Булгаковым в пору его работы в «Гудке» и «Накануне». Автор утрирует язык «совкового» обывателя почти в «зощенковском» ключе и пародирует его в развязной и хамской речи притворщика и «наглого гаёра» Коровьева-Фагота, слуги дьявола («Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трёхрублёвкой и повесткой о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой» и т. д.).
Совсем в ином ключе, однако, построен «роман в романе», который живёт в воображении одновременно и Воланда-дьявола, и затравленного критиками писателя-Мастера. Это роман о Понтии Пилате и о Том, Кого не смеет ослушаться и сам дьявол, — об Иешуа. Уже говорилось в специальной литературе, что стилистически этот «роман в романе» заставляет вспомнить «нагую» пушкинскую прозу и являет собой высокий, строгий реализм, выверенный в мельчайших деталях и подробностях. Таким образом, у Булгакова далёкая библейская Иудея стала как бы реальностью, в то время как всё, происходящее вокруг Мастера (всё, кроме его любви к прекрасной Маргарите) видится сплошным нелепым сном.
Не талантливое обличение или высмеивание каких-то сторон злободневной действительности — это шло попутно, мимоходом, заодно, но глобальная мысль о человеке на этой земле, о добре и зле как исключительно конкретных категориях — вот что двигало пером Булгакова-романиста. Уже в этом принципиальное отличие его романа от известной сатирической дилогии И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». «Мастер и Маргарита» создавался в прямой полемике с так называемой «одесской школой» (молодой Катаев, И. Ильф, Е. Петров, Ю. Олеша — писатели, с которыми, как мы помним, Булгаков сотрудничал в «Гудке» и находился в приятельских отношениях).
Сострадание душе человеческой резко распределило свет и тени в булгаковском романе, почти истребив в нём благодушный юмор: никакого сочувствия проходимцам, бойким халтурщикам, всякого рода Латунским, Ариманам и прочим Варенухам. Если Остап Бендер в дилогии — это, по удачному определению И. Эренбурга, «симпатичный жулик», то в строгом художественном контексте «Мастера и Маргариты» он выглядел бы уже начисто лишённым своего двусмысленного шарма. В романе, где соотносятся, повторим, два плана, два аналитических начала, все время звучит беззвучное: «Суд идёт!»
«Роман «Мастер и Маргарита»... — пишет Константин Симонов, — написан так, словно автор, заранее чувствуя, что это его последнее произведение, хотел вложить в него без остатка всю остроту своего сатирического глаза, безудержность фантазии, силу психологической наблюдательности.
Щедрость, с которой это сделал Булгаков, строя причудливое здание своего романа, местами при чтении кажется даже неумеренной, а переходы от одного к другому — от сатиры к психологической прозе, от психологической прозы к фантастике — порой настолько резки, что начинают казаться швами в ткани повествования. Есть в этой книге какая-то безудержность, какая-то предсмертная ослепительность большого таланта, где-то в глубине души своей чувствующего краткость оставшегося ему жизненного пути.
Начало редакции романа (с подзаголовком «Фантастический роман»), 1932 г.
«Мастер и Маргарита» — одна из тех беспокойных книг, в которых разным людям разное нравится и, добавлю, разное не нравится: в которых, читая их, одно приемлют, с другим спорят, с третьим не соглашаются...
В мою, например, благодарную память после чтения романа глубже всего вторгся беспощадно точный рассказ об одном дне римского прокуратора Понтия Пилата — это роман в романе, психологический внутри фантастического»5.
Исследователи, зарубежные и отечественные, отмечают новаторство романа. «Роман Булгакова для русской литературы действительно новаторский, а потому и нелегко дающийся в руки... — пишет американский литературовед М. Крепс. — Фантастика наталкивается на сугубый реализм, миф на скрупулёзную историческую достоверность, теософия на демонизм, романтика на клоунаду». «Если добавить, — комментирует наш исследователь Б. Соколов, — что действие ершалаимских сцен «Мастера и Маргариты» — романа Мастера о Понтии Пилате происходит в течение одного дня, что удовлетворяет требованиям классицизма, то можно с уверенностью сказать, что в булгаковском романе соединились весьма органично едва ли не все существующие в мире жанры и литературные направления». Здесь сходятся все стихии: смешное и серьёзное, философия и сатира, пародия и волшебная фантастика.
Архитектоника романа (построение, соразмерность художественного произведения) поражает своей продуманной сложностью. Литературоведы находят в нём три основных мира — «древний ершалаимский, вечный потусторонний и современный московский», которые не только связаны между собой (роль связки выполняет мир сатаны), но и обладают собственными шкалами времени». Этим трём мирам соответствуют триады героев, объединённые функциональным подобием, а в ряде случаев и портретным сходством.
Первая: прокуратор Иудеи Понтий Пилат — «князь тьмы» Воланд — директор психиатрической клиники профессор Стравинский, каждый из которых диктует свою волю в своём мире. Вторая триада: Афраний, первый помощник Пилата, — Коровьев-Фагот, первый помощник Воланда, — врач Фёдор Васильевич, первый помощник Стравинского. Третья: кентурион Марк Крысобой, командир особой кентурии, — Азазелло, демон-убийца, — Арчибальд Арчибальдович, директор ресторана Дома Грибоедова. Четвёртая — это животные, в большей или меньшей степени наделённые человеческими чертами: Банга, любимый пёс Пилата, — кот Бегемот, любимый шут Воланда, — милицейский пёс Тузбубен, «современная копия собаки Прокуратора». Пятая: Низа, агент Афрания, — Гелла, агент и служанка Коровьева-Фагота, — Наташа (служанка, домработница Маргариты). И таких триад в романе Б. Соколов насчитывает восемь.
Трёхмерность «Мастера и Маргариты», возможно, восходит к глобальному философскому построению П.А. Флоренского, развивающего мысль о том, что «троичность есть наиболее общая характеристика бытия». Собственно, всё это, в свою очередь, восходит к учению о Святой Троице. Единственное и уникальное положение в романе занимает Маргарита — символ любви, милосердия и вечной женственности.
Именно Маргарита спасает из глухого забвения сумасшедшего дома. Именно она, приняв предложение Воланда и обратившись в ведьму, мстит Латунскому и его компании, затравившей Мастера, и устраивает неслыханный погром в их квартирах, в новеньком доме Драмлита. И она, королева бала у Сатаны, прощает обезумевшую Фриду, которая столетиями мучается, совершив преступление — задушив собственного ребёнка. Но, повторим, главное — встреча с Мастером.
«Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слёзы теперь ручьями бежали по её лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяя его:
— Ты... ты, ты».
Но не Воланд, а Иешуа решает судьбу Мастера. Присланный им Левий Матвей говорит сатане:
«— Он прочитал сочинение Мастера... и просит тебя, чтобы ты взял с собою Мастера и наградил его покоем... Он не заслужил света, он заслужил покой, — печальным голосом проговорил Левий».
«Передай, что будет сделано», — покорно отвечает Воланд».
«Подвальчик Мастера» в Мансуровском переулке
В противостоянии Света и Тьмы Мастер оказывается где-то между этими полюсами. «Булгаков всегда жаждал покоя, — размышляет В. Сахаров, — но глубокое и полное знание ценил превыше всего и именовал его выразительным словом «свет». «Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться», — сказано писателем в послании Сталину, и напрасно думают, что имелась в виду лишь заграничная поездка. «Свету!» — крикнули перед смертью булгаковские Мольер и Пётр Великий. То же сказал, умирая, их создатель. Из светлого света соткан облик Иешуа, всезнающего и потому бесстрашного в своём мудром спокойствии. Тихий ровный свет доброго вечного всезнания возрождает живого мертвеца Понтия Пилата, даёт ему, как и Мастеру, долгожданный покой и вовремя лишает силы бесчеловечное, чёрное и потому неполное знание Воланда, указывая злу его настоящее место и назначение в мире»6.
Очевидно также, что покой и забвение не лучший удел Мастера. Что же ждёт его в новом запредельном мире? В этом отношении характерен сон, привидевшийся Маргарите в начале второй части романа, накануне неожиданной для неё встречи с Азазелло: «Приснилась неизвестная Маргарите местность — безнадёжная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, меж деревьев, бревенчатое зданьице, не то оно отдельная кухня, не то баня, не то чёрт знает что. Неживое всё кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека».
В том инобытии, в каком оказался Мастер, он слышит от Маргариты совершенно иное. Но это уже финал романа:
««Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под её босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я».
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать».
В критике задавались вопросом, каков на самом деле приют Мастера. Не тот ли это пейзаж, которого уже не видит в беспамятстве Мастер и который приснился некогда Маргарите? Бог весть! На это автор уже не ответит. Так же, как не узнаем, будет ли звучать в домике любимый Мастером Шуберт. Кстати, Шуберт, вероятно, близок и Воланду. По крайней мере, когда финдиректор варьете Римский долго и безуспешно пытается дозвониться до квартиры Лиходеева, где, согласно интуристу, остановился Воланд, в трубке раздаётся «тяжкий мрачный голос, пропевший: «...скалы, мой приют...». Это романс на музыку Шуберта «der Aufenthalt» — (место) пребывания, остановка. Попутно в романе, пронизанным музыкой, Булгаков в насмешку над своими московскими персонажами наделяет их именами знаменитых композиторов: председатель МАССОЛИТа — Берлиоз, финдиректор варьете (Корсаков), директор психиатрической клиники — Стравинский.
Может показаться, что московские главы романа написаны главным образом для Мастера (в облике которого, безусловно, отразились черты и самого автора) и Маргариты (в которой мы угадываем нечто и от последней любви Булгакова — Елены). Однако в толпе столичных фантомов мы встретим ещё один, внешне неприметный образ — вначале как бы шарж — поэт Иван Бездомный. Что может быть горше для поэта, чем псевдоним «Бездомный»? Поэт без дома, без почвы, без родины. Но в начале романа (как помнит читатель) он ещё и «бездумный». Это послушный ученик Берлиоза, внимающий его «просвещённым» замечаниям. Он сгоряча предлагает давно почившего философа Канта отправить для перевоспитания «года на три в Соловки», страшно смущая своим простодушием Берлиоза, который стесняется «иностранца». Однако простодушие и есть, очевидно, та живая стихия, которая спасает Ивана.
Сперва, потрясённый встречей с дьяволом и гибелью Берлиоза, он впадает в религиозный экстаз, нацепив бумажную иконку и с зажжённой свечой является в Дом Грибоедова, где писатели объявляют его сумасшедшим. Но затем, по велению судьбы, Иван оказывается в соседней с Мастером палате. Происходит их встреча, подробный разговор о Воланде, о романе Мастера, о Понтии Пилате и Иешуа. Происходит полный переворот в сознании Ивана — теперь Ивана Николаевича Понырёва.
Напрасно пришедший к нему «один из лучших следователей Москвы» пытается как-то «расшевелить» больного свидетеля: «Но, увы, Иванушка совершенно изменился за то время, что прошло с момента гибели Берлиоза. Он был готов охотно и вежливо отвечать на все вопросы следователя, но равнодушие чувствовалось и во взгляде Ивана, и в его интонациях. Поэта больше не трогала судьба Берлиоза».
На прощание следователь пожелал Ивану скоро поправиться и вновь писать стихи.
«— Нет, — отозвался Иван, глядя не на следователя, а вдаль, на гаснущий небосклон, — это у меня никогда не пройдёт. Стихи, которые я писал, — плохие стихи, и я теперь это понял».
И наконец, уже из инобытия в его палате появляется Мастер с Маргаритой. Некогда Мастер начинал как историк и лишь затем поддался искушению написать роман о Понтии Пилате. Читателя может удивить, но Мастер (уже его тень) предлагает Иванушке как «единственному человеку» написать продолжение романа. Далее следует трогательная сцена прощания.
Перед вечным покоем
«— Так, так, — прошептала Маргарита и совсем склонилась к лежащему, — вот я вас поцелую в лоб, и всё у вас будет так, как надо... в этом вы уже мне поверьте, я всё уже видела, всё знаю.
Лежащий юноша охватил её шею руками, и она поцеловала его.
— Прощай, ученик (подчёркнуто нами), — чуть слышно сказал Мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита».
Ученик Берлиоза стал учеником Мастера.
А дальше? Дальше мы видим, как каждый год, в весеннее полнолуние на Патриарших появляется человек лет тридцати или тридцати пяти. «Это — сотрудник Института истории и философии Иван Николаевич Понырёв».
Он не продолжил написание романа, но обратился к тому, с чего начинал Мастер, — к изучению истории. Пройдя через цепь потрясений, осознав убогость и даже стыдобушку своего виршеплётства, Иванушка (как ласково именуют его Мастер и Маргарита) — Иван Николаевич Понырёв — единственный в романе, кто оказался способен к развитию. От Бездомного возвращает себе дом, имя и нечто общечеловеческое, соединяющее через углубление в историю. Но и его томит и мучает в этот вечер давно прошедшее, что стряслось с ним здесь, на этой скамейке, и он вспоминает, нет, не Воланда, но Мастера и его роман.
Мастер не может исчезнуть, быть проглоченным забвением, как не умер и «королевский комедиант» Мольер, хотя оба они, по извинительной человеческой слабости, не смогли, каждый — безгрешно и до конца — пройти свою Голгофу. Они не в силах удержаться на той духовной высоте, какой у Булгакова достигает лишь Иешуа. Этот Сын Человеческий понуждает вспомнить о целой традиции, как существовавшей задолго до романа, так и длящейся далее. Самое общее значение Иешуа (как бы страшась конкретностью разговора огрубить и вульгаризировать смысл) охарактеризовал филолог и философ П.В. Палиевский:
«Он далеко, слишком, хотя и подчёркнуто реален. Реальность эта особая, какая-то окаймляющая или резко-очертательная: ведь нигде Булгаков не сказал: «Иешуа подумал», нигде мы не присутствуем в его мыслях, не входим в его внутренний мир — не дано. Но только видим и слышим (это, конечно, исключительно сильно), как действует его разрывающий пелену ум, как трещит и расползается привычная реальность и связь понятий, но откуда и чем — непонятно, всё остаётся в обрамлении. Мы видим только раму окна, но не то, что внутри, где слишком светло: «на правду да на солнце во все глаза не глянешь». Реальность этого образа, несмотря на всю его бытовую яркость, остаётся поэтому в особых границах — как попытка проверить, что было бы, если бы он был реален и что бы тогда произошло в реальности от вторжения высшего. Булгаков с честью выдержал встречу с этой глубиной...»7
Булгаковский роман вызвал неоднозначное отношение церкви. Обсуждался вопрос, нет ли в «Мастере и Маргарите» святотатства (см., например, книгу диакона Андрея Кураева ««Мастер и Маргарита»: за Христа или против» (Издательский совет Русской православной церкви. — М., 2004)). Для самого Булгакова эта дилемма означала бы лишь грубое упрощение осторожного прикосновения к тайне. Но приближение Иешуа Га-Ноцри к Христу уже видится в том, что Иисус с младенчества обладал чудесным даром исцеления больных и увечных. А Иешуа? В романе он исцеляет от нестерпимых головных болей Понтия Пилата. Это ли не чудо? «Сознайся, — тихо по-гречески спросил Пилат, — ты великий врач?» Но следует смиренный ответ: «Нет, прокуратор, я не врач...» Кстати в церковных источниках мы находим сведения о том, что позже Пилат стал приверженцем Христа и был обезглавлен в Риме, а его жена Клавдия Прокла, уверовав в Господа, была причислена к лику святых.
У Булгакова Понтий Пилат, движимый лишь трусостью, предаёт Иешуа смертной казни, в то время как в евангельских текстах (например, в Евангелии от Матфея) даётся расширенное толкование действиям Пилата: «Пилат, видя, что ничего не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: не виновен я в крови Праведника сего» (глава 27, подглавка 24). Между тем уже давно ведутся попытки представить упрощённое толкование романа (см. например: Миловое Йованович. Евангелие от Матфея как литературный источник «Мастера и Маргариты». — Белград, 1980). На самом деле, безусловное знание Булгаковым (идущее от отца) множества источников послужило фундаментом и этой образующей романа.
В словесном поединке с Понтием Пилатом Иешуа побеждает, хотя и знает, что обречён. Сам Пилат пытается оправдать перед неистовствующими иудеями праведника, но страх, страх перед Цезарем, гневно карающим за малейшее отступление, понуждает его послать Иешуа на распятие. Пилат ненавидит Ершалаим, ненавидит Каиафу, ненавидит иудеев, которые требуют казнить Сына Божия. Но он несёт в себе один непосильный грех. После свершившегося он призывает к себе Левия Матфея и вчитывается в обрывки пергамента, где тот записывал сказанное Иешуа:
««Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты...»
Могила Михаила Афанасьевича Булгакова на Новодевичьем кладбище. В 1970 году рядом похоронили Елену Сергеевну Булгакову
Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: «Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл...»
Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова: «...большего порока... трусость»».
Мысль о собственной трусости будет жечь прокуратора до конца его жизни. Но прощение придёт, хоть и посмертно, — прощение от Иешуа. В самом конце романа раз в году Иван Николаевич видит сон (после успокоительного укола): по лунной, уходящей ввысь, к небу дороге идут двое: человек в белом плаще с кровавым подбоем и другой, молодой, в разорванном хитоне и с обезображенным лицом.
«— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.
— Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается всё выше к луне, увлекая своего спутника».
Злых людей нет, все люди — добрые. И неизбежно когда-то наступит царство истины — вот постулаты Иешуа. Возможно, это не совсем согласно с Евангелием, но мы уже говорили, что Иешуа — не Христос, а лишь приближение, тяга земной мысли о Том, Кто предсказал Царство Божие на земле.
Сам Булгаков до конца своих дней возвращался к роману и стремился внести в него что-то новое, неосуществлённое. Поражённый смертельным недугом, полуслепой, он 20 декабря 1939 года диктует Елене Сергеевне последнюю правку романа. В литературоведении и критике, в многочисленных и всё умножающихся комментариях задаются вопросом: был ли роман окончен? Ответа не это нет и не может быть. Роман существует в своём окончательном виде.
«Мастер и Маргарита» — вершина русской прозы XX столетия, апология творчества и идеальной любви в атмосфере отчаяния и мрака, отточенная, разящая сатира на весь советский строй — тот «корабль дураков», которым издали правит сатана, — призывающая вспомнить высокий ряд классики: Свифт — Гоголь — Салтыков-Щедрин, и одновременно эпическая поэма о неправедном суде Пилата и земном подвиге Иешуа. Несмотря на десятки исследований, серьёзных и глубоких, роман этот до конца не прочитан, и каждое новое поколение, верится, будет открывать в нём новый смысл. Быть может, и незавершённый автором, он предстаёт, однако, словно цельный, отстроенный храм, собор, с химерами и чудовищами снаружи и святыми ликами внутри, с толпящейся за оградой нелюдью и теми немногими, кто допущен под его своды.
Такие рукописи «не горят» (как говорит Мастеру сам Сатана — Воланд). И здесь снова напрашивается параллель в судьбе Булгакова с судьбой любимого им Мольера.
Примечания
1. «Закатному» роману Булгакова посвящено несколько отдельных книг и сотни статей. Автор не ставил перед собой задачу разбора всех прототипов и источников «Мастера и Маргариты», ограничившись лишь общим анализом гениального романа.
2. Булгаков Михаил. Дневник. Письма. 1914—1940. — С. 301—302; 474 (письмо от 15 июня 1938 г.).
3. Бэлза И.Ф. Генеалогия Мастера и Маргариты // Контекст. 1978. Литературно-теоретические исследования. — М., 1978. — С. 206.
4. Палиевский П.В. Последняя книга М. Булгакова // Палиевский П.В. Из выводов XX века. — СПб., 2004. — С. 257—258.
5. Симонов К. Предисловие. О трёх романах Михаила Булгакова // Михаил Булгаков. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. — М., 1973. — С. 7—8.
6. Сахаров Всеволод. Михаил Булгаков: писатель и власть. — М., 2000. — С. 237—238.
7. Палиевский П.В. Последняя книга Булгакова // Палиевский П.В. Из выводов XX века. — С. 264—265.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |