После нашего разговора Моня поспешил к начальству, а я, проводив его до входной двери, решил прилечь. Очень уж много событий случилось за последний день. Иной раз слоняешься по квартире без толку, мечтаешь, кто бы позвонил или чтобы у соседей случился очередной скандал — всё ж развлечение. А тут такие люди, такие имена! К этому времени я уже не удивлялся, если память подсказывала то, о чём мне ни при каких условиях не следовало знать, или наоборот, только намечались события, о которых мне было доподлинно известно — и покушение на Ленина, и суд над Фанни Каплан...
Я направлялся к своей комнате, как вдруг из темноты прихожей передо мной явился... призрак. Собственно говоря, видна была только голова. Длинные волосы, расчёсанные на пробор. Узкие, презрительно сложенные губы. Немигающий, направленный строго на меня взгляд. И борода... примерно такая же, как у богатого купца, а не лопатой, как у дворника. А посреди обветренного, морщинистого лица — попорченный оспой впечатляющих размеров нос, и чувственные ноздри, которые раздувались при каждом вдохе. В моём мозгу никак не укладывалось, что передо мной живой, плоть от плоти человек, а не оптический обман. Казалось, это тень, возникшая в неверном свете уходящего дня, который догорал там, в конце длинного сумеречного коридора.
Я вздрогнул и почему-то сказал:
— Ах!
Призрак вышел из темноты и криво усмехнулся:
— Живой, живой я! Что мне сделается?
Тут только я его узнал.
— Господи! Неужто сам Распутин?
— Я самый и есть, а ты кто будешь? — и, видя моё смущение, поторопил: — Ну, что надо-то? Ты, не стесняйся, говори.
— Да нет... Да вроде бы ничего...
— Так кто таков? — снова спросил он.
— Писатель...
Распутин сел на край стоящего в прихожей сундука и тяжело вздохнул.
— Ох, не люблю я энтих писак. Всё врут. И про Христа врут, и про меня, — и потянул меня за рукав фуфайки. — Да ты садись, в ногах-то правды нету.
— И кто ж это про Христа наврал? — спросил я, присев рядом с Распутиным.
— Да тут гугнявец один такого понаписал... Вот под трамвай бы его, тады и будет знать, как над людями издеваться! — Распутин смачно выругался. — А потому что от беса всё у него, от нечистой силы! Как смел такое написать! Да нешто он не православный?
— Я уж не знаю, чем он вам не угодил...
— Да как же, сам взгляни, — Распутин достал из кармана шубы небольшую, свёрнутую трубкой книгу и, потрясая ею в воздухе, заорал: — да за такое я б ему яйца оторвал!
Где-то вдалеке хлопнула дверь, сонный голос попросил, чтоб не мешали спать, и всё умолкло.
Я глянул на обложку. Там, словно бы из небесной глубины, из бесконечного звёздного пространства выглядывала личность очень странного, но чем-то знакомого мне господина. Изрядно исхудавшее, до блеска выбритое лицо, прилизанные волосы с идеально сделанным пробором и, самое главное, монокль в одном глазу... Батюшки! Да это же я сам! От неожиданности у меня задёргались ноги, я даже подскочил на сундуке. Такую же точно фотографию, помнится, я отдал Полю. Выходит, что же, издали в Париже мой роман? Но как же так? И отчего я сам об этом ничего не знаю?
— Что, и тебя достало? — посочувствовал Распутин. — Да я вот тоже, как это прочитал... ты не поверишь, ну до чего же стало худо!
Достав из-за пазухи початую бутылку шустовского коньяка, Распутин сделал глоток, что-нибудь на полтора стакана, и протянул оставшееся мне.
— Ha-ко, прими чуток. Верь мне, сразу полегшает.
Я приложился к горлышку. Да там и осталось всего-то ничего...
Что будет, если он меня узнает? От этой мысли сначала бросило в жар, пот стал заливать глаза, а я тем временем, стараясь оттянуть неизбежную расплату, держал возле рта уже опустевшую бутылку из-под коньяка. Так, прикрываясь бутылкой, и стоял. По счастью, монокля в глазу не было, да и волосы немного растрепались... Я осторожно глянул на Распутина. И вдруг почувствовал, что вот ещё немного и влага на моём лице заледенеет — мне стало холодно, как будто голого бросили в сугроб. Нет, этого я не переживу! А всё потому, что Распутин смотрел на меня так, ну прямо так, как тот самый следователь в кабинете на Лубянке. Точь-в-точь! Я даже подумал, уж не он ли допрашивал тогда. Да нет вроде...
— Эко присосался! — Распутин вырвал у меня из рук бутылку, встряхнул, крякнул с сожалением и бросил в угол, за сундук. — Вот так оно всегда! Стоит хорошему человеку помочь в сурьёзном деле, как сам-то оказываешься на бобах. Да кабы знать... И до чего же хочется напиться!
Честно говоря, и я не возражал. Напиться, забыться вечным сном и чтоб никогда уже не просыпаться!
Распутин вновь сердито глянул на меня, потом вдруг улыбнулся и сказал:
— А знаешь что? Поедем-ка сейчас со мной, хошь?
Такой развязки я не ожидал, а потому не сразу сообразил — всё, что ни делается, всё оказывается к лучшему. В том положении, в котором я с недавнего времени оказался, не приходилось выбирать. А вдруг и в самом деле... Вдруг поможет?
Я промямлил:
— Григорий Ефимыч, да я здесь вроде как бы под надзором...
— Это Моня, что ль, за тобою тут глядит? Да плюнь ты на него! Банкир он голожопый, только и всего, — и достав из-за пазухи, по виду, пачку долларов, стал ею потрясать в воздухе, приговаривая: — Вот он где у меня! Да я его раздену догола! Нашёл, кого бояться! — затем немного помолчал, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица, вздохнул и с явной горечью в голосе сказал: — Ну дык что? Иди, вещички собирай! Бежать, бежать надо из Москвы. Поганый это город...
Дорога на вокзал заняла гораздо больше времени, чем я предполагал. Сотни вооружённых солдат запрудили улицы. У офицеров и у штатских — у каждого красный бантик на груди. Даже курсистки, милые барышни, что-то восторженное кричат, пытаясь перекрыть шум взбудораженной толпы. Словно бы вот ещё чуть-чуть и на всех прольётся золотой дождь и манна небесная накроет улицы первопрестольной плотным покрывалом взаимной любви и нескончаемого благоденствия. То и дело слышались возгласы:
— Долой тиранов! Да здравствует свобода!
Подумалось: только бы не опять в девяносто первый год!..
Огромный рыкающий автомобиль двигался по Садовому кольцу. Кое-где приходилось останавливаться, так много было людей. Если бы ещё не палисады вдоль домов... Но вот свернули на Смоленскую улицу, и тут уж наш водила как следует наддал.
Распутин съёжился на заднем сиденье, уткнулся носом в воротник и старался не смотреть по сторонам. Его приметная шевелюра была спрятана под картузом. Только шуба могла бы его выдать. Да что поделаешь, пришлось её поменять на шинель чиновника, моего соседа по квартире. Благо, путь наш лежал на Брянский вокзал и далее — в южные края, туда, где Григорий Ефимович то ли надеялся переждать время этой смуты, а то и вовсе — имел намерение отправиться куда-нибудь в Париж или Берлин и снова жить припеваючи, благодаря содействию российских банкиров и графинь, заранее перебравшихся в Европу.
Что поразило меня, так это отсутствие вокзальной суеты. Спокойствие и порядок, только военные патрули, да вот ещё плакат, призывающий пожертвовать средства для помощи раненым на германском фронте. Сам-то Распутин ничему не удивился. Сбросив потёртую шинель и форменный картуз, уверенным шагом, по-хозяйски, направился к купейному вагону. Там его встретили двое топтунов, откуда-то снова появилась шуба... Накинув шубу, Распутин остановился на краю перрона, оглянулся, смачно сплюнул и полез в вагон. Я поспешил за ним. По счастью, на этот раз со мной уже не было набитого рукописями чемодана... Ни рукописей, ни наивных надежд добиться славы и успеха — даже это растерял.
Но вот уже устроились на мягких диванах в отдельном, богато отделанном купе. Тут же появился проводник в белом накрахмаленном кителе, с салфеткой на руке, склонился в уважительном поклоне:
— Чего изволите, Григорий Ефимыч? Может быть, чайку?
— Два стакана давай! Ну и закуски под мадеру. Мадеру-то завезли? — метнул суровой взгляд на проводника Распутин.
— Как же, как же! Не извольте беспокоиться. Вот, полный шкафчик, и закуска, как положено, — проводник услужливо распахнул дверцу и радостно осклабился.
— Давай её сюда! Да не лезь ты со своим... — Распутин отстранил проводника и ловким движением откупорил бутылку.
— А не слыхали, Григорий Ефимыч, про прорыв Брусилова? Как там на фронте-то?
— Да хрен с ними, и с фронтом энтим, и с Брусиловым! Всё равно впустую. Токи тыщи православных зря положат, а это грех, — и глянул свирепо на проводника: — Чего стоишь-то? Пшёл вон, юродивый!
Проводника, как ветром, сдуло.
Ну вот, сидим мы, пьём. После того, что видел в городе, правду сказать, осталось лишь одно желание — напиться! Смутило только сообщение проводника... И снова где-то в дальнем уголке сознания возникла мысль: уж как-то странно всё идёт, словно бы шиворот-на-выворот. Может, и прав был Моня Шустер? Может, и вправду, перекинули меня из Парижа в тридцать первый год, ну а затем пошло... Дальше голова отказывалась понимать, да и можно ли всё это осмыслить, если прямо на моих глазах огромное Колесо Истории вертелось вспять?
Тем временем первая бутылка опустела. Пришёл черёд второй...
— Хороший ты мужик, Михаил, — проговорил Распутин, опрокинув в рот стакан мадеры, — да только суеты в тебе много. Вот ты скажи, зависть мучает тебя? А ведь это тоже грех. Всё хочешь возвыситься над людьми, чтобы разные там дамочки у ног твоих валялись... Да мне ли, грешному, этого не знать?
Честно говоря, занятый своими мыслями, я так и не смог сообразить, к чему это он и как ему ответить. Да и что тут говорить — было такое впечатление, что видит он меня насквозь, всё знает про меня, даже то, о чём я сам не подозреваю.
— Ну, что голову повесил? — Распутин усмехнулся. — Ты, может, и учёней меня, и обходительнее с бабами, а ведь такой же, как и я. Жадный до этого дела, а коли получишь что, так ещё поболе хочется. Разве не так?
— Может быть, и так...
— Ты на меня не серчай, — продолжал он, хлебнув ещё мадеры. — Я хоть и битый, хоть и весь израненный, даже отравить меня пытались... И всё равно... А потому что сила во мне есть! Вот ведь и каждый человек должен найти в себе такую силу. Силы-то, они разные, а главное, что крепость в человеке должна быть... Ну, как вот в этой мадере!
Распутин плеснул мне ещё в стакан, но глядя на то, как я поморщился, потому что уже изрядно перебрал, так сказал:
— Пить не хошь? А зря. Ежели в тебе силы не хватает, вино, оно будет в самый раз. Ну не хошь, как хошь? Ладно, тогда на, скушай расстегая. По моему заказу испекли, — и, взяв в руку пирог, попытался запихнуть его мне в рот.
Что-то в этой настойчивости меня насторожило. Уж не задумал ли...
— Ха! — засмеялся он, словно бы читая мои мысли. — Да ведь и я давеча тоже так подумал. Потому-то и заставил хлебопёка самолично пробу снять. И вот гляжу, как откусил он, стал жевать. И до того мне стало жалко, вырвал у него изо рта пирог и сам сжевал. Очень уж мне эти расстегаи нравятся.
— Да мне вроде бы тоже, — промямлил я, откусывай кусочек пирога.
— Нет, что-то всё-таки с тобой не так, — Распутин посмотрел в мои глаза и погрустнел. — Что квёлый такой? Пей, милай, пей! Что, душа не принимает? Дак ты её заставь! — он стукнул могучим кулаком по столу, отчего у меня возникло подозрение, что вот напоят меня силой, а потом...
И опять словно бы читает мысли:
— Да ты не бойсь! Пишут обо мне всяко, а ты не верь... Людишки они жадные, завистливые. Писаки никчёмные, одним словом, — Распутин сплюнул прямо на пол и растёр сапогом. — А вот спросил бы я писателев энтих, пошто, значит, пишете? Ты сам-то знашь?
— Ну как же. Если есть талант и появились интересные мысли...
— Эх, вижу, что и ты ничего не понимать. Потому как не в таланте дело, а в потребности души. А душа, она, соколик, дело тёмное...
— Разве писательство — это тоже грех?
— Трех греху рознь, — задумчиво произнёс Распутин. — А только и то надобно понять, что грех в жизни это главное. Без греха этой самой жизни нет, потому как покаяния нет. А без раскаяния, знай, немощь тебя одолеет, и тогда уж точно, от бесовских козней не отвертишься.
— Так что же? То, что я пишу — это покаяние?
— В том-то и дело, что без раскаяния-то душу свою не поймёшь. А не сумеешь в себе самом, грешном, разобраться, тогда чего ж берёшься о других судить?
— Да я вот только пытаюсь их понять. Всё что-то ищу, анализирую...
— Эх, милай, много больно головой живешь. Нешто словами все расскажешь? Сердцем надобно, чтобы душа сама писала...
Кутанин! Точно так же говорил Кутанин. Но только тот профессор, дипломированный психиатр, а здесь обыкновенный мужик. И надо же, всё-то знает. Вот если бы и мне так... Да что ж, наверное, теперь не суждено. Вот если бы всё начать сначала...
Распутин ещё что-то говорил. Но я уже не слушал его. И вот, наконец, забылся тяжким сном.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |