Глава XV

Пойду просить политического убежища! Так я и решил. Просто сил никаких нет ждать. Ждать, когда за тобой придут, предъявят мятую бумажку с надписью «Десять лет с конфискацией всех рукописей», да ещё с пожизненным запретом на профессию. Ну а затем...

А что мне делать, если книги не печатают, не ставят пьесы? Чуть что не так — затаскают по судам. Нет, с этим следует кончать! То есть, или — или. Если есть подозрения, пусть скажут мне в глаза. Я даже был готов явиться к ним с повинной. Только вот, в чём повиниться — этого не знал. И так, и сяк анализировал события последних дней, прикидывал, кому мог невзначай перейти дорогу, но, сколько ни копался в памяти, ничего внятного в голову не приходило. Разве что перед Тасей виноват. Но и она тоже хороша, зачем наябедничала на меня княгине? А впрочем, было всё это уже давно, даже не очень верится, что было.

Господи, прости меня и помилуй за то, что согрешил. Самое ужасное, не знаю, в чём мой грех. Однако чувствую, что возмездие неотвратимо... Вот-вот что-то жуткое произойдёт... Бог мой, я сойду с ума! В сущности, остаётся лишь одно — взять револьвер и застрелиться... Нет, это уже было, нельзя же каждый раз...

Да, всё бы оказалось очень просто, если бы на меня донос кто-то написал. Тут всё понятно, даже признания не требуется. А так, гадай или не гадай, но всё равно выгадать, похоже, не удастся. Как говорится, от судьбы, да от сумы...

На том и порешил. Оделся, сложил в портфель рукописи, мыло и мочалку, две смены нижнего белья, осколок от булыжника на Малой Бронной и пошёл.

Правду сказать, первая мысль была — пойти сдаваться. Но останавливало сомнение, а с чем бы я пришёл? Нет ни задокументированных фактов, ни письменных показаний свидетелей. Ещё за психа ненормального сочтут, а там недалеко и до шестой палаты в Кащенке.

Столь же наивным было бы намерение доказать, что кто-то меня преследует по политическим мотивам. Какие тут ещё мотивы, какие убеждения? Я бы по этой теме и двух слов не смог связать. Ну монархист, не либерал. А вам какое дело?

И тут вдруг захотелось мне домой. Ужасно захотелось, мучительно, отчаянно и даже нестерпимо! Чуть ли не бегом добрался до посольства.

— Здравствуйте! — это я им говорю.

— Здоровеньки булы, пане добродзию, — вежливо мне отвечают.

— Тут такое дело у меня... домой хочу.

— Та скатертью дорога, — говорит один из них, криво улыбаясь.

Это как же их понять?

— Вы, видимо, не знаете. Но дом мой в Киеве, — поясняю.

— Ха, подивитися! Москали всю незалежную скупили, — эти ржут.

— Да свой я, киевский! — убеждаю. — Вот и паспорт мой.

— Ну що вы брешете? Видали, вин з Киеву, — похоже, один из них не на шутку разозлился. — А чому ж зараз говорити не на ридной мови, а на тарабарском языке?

— Причём тут мова? Я с детства на русском говорю.

— Що вин казав? — спрашивает другой.

— Говорит, що вин залётный.

— Та гони в шею этот сучий хвост!

— Как это в шею? В Киеве у меня семья!

— Та не журись. Найдёшь себе другую кралю.

— Да что же это такое, в самом деле! Вы что... вы разве не слыхали про киевскую Русь?

— Бач, Опанас! Во гарно брешет!

Да провались оно! Я повернулся и, не прощаясь, пошёл прочь.

— Хай живе Вильна Украина! — послышалось мне вслед.

Податься, что ли, в монастырь? Нет, лучше в скит. Только чтоб рядом ни живой души на десять... нет, на двадцать километров.

Или сбежать в Париж? А что, может, удастся там о Кире что-нибудь узнать? Вот только хорошо бы с рукописью для начала разобраться...

Снова иду в издательство. Шестой этаж. Направо до конца. «Бюро претензий». Этот, которому я пять баксов дал, сразу же меня узнал, без очереди к даме пропускает. Всегда бы так! Бледная дама под фотографией мужика в шинели говорит:

— Роман ваш отдан на отзыв в одну солидную организацию. Вы же у нас зарубежный автор? Так вот и надо бы определить, нет ли в тексте неустранимых искажений языка, двусмысленных оборотов, непонятных русскому читателю, завуалированного мата... А то ведь кто вас, незалежних, знает...

Ладно, иду по указанному адресу. А там вахтёр. Стучусь. Прошу, чтобы впустили. Отвечает:

— Не положено.

— Но мне же очень, очень надо!

— С письмом сопроводительным приходи. Чтоб было по всей форме — на бланке с гербовой печатью и чтобы начальство подписало.

— Да нет у меня ни одного начальника!

— Как же так? Без этого нельзя.

— Я сам по себе. Пустите!

— Говорю же, не положено.

— Да там ведь обсуждают мой роман.

— Какой-такой роман? Ничего не знаю...

Думаю, может, копию рукописи предъявить. Пусть с паспортом сравнит. Только как авторство ему докажешь, если подписался псевдонимом?

Тут дело вот в чём. Ещё когда знакомился с книгами того однофамильца из музея, возникла страшная мысль. Ведь что может получиться — его неудачи могут приписать мне, ну а моя слава достанется умершему. Этого я не должен допустить. Поэтому и придумал псевдоним — Михаил Покровский. Так оно надёжнее. Да только каждому балбесу всего не объяснишь...

— А если... — тут я достал доллар из бумажника.

— Однако, это же тебе не ресторан, — поначалу обиделся вахтёр, а потом глянул на купюру повнимательнее и заулыбался: — Да, знаешь ли, бывали времена! Случалось, я за вечер столько набирал... А при теперешней инфляции... Да что тут говорить, профукали Россию...

— Так что же делать-то?

Не стану хорошего человека выдавать, но выход нашёлся без труда — сбегал я за бутылкой в ближайший магазин и вот тихонечко, опасливо озираясь по сторонам и вздрагивая при каждом стуке, поднимаюсь по лестнице на второй этаж и по ковровой дорожке направляюсь в зал. Вроде бы там и проходит заседание здешнего Учёного Совета.

Сначала длинный коридор. Стены увешаны дипломами и благодарственными грамотами за достижения в деле улучшения родного языка. Потом огромное фойе — тут не до грамот, потому что по стенам сплошь бородачи в тяжеловесных рамах, начиная с Кирилла и Мефодия. Кто знает, возможно, борода у них нечто вроде отличительного знака, ярлыка. Нет, скорее уж, памятной медали. А как ещё может выглядеть медаль почётного строителя, если речь о строительстве языка?

Я перед входом в зал. И вот, прислонившись ухом к двери, внемлю доносящимся из зала голосам. Ну что поделаешь — попросту подслушиваю.

— Шутки шутками, уважаемые господа. Но как же так случилось, что наши признанные классики не смогли ничего такого написать? Да что писатели... ведущие литературоведы эту тему просмотрели. А ведь какие люди, какие имена! Ну, им-то, может, и простительно, коль выше крыши заняты работой, им ещё изучать и изучать. Что Пушкин, что этот... как его... Фёдор Достоевский. Тут, в общем-то, понятно. А вот ведущий наш литературоведческий журнал с его многочисленной армией исследователей — он-то, они-то что? Прогавкали, профукали, опять же просмотрели?

— Издеваетесь? Нам деньги нужно зарабатывать, семью кормить, а вы тут с каким-то неизвестным автором. Да кому он нужен? Говорят, написал что-то про Булгакова, про роман его с княгиней, ну так и что? Мало ли чего жулик нафигачил! Да я не сомневаюсь, что архивы подчистил, домовые книги заново переписал, поддельные княжеские письма разослал в музеи. Тьфу на него!

— Ну, это вы слишком! А я бы ему так сказал: как-то не верится, гражданин хороший. Слишком уж гладко у тебя, да и сюжет замысловатый. Ну очень это подозрительно! Такого в природе просто не бывает. Так что, извини, вынужден прийти к выводу, что ты списал. Но у кого?

— Да-да! Я тут припомнил «Тихий Дон». Конечно, сравнивать не собираюсь, но сказывали, что ту историю сочинил белогвардейский офицер. Так может это самое и здесь?

— Господа! Мы забываем о деликатных обстоятельствах. Как-никак речь идёт о замужней даме, да ещё княгине. Вряд ли её любовник пользовался курьером, чтобы нежные послания передавать. Скорее всего, на то был телефон.

— Так может быть телефонистка?

— А это мысль!

— Да! Да! Представьте, старая дева, бывшая курсистка с неудавшейся судьбой. Случайно подслушала разговор. Затем телефон поставила на прослушку, записи расшифровала... Ну и вот!

— Он, что же, за телефонистками ухлёстывал?

— Кто? Автор?

— А как ещё к нему такие записи могли попасть?

— Возможно, родственник Булгакова.

— Для справки сообщаю. Родственников автора в 1916 году в Москве не обнаружено. Однофамилец был. Торговал стерлядью, карасями и севрюгой.

— Да, благословенные были времена! Стерляжья ушица с расстегаями...

— А водочка! Водочка! Настоящая, смирновская, да со слезой...

— Да, были времена!

— Господа! Не отвлекайтесь. Тут, недалеко есть ресторан...

— А-а-а-а-а!!!

— Терентий Маркович! Что с вами!

— А-а-а-а-а!!!

— Да что случилось-то? Приснился нехороший сон?

— Вспомнил! Вспомнил я этого Михрютку! — нехорошо смеётся. — Я ж его тогда в ухо укусил!

— Так, давайте всё отмотаем на начало. Где и когда вы познакомились?

— Да знать бы я его не знал!

— И всё же?

— В школе. За одной партой мы сидели.

— За что кусался-то?

— А ты как думаешь? За дело!

— Позвольте, господа! Однако из того, что автор наш укушенный, вовсе не следует, что он враль, плагиатор и вообще — что очень нехороший человек.

— А кто?

— Ну просто повезло. Набрёл на интересную тему и совершенно случайно, подчёркиваю, случайно написал роман. Науке известны и не такие случаи.

— Так что же будем делать? Я вот не знаю — то ли порицание выносить, то ли благодарить за нужную работу...

— А кому она нужна?

— Да ведь интересно.

— Мне лично нет. С княгинями сроду не возжался.

— Да она б тебе и не дала.

— Это почему ж такое?

— Да талантом ты не вышел?

— Это почему ж не вышел? Да ты ваще туда сроду не входил!

— Господа! Не будем ссориться. Литературные таланты — это тема следующего заседания. Итак, что будем записывать в протокол?

— Кхе, кхе... Позвольте мне.

— Просим, просим... Слово имеет Терентий Маркович...

Тут я уже не выдержал. Казалось, вот ещё чуть-чуть, ударом ноги дверь вышибу и ворвусь в актовый зал. Что вы себе позволяете? Да как можно такое говорить о человеке! Что Шустер, что эти — вот опять про плагиат. Сами-то, наверное, списывали, а сваливаете на других. Да можно ли унижать такими подозрениями человека? И если бы не уважение к Кириллу и Мефодию... В общем, я осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель просунул голову.

На помосте или, точнее, на эстраде — даже не знаю, как это следует назвать — стоял докладчик. Розовощёкий, с окладистой белой бородой, он словно бы перебрался сюда на время со «стены бородачей» — тех, что в фойе стоят... то есть висят на страже. Висят без отдыха, без сна. Телохранители словесности, блюстители знаков препинания, борцы за чистоту сравнений и метафор...

Некстати вспомнилась зелёная ёлка с золотой звездой, подарки от Деда Мороза и Снегурочки. Всё это было. Это было когда-то, и верится, что ещё придёт зима. Само собой, если ничто не помешает. Погода, ведь она нередко извивается ужом — вот ждёшь от неё трескучего мороза, снега, а она неожиданно дождями поливает. Ну вот и тут, вместо того, чтобы чирикать по-воробьиному, докладчик разливался соловьем:

— Господа! Как вам должно быть хорошо известно, культура постсоветская гетерогенна. Складывающийся в рамках гибридного регистра понятный большинству присутствующих в зале узус зависит фундаментальным образом от соотношения книжного и некнижного языков. Не буду вам напоминать, что признак книжности — это основное отличие языков в сознании носителей.

— Верно! Правильно! — кричали из зала.

— Можем ли мы утверждать, что представленный материал соответствует священному для нас принципу книжности? Нет и ещё раз нет! Готов повторить это в любой аудитории и на любом европейском языке — от древнефламандского до идиша.

— Браво, мэтр! — послышалось из третьего ряда.

— Скажу больше. Автор романа — это вредный сорняк, который вреден для всех, вне зависимости от литературных предпочтений. Сорняк, который губит русскую литературу. Да что тут говорить — он губит всё! Причём проблема не в порочной идеологии, потому что никакой идеологии в романе нет, а в завиральных идеях, которые, как у всякого мошенника, взяты напрокат неизвестно где и у кого, и непонятно, для какой цели.

— Требуем расследования! Плагиат здесь не пройдёт! — закричали в зале.

— Переходя к сюжету, считаю необходимым особо подчеркнуть, что тема рукописи надумана и неоригинальна. А потому нет никаких оснований утверждать, будто представленный на наше рассмотрение материал является значительным достижением в области словесности. В конце концов, да мало ли с кем эта княгиня спала! И что же, о каждом таком случае следует писать роман?

— Запретить! Забаллотировать! — неслось из зала.

— Мало того, что автор предаёт огласке интимные моменты жизни уважаемых людей, так он ещё набрался наглости рассуждать об исторических реалиях державы. Да что рассуждать, даже делать выводы. Господа, но так нельзя! Мы не позволим выскочкам замахиваться на величие России!

Тут кто-то врубил гимн. Все как по команде встали...

— Кому ещё там неймётся! Что за шутки, господа? — судя по тону, возмутился учёный секретарь. — Немедленно уберите музыку.

В задних рядах возник переполох. Кто-то охнул, получив под дых, кому-то стало плохо... Но вот злоумышленника вывели, все успокоились. Тут я почувствовал — либо сейчас, либо никогда. Ворвался в зал и, выбросив руку в направлении трибуны, заорал:

— Вот вы, знатоки узуса и книжного регистра! Вы, претендующие на звание хранителей русского языка! Попробуйте! Попробуйте написать что-нибудь получше! Да будьте вы так же талантливы, как Куприн, Бунин и Максим Горький вместе взятые, вам и тогда это будет не по силам. А потому что всё нужно пережить. И войну, и морфий, и возвратный тиф... Только тогда удастся рассказать и о загубленной любви, и о стране, и о своей несчастной жизни. А иначе... — тут я запнулся, не зная, что бы ещё пообиднее сказать, — а иначе не выйдет ничего, кроме очередной, никому не нужной, бездарной диссертации!

Задние ряды в едином порыве поднялись. Раздались аплодисменты, переросшие в овацию.

— Просим! Просим!

Чего просят, я был не в состоянии понять. Только вежливый жест учёного секретаря разъяснил ситуацию: меня приглашали занять место на трибуне.

Я нерешительно двинулся в направлении докладчика, который от неожиданности происшедшего словно бы проглотил язык, к тому же напрочь потерял способность двигаться. Но вот я сам подошёл к нему и что же вижу? К моему изумлению, докладчиком и в самом деле оказался мой одноклассник по киевской гимназии. Тюря... Тюря... Какая же у него была фамилия? Знакомую личность не могла скрыть даже крашеная перекисью кудлатая борода — продукт поклонения моде середины девятнадцатого века. «Вот ведь свезло!» — чуть было не воскликнул я, но что-то во взгляде одноклассника заставило удержаться от объятий. И ещё подозрение возникло. Выходит, и его переместили во времени на несколько десятков лет? В прежние-то годы зарабатывал на жизнь в бульварной газетёнке, а теперь вот на передний край науки перекинули. Судя по всему, неплохо здесь устроился.

Я сдержанно произнёс:

— Ну, здравствуй, Тюря!

— Убедительно прошу вас не морочить голову, — был его ответ. — Вы, собственно, кто такой?

— Ну как же, Тюря! Неужели ты меня не помнишь? — честно скажу, я был огорчён столь скверным состоянием его ума. — Это же ты, сидя рядом на передней парте, то и дело меня в задницу щипал. А когда училка реагировала на крик, объяснял ей, что это я с младенчества такой неизлечимый неврастеник.

Дальше было вот что. Докладчик густо покраснел и спрятал за спиною руки. Надо полагать, подальше от греха. Понятное дело, что я поруганный свой зад не собирался предъявлять, да это наверняка оказалось бы излишним. Потому что задние ряды и без того просто уже корчились от смеха. А уважаемый докладчик, сбежав с трибуны, ринулся к дверям, теряя с каждым шагом крашеные волосы из бороды и свой авторитет среди научного сообщества.

Ну вот и нет его, исчез в дверях. Мир твоему словесному праху, неусыпный труженик и организатор литературного процесса! История твоих стенаний не забудет! А знатные бородачи там, на стене, твоё отсутствие как-нибудь перенесут.

Ко всему этому надо бы добавить, что положительного отзыва на роман я не получил. Говорят, рукопись где-то затерялась. Нет! Ещё раз пережить скитания по редакциям, пьянку с рецензентом, опять выслушивать суждения литературных бонз... Нет, это без меня. Увольте, граждане, увольте!

Осталась последняя надежда — обратиться к олигарху.