Прошло почти полвека со дня смерти Михаила Афанасьевича Булгакова. Архив его, вместо того чтобы храниться единым монолитным фондом, разошелся по разным архивохранилищам.
Основной его массив — в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина, есть его фонды в Пушкинском Доме, в Музее МХАТ и в Литературном музее. В ЦГАЛИ СССР рукописи, письма, фотографии и др. документы писателя хранятся в разных фондах, о чем мне довелось говорить на Первых Булгаковских чтениях.
В наши дни получить на государственное хранение даже отдельный документ Булгакова — редкость, не говоря уже о комплексе тех или иных его материалов. Но вот, 6 декабря 1985 года в ЦГАЛИ поступила большая часть архива В.В. Вересаева1, которую передала его племянница и литературный секретарь Валерия Михайловна Нольде. В составе этого архива находятся подлинные документы Булгакова — двадцать писем Вересаеву, одна записка ему же на визитной карточке, два соглашения от 11 марта 1939 года и 30 января 1940 года, касающиеся пьесы «Пушкин», а также договоры авторов с пятью театрами на постановку этой пьесы.
Долгое время письма Булгакова к Вересаеву находились в частных руках, сначала у адресата, затем у его наследников и поэтому до сих пор оставались неопубликованными2.
Из двадцати приобретенных писем шесть, относящихся к периоду совместной работы писателей над пьесой «Пушкин» («Последние дни»), опубликованы полностью в журнале «Вопросы литературы» (1965, № 3). Напечатаны они с небольшими разночтениями, пропусками отдельных слов, без ссылок на источники текста. Еще три письма цитированы М, О. Чудаковой в ее обзоре фонда Булгакова по копиям, хранящимся в Пушкинском Доме3.
Все остальные письма до 1988 года оставались неопубликованными. Во время Вторых Булгаковских чтений обзор их был сделан впервые.
Поскольку письма опубликованы в разных журналах в разное время, есть смысл свести их воедино и остановиться на всем комплексе известных нам писем Булгакова Вересаеву. Тем более, что теперь в нашем распоряжении подлинники.
Первое письмо относится к 6 декабря 1925 года, последнее — к 11 марта 1939 года. И ни одного пустого или равнодушного! Все ранние письма, до начала их совместной работы, говорят о том, что Булгаков не случайно из всей блистательной тогда плеяды пушкинистов обратился с предложением соавторства именно к Вересаеву, близкому ему по духу и хорошо знающему исторический материал пушкинской эпохи.
Первая их встреча произошла в 1923—1924 годах, в редакции журнала «Недра», членом редколлегии которого был в эти годы Вересаев и куда Булгаков принес «Дьяволиаду», «Белую гвардию», «Роковые яйца». Вересаев сразу обратил внимание на талантливого молодого автора.
С середины 1920-х годов Викентий Викентьевич начал публиковать свои работы о Пушкине. В 1932—1933 годах вышли в свет его книги о столь любимом Булгаковым Гоголе. Сближал их и обоюдный интерес к теме «Интеллигенция и революция». Все письма, предшествующие 18 октября 1934 года, дню, когда состоялось решение писать вместе пьесу, говорят о сердечной расположенности Булгакова к Вересаеву. Письма отмечены искренностью, какой-то душевной распахнутостью, в них Булгаков сообщает Вересаеву не только о своих творческих бедах, но и о своем болезненном состоянии. Очевидно, не последнюю роль в этом сыграла их профессиональная близость. Оба были врачами.
1925 год. Широко отмечается 40-летие литературной деятельности Вересаева. 7 декабря в помещении Малого театра происходит его торжественное чествование.
А накануне Булгаков отправил ему письмо.
1925 г. 6 декабря
Дорогой Викентий Викентьевич,
я был у Вас, чтобы без всякой торжественности поздравить Вас.
Вчера, собираясь послать Вам парадное письмо, я стал перечитывать Вас, письма так и не написал, а ночью убедился, насколько значительно то, что Вы сочинили за свой большой путь.
Не раз за последние удивительные годы снимал я с полки Ваши книги и убеждался, что они живут. Сроков людских нам знать не дано, но я верю, и совершенно искренно, что я буду держать в руках Вашу новую книгу и она так же взволнует меня, как много лет назад меня на первом пороге трудной лестницы взволновали «Записки врача».
Это будет настоящей радостью — знаком, что жива наша Словесность Российская — а ей моя любовь.
Крепко целую Вас
Михаил Булгаков4.
Деловое письмо от 19 августа 1926 года, содержащее просьбу поддержать его заявление о приеме в члены Комиссии по улучшению быта ученых, облечено в шутливо-ироническую булгаковскую форму. Оно послано в Коктебель, где отдыхал в то время Вересаев.
1926 г. 19 августа
Москва
Дорогой Викентий Викентьевич!
Ежедневное созерцание моего управдома, рассуждающего о том, что такое излишек площади (я лично считаю излишком лишь все сверх 200 десятин), толкнуло меня на подачу анкеты в КУВУ5.
Если Вы хоть немного отдохнули и меня не проклинаете, не черкнете ли квалификационной даме, сидящей под плакатом у Незлобинского театра, или мне (не упоминая об отрицательных сторонах моего характера) Ваше заключение обо мне.
Как скорее протолкнуть анкету и добиться зачисления? Советом крайне обяжете!
Когда собираетесь вернуться? Как Ваше здоровье? Работаете ли над «Пушкиным»6? Как море? Если ответите на все эти вопросы — обрадуете. О Вас всегда вспоминаю с теплом.
Мотаясь между Москвой и подмосковной дачей (теннис в те редкие промежутки, когда нет дождя), добился стойкого и заметного ухудшения здоровья.
Радуют многочисленные знакомые: при встречах говорят о том, как я плохо выгляжу, ласково и сочувственно осведомляются, почему я в Москве, или утверждают, что... с осени я буду богат!! (Намек на Театр)7.
Последнюю мысль мне они внушили настолько, что я выкормил в душе одно — с осени платить долги!!!
В редкие минуты просветления, впрочем, сознаю, что мысль о богатстве — глупая мысль.
Итак, желаю Вам отдохнуть.
Преданный Вам
М. Булгаков
Мал. Левшинский пер., 4 кв. 18.
Но вот с успехом прошла долгожданная премьера «Дней Турбиных». 18 ноября 1926 года Вересаев получает приглашение на спектакль.
19 18/XI 26
Дорогой Викентий Викентьевич!
При сем посылаю Вам два билета (для Вас и супруги Вашей) на «Дни Турбиных».
Кроме того, посылаю первые 50 рублей в уплату моего долга Вам.
Только вчера начал небольшими порциями получать гонорар (громадные суммы забрали крупные мои кредиторы и в первую очередь — Театр). Только этим объясняется моя задержка в уплате Вам.
Посылаю Вам великую благодарность, а сам направляюсь в ГПУ (опять вызвали).
Искренно преданный Вам
М. Булгаков9
Затем в переписке наступил четырехлетний перерыв. Следующая записка на визитной карточке относится к 1 июня 1930 года.
[1 июня 1930 г.]10
Дорогой Викентий Викентьевич,
у меня сняли телефон и отрезали таким образом от мира.
Зайду к Вам завтра (2-го) в 5 час. вечера. Удобно ли это Вам?
Любовь Евгениевна и я Марии Гермогеновне11 шлем привет!
Ваш М. Булгаков
(бывший драматург, а ныне режиссер МХТ)12
29.VI.31 г.
Дорогой Викентий Викентьевич!
К хорошим людям уж и звонить боюсь, и писать, и ходить: неприлично я исчез с горизонта, сам понимаю.
Но, надеюсь, поверите, если скажу, что театр меня съел начисто. Меня нет. Преимущественно «Мертвые души»13. Помимо инсценирования и поправок, которых царствию, по-видимому, не будет конца, режиссура, а кроме того, и актерство14 (с осени вхожу в актерский цех — кстати, как Вам это нравится?). МХТ уехал в Ленинград, а я здесь вожусь с работой на стороне (маленькая постановка в маленьком театре15).
Кончилось все это серьезно: болен я стал, Викентий Викентьевич. Симптомов перечислять не стану, скажу лишь, что на письма деловые перестал отвечать. И бывает часто ядовитая мысль — уж не свершил ли я, в самом деле, свой круг? По-ученому это называется нейростения, если не ошибаюсь.
А тут чудо из Ленинграда — один театр мне пьесу заказал16.
Делаю последние усилия встать на ноги и показать, что фантазия не иссякла. А может, иссякла. Но какая тема дана, Викентий Викентьевич! Хочется безумно Вам рассказать! Когда можно к Вам прийти?
Видел позавчера сон: я сижу у Вас в кабинете, а Вы меня ругаете (холодный пот выступил).
Да не будет так наяву!
Марии Гермогеновне передайте и жены моей и мой привет! И не говорите, что я плохой. Я — умученный. Желаю Вам самого всего хорошего.
Ваш М. Булгаков17
И почти через месяц — 22—28 июля 1931 года — большое письмо:
22.VII.31 г.
Дорогой Викентий Викентьевич!
Сегодня, вернувшись из г. Зубцова, где я 12 дней купался и писал, получил Ваше письмо от 17.VII и очень ему обрадовался.
Вы не могли дозвониться, потому что ни Любови Евгениевны, ни меня не было, а домашняя работница, очевидно, отлучалась. Телефон мой прежний — 2-03-27 (Б. Пироговская 35а).
В самом деле: почему мы так редко видимся? В тот темный год18, когда я был раздавлен и мне по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя, Вы пришли и подняли мой дух. Умнейшая писательская нежность!
Но не только это. Наши встречи, беседы, Вы, Викентий Викентьевич, так дороги и интересны!
За то, что бремя стеснения с меня снимаете — спасибо Вам.
Причина — в моей жизни. Занятость бывает разная. Так вот моя занятость неестественная. Она складывается из темнейшего беспокойства, размена на пустяки, которыми я вовсе не должен был бы заниматься, полной безнадежности, нейростенических страхов, бессильных попыток. У меня перебито крыло.
Я запустил встречи с людьми и переписку. Вот, например, последнее обстоятельство. Ведь это же поистине чудовищно! Приходят деловые письма, ведь нужно же отвечать! А я не отвечаю подолгу, а иногда и вовсе не отвечал.
Вы думаете, что я не пытался Вам писать, когда, чтобы навестить Вас, не выкраивалось время из-за театра? Могу уверить, что начинал несколько раз. Но я пяти строчек не могу сочинить письма. Я боюсь писать! Я жгу начала писем в печке.
25.VII
Вот образец: начал письмо 22-го и на второй странице завяз. Но теперь в июле—августе и далее я буду с этим бороться. Я восстановлю переписку.
26.VII
Викентий Викентьевич! Прочтите внимательно дальнейшее. Дайте совет.
Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.
Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..». Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..19
27.VII
Продолжаю: один человек с очень известной литературной фамилией и большими связями, говоря со мной по поводу другого моего литературного дела, сказал мне тоном полууверенности:
— У Вас есть враг.
Тогда еще фраза эта заставила меня насторожиться. Серьезный враг? Это нехорошо. Мне и так трудно, а тогда уж и вовсе не справиться с жизнью. Я не мальчик и понимаю слово «враг». В моем положении это — lasciate ogni speranza20.
Лучше самому запастись KCN'ом!21 Я стал напрягать память. Есть десятки людей в Москве, которые со скрежетом зубовным произносят мою фамилию. Но все это в мирке литературном или околотеатральном, все это слабое, все это дышит на ладан.
Где-нибудь в источнике подлинной силы как и чем я мог нажить врага?
И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это — А. Турбин, Кальсонер, Рокк22 и Хлудов (из «Бега»). Вот они, мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне и говорят со мной: «Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с загражденными устами».
Тогда выходит, что мой главный враг — я сам.
Имеются в Москве две теории. По первой (у нее многочисленные сторонники) я нахожусь под непрерывным и внимательнейшим наблюдением, при коем учитывается всякая моя строчка, мысль, фраза, шаг. Теория лестная, но, увы, имеющая крупнейший недостаток.
Так, на мой вопрос: «А зачем же, ежели все это так важно и интересно, мне писать не дают?», от обывателей московских вышла такая резолюция: «Вот тут-то самое и есть. Пишете Вы бог знает что и поэтому должны перегореть в горниле лишений и неприятностей, а когда окончательно перегорите, тут-то и выйдет из-под Вашего пера хвала».
Но это совершенно переворачивает формулу «Бытие определяет сознание», ибо никак даже физически нельзя себе представить, чтобы человек, бытие которого составлялось из лишений и неприятностей, вдруг грянул хвалу. Поэтому я против этой теории.
Есть другая. У нее сторонников почти нет, но зато в числе их я.
По этой теории — ничего нет! Ни врагов, ни горнила, ни наблюдения, ни желания хвалы, ни призрака Кальсонера, ни Турбина, словом — ничего. Никому ничего это не интересно, не нужно, и об чем разговор? У гражданина шли пьесы, ну, сняли их, и в чем дело? Почему этот гражданин Сидор, Петр или Иван, будет писать и во ВЦИК, и в Наркомпрос и всюду всякие заявления, прошения, да еще об загранице?! А что ему за это будет? Ничего не будет. Ни плохого, ни хорошего. Ответа просто не будет. И правильно, и резонно. Ибо ежели начать отвечать всем Сидорам, то получится форменное вавилонское столпотворение.
Вот теория, Викентий Викентьевич! Но только и она никуда не годится. Потому что в самое время отчаяния, нарушив ее, по счастию, мне позвонил генеральный секретарь год с лишним назад. Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу.
28.VII
Но упала глухая пелена. Прошел год с лишним. Писать вновь письмо, уж конечно, было нельзя.
И тем не менее этой весной я написал и отправил23. Составлять его было мучительно трудно. В отношении к генсекретарю возможно только одно — правда и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно:
«Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь».
И все. Ответ мог быть телеграфный же: «Отправить завтра».
При мысли о таком ответе изношенное сердце забилось, в глазах показался свет. Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался все передать, чем пронизан.
* * *
Но поток потух. Ответа не было. Сейчас чувство мрачное. Один человек утешал: «Не дошло». Не может быть. Другой, ум практический, без потоков и фантазий, подверг письмо экспертизе. И совершенно остался недоволен. «Кто поверит, что ты настолько болен, что тебя должна сопровождать жена? Кто поверит, что ты вернешься? Кто поверит?»
И так далее.
Я с детства ненавижу эти слова: «Кто поверит?..» Там, где это «кто поверит?», я не живу, меня нет. Я и сам мог бы задать десяток таких вопросов: «А кто поверит, что мой учитель Гоголь? А кто поверит, что у меня есть большие замыслы? А кто поверит, что я — писатель?» И прочее и так далее.
* * *
Ныне хорошего ничего не жду. Но одна мысль терзает меня. Мне пришло время, значит, думать о более важном. Но перед тем, как решать важное и страшное, я хочу получить уж не отпуск, а справку. Справку-то я могу получить?
Кончаю письмо, а то я никогда его Вам не отошлю. Если вскоре не увидимся, напишу еще одно Вам о моей пьесе.
* * *
Викентий Викентьевич, я стал беспокоен, пуглив, жду все время каких-то бед, стал суеверен.
* * *
Желаю, чтобы Вы были здоровы, отдохнули, Марии Гермогеновне привет! Жду Вашего приезда, звонка. Любовь Евгениевна в Зубцове. Ваш М. Булгаков.
P.S. Перечитал и вижу, что черт знает как написано письмо! Извините!24
15.III.32
Мой телефон теперь
Г-3-58-03
Дорогой Викентий Викентьевич!
Все порываюсь зайти в Вам в сумерки, поговорить о литературе, да вот, все репетиции.
У Станиславского репетируем — поздно кончаем.
А между тем иногда является мучительное желание поделиться.
Вчера получил известие о том, что «Мольер» мой в Ленинграде в гробу. Большой Драматический театр прислал мне письмо, в котором сообщает, что худполитсовет отклонил постановку и что театр освобождает меня от обязательств по договору25.
Мои ощущения?
Первым желанием было ухватить кого-то за горло, вступить в какой-то бой. Потом наступило просветление. Понял, что хватать некого и неизвестно за что и почему. Бои с ветряными мельницами происходили в Испании, как Вам известно, задолго до нашего времени.
Это нелепое занятие.
Я — стар.
И мысль, что кто-нибудь со стороны посмотрит холодными и сильными глазами, засмеется и скажет: «Ну, ну, побарахтайся, побарахтайся...» Нет, нет, немыслимо!
Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.
Живу после извещения в некоем щедринском тумане.
На столе лежит пьеса, на пьесе литера «Б» Главреперткома26. Но если вглядеться, то оказывается, что ни пьесы, ни литеры нет! Чудеса.
На репетицию надо идти!
Целую Вас, а Марии Гермогеновне прошу передать привет!
Ваш М. Булгаков27
Москва,
2.VIII.1933
Дорогой Викентий Викентьевич!
Как чувствуете Вы себя в Звенигороде и что делаете?
Прежде всего хочу рассказать Вам о своей поездке в Ленинград. Там МХТ в двух театрах играл «Дни Турбиных». Играл с большим успехом и при полных сборах, вследствие чего со всех сторон ко мне поступили сообщения о том, что я разбогател. И точно: гонорар должен быть оттуда порядочный.
Вот мы и поехали в Ленинград, зная, как трудно заполучить в руки эти богатства.
Тут уж не я, а Елена Сергеевна, вооруженная доверенностью, нагрянула во 2-й из театров — Нарвский Дом культуры. Заведующий театром дважды клялся, что вдогонку нам он немедленно переведет из моего гонорара 5 тысяч. Как Вы догадываетесь, он не перевел по сию минуту даже 5-ти копеек.
И наступила знакомая мне жизнь в мертвом театральном сезоне. Елена Сергеевна через Всероскомдрам шлет телеграммы и выцыганивает малые авансы, а я мечтаю только об одном счастливом дне, когда она добьется своего и я, вернув Вам мой остающийся долг, еще раз Вам скажу, что Вы сделали для меня, дорогой Викентий Викентьевич.
Ох, буду я помнить годы 1929—1931!
Я встал бы на ноги, впрочем, раньше, если бы не необходимость покинуть чертову яму на Пироговской. Ведь до сих пор не готова квартира в Нащокинском! На год опоздали. На год! И разодрали меня пополам.
Но больше уж и говорить об этом не буду!
Что Вы делаете после «Сестер»?28 Елена Сергеевна чрезвычайно, чрезвычайно интересно отзывается об этой книге! Мы с ней долго толковали об этом романе.
Я же, кроме того, просидел две ночи над Вашим «Гоголем»29. Боже! Какая фигура! Какая личность!
В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман30. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть упадет в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу это.
Передайте, пожалуйста, Елены Сергеевны и мой привет Марии Гермогеновне.
Желаю Вам отдохнуть, желаю Вам хорошего.
Ваш М. Булгаков
Б. Пироговская 35а, кв. 6.31
1933 17.X.
Дорогой Викентий Викентьевич, помнится, один раз я Вас уже угостил письмом, которое привело Вас в полнейшее недоумение.
Но так всегда бывает: когда мой литературный груз начинает давить слишком, часть сдаю Елене Сергеевне. Но женские плечи можно обременять лишь до известного предела. Тогда — к Вам.
* * *
Давно уже я не был так тревожен, как теперь. Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка. Фу, какая скука!
* * *
Так в чем же дело? Квартира. С этого начинается. Итак на склоне лет я оказался на чужой площади. Эта сдана, а та не готова. Кислая физиономия лезет время от времени в квартиру и говорит: «Квартира моя». Советует ехать в гостиницу и прочие пошлости. Надоел нестерпимо. Дальше чепуха примет грандиозные размеры и о работе помышлять не придется.
* * *
Нарисовав себе картину выселений, судов, переселений И тому подобных прелестей32... (На этом текст оборван.)
18 февраля 1934 года осуществляется переезд Булгаковых на новую квартиру в кооперативный писательский дом по адресу: Нащокинский переулок (позднее — улица Фурманова), дом 3
6.III.34 г.
Дорогой Викентий Викентьевич!
Адрес-то я Вам не совсем точный дал. Надо так: Москва 19, Нащокинский пер. д. 3 кв. 44.
До 10-го я позвоню Вам, и мы условимся, как быть с билетами. Я искренно опечален тем, что Вы сообщили о Вашем доме. Подтверждается ли это? Я от души желаю Вам, чтобы Ваше новое пристанище, в случае, если придется уезжать, было бы хорошо.
А об этом кабинете сохраню самые лучшие воспоминания. Я становился спокойнее в нем, наши беседы облегчали меня33.
Свое жилище я надеюсь Вам вскоре показать, лишь только устроюсь поуютнее.
Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку.
Молю бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить в трамвае! Викентий Викентьевич!
Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом!
Господи! Хоть бы скорее весна. О, какая длинная, утомительная была эта зима. Мечтаю о том, как открою балконную дверь.
Устал, устал я.
Итак, приветствую Марию Гермогеновну, Вас обнимаю, а Елена Сергеевна просит Вас поблагодарить за приглашение и, также, как и я, приветствует Марию Гермогеновну.
Ваш М. Булгаков
P. S. Елена Сергеевна перенесла грипп в серьезной форме34.
Москва, 26 апреля 1934 года.
Москва 19, Нащокинский пер.
дом 3, кв. 44. Тел. 58-67.
Дорогой Викентий Викентьевич!
На машинке потому, что не совсем здоров, лежу и диктую. Телефон, как видите, поставили, но пока прибегаю не к нему, а к почте, так как разговор длиннее телефонного. Никуда я не могу попасть, потому что совсем одолела работа. Все дни, за редкими исключениями, репетирую, а по вечерам и ночам, диктуя, закончил, наконец, пьесу, которую задумал давным-давно35. Мечтал — допишу, сдам в театр Сатиры, с которым у меня договор, в ту же минуту о ней забуду и начну писать киносценарий по «Мертвым душам»36. Но не вышло так, как я думал.
Прочитал в Сатире пьесу, говорят, что начало и конец хорошие, но середина пьесы совершенно куда-то не туда. Таким образом, вместо того, чтобы забыть, лежу с невралгией и думаю о том, какой я, к лешему, драматург! В голове совершеннейший салат оливье: тут уже Чичиков лезет, а тут эта комедия. Бросить это дело нельзя: очень душевно отнеслись ко мне в Сатире. А поправлять все равно, что новую пьесу писать. Таким образом, не видится ни конца, ни края. А, между тем, и конец и край этот надо найти.
Вот что я хотел Вас спросить, Викентий Викентьевич. В Звенигороде, там, где вы живете, есть ли возможность нанять дачу? Если Вам это не трудно, позвоните или напишите нам об этом; у кого, где, есть ли там купанье? Вопрос идет, главным образом, о Сережке. Но Елена Сергеевна, конечно, и меня туда приладит. Мне это ни к чему, не люблю подмосковных прелестей, и, следовательно, я там не поправлюсь. Но за компанию и чтобы дать возможность жене с Сергеем подышать свежим воздухом, готов оказаться и на даче. Ежели не Звенигород, то еще где-нибудь близ Москвы да найдем что-нибудь.
Но дальше идет блестящая часть. Решил подать прошение о двухмесячной заграничной поездке: август — сентябрь. Несколько дней лежал, думал, ломал голову, пытался советоваться кое с кем. «На болезнь не ссылайтесь». Хорошо, не буду. Ссылаться можно, должно только на одно: я должен и я имею право видеть — хотя бы кратко — свет. Проверяю себя, спрашиваю жену, имею ли я это право. Отвечает — имеешь. Так что ж, ссылаться, что ли на это?
Вопрос осложнен безумно тем, что нужно ехать непременно с Еленой Сергеевной. Я чувствую себя плохо. Неврастения, страх одиночества превратили бы поездку в тоскливую пытку. Вот интересно, на что тут можно сослаться? Некоторые из моих советников при словах «с женой» даже руками замахали. А между тем, махать здесь нет никаких оснований. Это — правда, и эту правду надо отстоять. Мне не нужны ни доктора, ни дома отдыха, ни санатории, ни прочее в этом роде. Я знаю, что мне надо. На два месяца — иной город, иное солнце, иное море, иной отель, и я верю, что осенью я в состоянии буду репетировать в проезде Художественного театра, а может быть, и писать.
Один человек сказал: обратитесь к Немировичу.
Нет, не обращусь! Ни к Немировичу, ни к Станиславскому. Они не шевельнутся. Пусть обращается к ним Антон Чехов!
Так вот, решение. Обращаюсь к Елене Сергеевне. У нее счастливая рука.
Пора, пора съездить, Викентий Викентьевич! А то уж как-то странно — закат!
Успеха не желайте; согласно нашему театральному суеверию, это нехорошо.
Что Вы делаете, Викентий Викентьевич? Здоровы ли Вы и когда поедете в Звенигород? Дом Ваш не трогают (московский)? Будет ли перестройка?
Несмотря на некоторые неполадки и чертовы неряшливости, я счастлив в своей квартире. Много солнца. Ждем газа, а то ванн нельзя брать, а мне без ванн прямо гроб — очень помогают.
Я все-таки вырву минуту — приду к Вам, и очень прошу Вас, позвоните нам или напишите. Дайте Елене Сергеевне совет насчет Звенигорода.
И она и я передаем искренний привет Марии Гермогеновне. Я Вас обнимаю.
М. Булгаков37.
И, наконец, последнее письмо перед началом совместной работы над «Пушкиным».
Ленинград. «Астория». 430
11.7.34
Дорогой Викентий Викентьевич!
Вот уж около месяца я в Ленинграде, где, между прочим, лечусь электричеством и водой от нервного расстройства. Теперь чувствую себя получше, так что, как видите, потянуло писать письма.
Во время своего недуга я особенно часто вспоминал Вас, но не писал, потому что не о погоде же писать. А чтоб написать обстоятельно, надо поправиться. А теперь вспоминаю вдвойне, потому что купил книжку Н. Телешова «Литературные воспоминания». Он рассказывает о кличках, которые давались в литературных кругах. Прозвища заимствовались исключительно в названиях московских улиц и площадей. «Куприн, за пристрастие к цирку — Конная площадь», «Бунин, за худобу и острословие — Живодерка» и так далее. А «Вересаев, за нерушимость взглядов — Каменный мост». И мне это понравилось. Впрочем, может быть, Вы читали?
* * *
Хочу Вам рассказать о необыкновенных моих весенних приключениях.
К началу весны я совершенно расхворался: начались бессонницы, слабость и, наконец, самое паскудное, что я когда-либо испытывал в жизни, страх одиночества, то есть, точнее говоря, боязнь оставаться одному. Такая гадость, что я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу!
Ну, конечно, врачи, бромистый натр и тому подобное. Улиц боюсь, писать не могу, люди утомляют или пугают, газет видеть не могу, хожу с Еленой Сергеевной под ручку или с Сережкой — одному — смерть!
Ну-с, в конце апреля сочинил заявление о том, что прошусь на два месяца во Францию и в Рим с Еленой Сергеевной (об этом я Вам писал). Сережка здесь, стало быть, все в полном порядке. Послал. А вслед за тем послал другое письмо. Г[орькому]38. Но на это, второе, ответ получить не надеялся. Что-то там такое случилось, вследствие чего всякая связь прервалась. Но догадаться нетрудно: кто-то явился и что-то сказал, вследствие чего там возник барьер. И точно, ответа не получил!
Стал ждать ответа на заявление (в Правительственную комиссию, ведающую МХАТ — А.С. Енукидзе).
— И Вам, конечно, отказали, — скажете Вы, — в этом нет ничего необыкновенного.
Нет, Викентий Викентьевич, мне не отказали.
Первое известие: «Заявление передано в ЦК».
17 мая лежу на диване. Звонок по телефону, неизвестное лицо, полагаю — служащий: «Вы подавали? Поезжайте в ИНО Исполкома, заполняйте анкету вашу и вашей жены».
К 4 часам дня анкеты были заполнены. И тут служащий говорит: «Вы получите паспорта очень скоро, относительно Вас есть распоряжение. Вы могли бы их получить сегодня, если бы пришли пораньше. Получите девятнадцатого».
Цветной бульвар, солнце, мы идем с Еленой Сергеевной и до самого центра города говорим только об одном — послышалось или нет? Нет, не послышалось, слуховых галлюцинаций у меня нет, у нее тоже.
Как один из мотивов, указан мной был такой: хочу написать книгу о путешествии по Западной Европе.
Наступило состояние блаженства дома. Вы представляете себе: Париж! Памятник Мольеру... здравствуйте, господин Мольер, я о Вас и книгу и пьесу сочинил; Рим! — здравствуйте, Николай Васильевич, не сердитесь, я Ваши «Мертвые души» в пьесу превратил. Правда, она мало похожа на ту, которая идет в театре, и даже совсем не похожа, но все-таки это я постарался... Средиземное море! Батюшки мои!..
Вы верите ли, я сел размечать главы книги!
Сколько наших литераторов ездило в Европу и — кукиш с маслом привезли! Ничего! Сережку нашего, если послать, мне кажется, он бы интереснее мог рассказать об Европе. Может быть, и я не сумею? Простите, попробую!
19-го Паспортов нет. 23-го на 25-е. 25-го — на 27-е. Тревога. Переспросили: есть ли распоряжение? — Есть. Из Правительственной комиссии, через Театр узнаем: «Дело Булгаковых устроено».
Что еще нужно? Ничего.
Терпеливо ждать. Ждем терпеливо.
Тут уж стали поступать и поздравления, легкая зависть: «Ах, счастливцы!»
— Погодите, — говорю, — где ж паспорта-то?
— Будьте покойны! (Все в один голос.)
Мы покойны. Мечтания: Рим, балкон, как у Гоголя сказано — пинны, розы... рукопись... диктую Елене Сергеевне... вечером идем, тишина, благоухание... Словом, роман!
В сентябре начинает сосать под сердцем: Камергерский переулок, там, наверно, дождик идет, на сцене полумрак, чего доброго, в мастерских «Мольера» готовят...
И вот, в этот самый дождик я являюсь. В чемодане рукопись, крыть нечем!
Самые трезвые люди на свете — это наши мхатчики. Они ни в какие розы и дождики не веруют. Вообразите, они уверовали в то, что Булгаков едет. Значит же, дело серьезно! Настолько уверовали, что в список мхатчиков, которые должны были получить паспорта (а в этом году как раз их едет очень много), включили и меня с Еленой Сергеевной. Дали список курьеру — катись за паспортами.
Он покатился и прикатился. Физиономия мне его сразу настолько не понравилась, что не успел он еще рта открыть, как я уже взялся за сердце.
Словом, он привез паспорта всем, а мне беленькую бумажку — М.А. Булгакову отказано.
Об Елене Сергеевне даже и бумажки никакой не было. Очевидно, баба, Елизавет Воробей! О ней нечего и разговаривать!
* * *
Впечатление? Оно было грандиозно, клянусь русской литературой! Пожалуй, правильней всего все происшедшее сравнить с крушением курьерского поезда. Правильно пущенный, хорошо снаряженный поезд, при открытом семафоре, вышел на перегон — и под откос!
Выбрался я из-под обломков в таком виде, что неприятно было глянуть на меня. Но здесь начинаю поправляться.
* * *
Перед отъездом я написал генсекру письмо, в котором изложил все происшедшее, сообщал, что за границей не останусь, а вернусь в срок, и просил пересмотреть дело. Ответа нет. Впрочем, поручиться, что мое письмо дошло по назначению, я не могу39.
* * *
13 июня я все бросил и уехал в Ленинград. Через два дня мы возвращаемся в Москву. Может быть, на короткий срок поеду под Звенигород в деревню, где проживает Сережка с воспитательницей. Буду там искать покоя, как велит доктор.
Очень обрадуете меня, если напишете мне (Москва 19, Нащокинский пер. 3, кв. 44). Напоминаю телефон — 58-67.
И Елена Сергеевна, и я шлем Марии Гермогеновне самый лучший привет.
Ваш М. Булгаков40
Наступал самый трудный, самый ответственный период во взаимоотношениях двух писателей, ставших соавторами в работе над пьесой «Последние дни» («Пушкин»). В начале октября 1934 года Булгаков решил писать пьесу о Пушкине. 18 октября, когда Михаил Афанасьевич вместе с Еленой Сергеевной приехал к Вересаеву и предложил ему соавторство, Викентий Викентьевич был тронут и принял предложение. Решили, что Вересаев берет на себя подбор исторических материалов, а Булгаков будет заниматься драматургической частью.
Довольно скоро в процессе работы определились разные взгляды авторов на принципы создания исторической пьесы. Вересаев требовал точного соблюдения дат, фактов, событий. Не возражая против этого, Булгаков считал, что художник, взявшись за историческую тему, может и фантазировать и даже должен интерпретировать события с современной точки зрения. По мере написания сцен Булгаков читал их Вересаеву, было много споров, соавторы иногда горячо отстаивали каждый свою точку зрения, иногда шли на уступки друг другу.
Частично эти разногласия отразились в их переписке. Далее помещены шесть писем о работе над «Пушкиным».
Москва, 10.V.1935
Милый Викентий Викентьевич!
Могу Вас уверить, что мое изумление равносильно Вашей подавленности.
Прежде всего меня поразило то, что Вы пишете о сроке 1 октября41.
По Вашему желанию я взял на себя скучную, трудную и отнимающую время заботу по ведению переговоров с театрами.
Я истратил сутки на подробные переговоры с Вольфом42 и разработку договора, принял предложенный театром срок — 1 октября, — сообщил о нем Вам, дал Вам для подписи договор. Вы, не возражая против 1 октября, его подписали, а теперь сообщаете мне, что этот срок Вам не нравится. Что прикажете мне теперь делать, когда договор подписан всеми сторонами?43
Я взял на себя хлопотливую обязанность, но я не хочу, стараясь исполнить ее наилучшим образом, с первых же шагов получать укоризны за это. Если Вы находите, что я неправильно составляю договоры, я охотно соглашусь на то, чтобы Вы взяли это на себя.
Тут же сообщаю, что ни в какой связи ленинградский срок 1 октября с московскими сроками чтения не стоит.
Чтение вахтанговской труппе, как совершенно справедливо говорите Вы, дело серьезное. Я к этому добавлю еще, что это крайне серьезное дело, и речи быть не может о том, чтобы авторы выступили с этим чтением, предварительно не согласовав все вопросы в пьесе между собою.
Примерно намечаемое на начало июня чтение ни в коем случае не состоится, если не будет готов согласованный экземпляр. Мы попадем в нелепое положение, если предъявим экземпляр, который вызывает у нас разногласия. А после Вашего неожиданного письма я начинаю опасаться, что это очень может быть. Чтение, конечно, придется отложить.
Вы пишете, что не хотите довольствоваться ролью смиренного поставщика материала. Вы не однажды говорили мне, что берете на себя извлечение материалов для пьесы, а всю драматургическую сторону предоставляете мне. Так мы и сделали.
Но я не только все время следил за тем, чтобы наиболее точно использовать даваемый Вами материал, но и всякий раз шел на то, чтобы делать поправки в черновиках при первом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, касается ли дело чисто исторической части или драматургической. Я возражал лишь в тех случаях, когда Вы были драматургически неубедительны.
Приведу Вам примеры.
Исторически известно, что Пушкин всем сильно задолжал. Я ввожу в первой картине ростовщицу. Вы утверждаете, что ростовщица нехороша и нужен ростовщик. Я немедленно меняю. Что лучше с моей точки зрения? Лучше ростовщица. Но я уступаю.
Вы говорите, что Бенкендорф не должен возвращаться со словами «не туда». Я выбрасываю это возвращение44.
Вы говорите, что Геккерен на мостике уступает свою карету или сани. Соглашаюсь — выправляю45.
Вы критикуете черновую сцену Александрины и Жуковского. Я ее зачеркиваю, не читаю и вместо нее начинаю составлять новую.
Вы набрасываете план сцены кольца. Я, следуя плану, облекаю в динамическую форму сцену с чтением стихотворения у фонаря, но Вас это не удовлетворяет. Вы говорите: «Нет, чтец должен убежать». Я, конечно, не согласен с этим, ни жизненно, ни театрально он убежать не мог. Тем не менее я меняю написанное. Чтец убегает46.
Я не буду увеличивать количество примеров.
Я хочу сказать, что Вы, Викентий Викентьевич, никак не играете роль смиренного поставщика материалов.
Напротив, Вы с большой силой и напряжением и всегда категорически настаиваете на том, чтобы в драматургической ткани всюду и везде, даже до мелочей, был виден Ваш взгляд.
Однако бывают случаи, когда Ваш взгляд направлен неверно, и тут уж я хочу сказать, что я не хотел бы быть смиренным (я повторяю Ваше слово) драматургическим обработчиком, не смеющим судить о верности того мотива, который ему представляют.
Вот случаи с Дубельтом и Салтыковым.
Почему Дубельт не может цитировать Священное писание?
Дубельт «ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания, в котором был, по-видимому, очень сведущ, и искусно ловил на словах» (Костомаров. Автобиография, «Русск. мысль», 1885,V,127. Цит. Лемке. «Николаевские жандармы». Спб. 1909, с. 121 и 122).
Почему Салтыков не может говорить об инкогнито?
«...проходил, сильно стуча испанской тростью, через библиотеку в свой кабинет. Он называл его своим «инкогнито» («Русский архив», 1878, II, с. 457).
Объясните мне, почему с такой настойчивостью Вы выступаете против этих мест? Вы говорите, что мы договорились определенно, что я изменю эти места. Нет, мы не договаривались об этом, а говорили лишь о том, не следует ли сократить цитату Дубельта.
Вы называете выстрел Дантеса «безвкусным»47. Это хорошо, что Вы высказываете свое литературное мнение в прямых и резких словах; тем самым Вы, конечно, и мне даете право делать то же самое. Я воспользуюсь этим правом, когда буду говорить о Дантесе.
Я считаю, что выстрел, навеянный пушкинским выстрелом Сильвио, есть самая тонкая концовка картины и что всякая другая концовка будет хуже. Я готов признать, что у меня нет вкуса, но вряд ли кто-нибудь признает, что у меня нет опыта. И вряд ли кто-нибудь докажет, что выстрел Дантеса хоть в чем-нибудь нарушает историю.
Вообще в Дантесе у нас серьезная неслаженность. Вы пишете: «Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него».
Отвечаю Вам: я в свою очередь Ваш образ Дантеса считаю сценически невозможным. Он настолько беден, тривиален, выхолощен, что в серьезную пьесу поставлен быть не может. Нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы предоставить опереточного бального офицерика. В частности, намечаемую фразу «я его убью, чтобы освободить Вас» Дантес не может произнести48. Это много хуже выстрела в картину.
Дантес не может восклицать «О, ла-ла!»49 Дело идет о жизни Пушкина в этой пьесе. Если ему дать несерьезных партнеров, это Пушкина унизит.
Я не могу найти, где мой Дантес «хнычет», где он пытается возбудить жалость Натальи? Укажите мне это. Он нигде не хнычет. У меня эта фигура гораздо более зловещая, нежели та, которую намечаете Вы. (См. примечание.)
Относительно разговора Жуковского с Дубельтом50.
Нет, Ваш вариант, не лучше, чем мой, и просто потому, что это один и тот же вариант, с той разницей, что у Вас Дубельт говорит не сценическим языком, а у меня — сценическим. Реплики построены по-иному, но разговор идет об одном и том же. Тут даже, по-моему, и предмета для спора нет никакого.
В заключение Вы пишете: «Хочется надеяться, Вы будете помнить, что пьеса как-никак будет именоваться пьесой Булгакова и Вересаева и что к благополучному концу мы сможем прийти, лишь взаимно считаясь друг с другом51. Я так и делал, причем мне всегда казалось, что я считаюсь с Вами гораздо больше, чем Вы со мной.
Относительно благополучного конца Вы ошибаетесь. Мы уже пришли к благополучному концу, по крайней мере в театре. Я разговаривал на другой день после чтения с Руслановым52. Он говорил о радости, которая овладела им и слушателями. Он говорил, выслушав не отделанное да и не доконченное еще произведение, — о чрезвычайной авторской удаче. Он меня, утомленного человека, поднял. И до получения Вашего письма я находился в очень хорошем расположении духа. Сейчас, признаюсь, у меня чувство тревоги. Я не могу понять, перечитав еще раз Ваше письмо и мой ответ, — чем все это вызвано?
Во всяком случае, если мы сорвем эту удачу, мы сорвем ее собственными руками, и это будет очень печально. Слишком много положено каторжных усилий, чтобы так легко погубить произведение.
Перо не поднимается после Вашего письма, но все же делаю усилие над собою, пишу сцену бала.
Когда вся пьеса будет полностью готова, я направлю экземпляр Вам. Вот тут мы и сойдемся для критики этого экземпляра, для точного улаживания всех разногласий, для выправления всех неточностей, для выпрямления взятых образов.
Я все-таки питаю надежду, что мы договоримся. От души желаю, чтобы эти письма канули в Лету, а осталась бы пьеса, которую мы с Вами создавали с такой страстностью.
Преданный Вам М. Булгаков.
Примечание: Дело вот в чем: я хотел бы ввести в пьесу оригинальную фигуру Дантеса. Но ввиду того, что я могу ошибаться и, возможно, ошибаюсь, нам необходимо сочиненное мною серьезно обсудить. Мы будем друг друга убеждать, и если один из нас не примет точки зрения другого, то я предложу проект средней выпрямляющей линии, которая нас выведет из тупика.
В частности: у меня есть вариации сцены с выстрелом53. Предложу их.
Вся беда в том, что пушкинисты (и это я берусь доказывать) никакого образа Дантеса в своем распоряжении не имеют и ничего о нем не знают. О нем нет данных ни у кого. Самим надо выдумать Дантеса. Оставляя сцену бала, я вынужден, после Вашего письма, писать специальный этюд о Дантесе, чтобы демонстрировать Вам все чудовищные затруднения. Я это делаю и в следующем письме пришлю Вам этот этюд.
21.V.1935
М.Б.54
Москва, 26.VII.35
Пишу Вам, дорогой Викентий Викентьевич, по московскому адресу, Перхушково мне кажется чем-то очень сложным. Из квартиры Вашей сказали, что Вы тридцатого должны быть в Москве.
Я пребываю то на даче, то в городе. Начал уже работать. Очищаю язык, занят превращением Арендта в Даля.
Если сделаете что-нибудь для Мойки, пришлите, пожалуйста, мне заказным. Также и насчет Строганова. Вообще то, о чем мы говорили на последнем свидании.
У меня побывал режиссер Дикий55 с дирекцией театра ВЦСПС, просили познакомить с пьесой. Прочел им.
Забыл Вам сказать, что мне несколько раз звонили из «Театра и драматургии». Вынь да положь сообщение о пьесе. И руками и ногами отбивался от этого. Во-первых, пьеса еще не отделана, а во-вторых, я совершенно не умею давать эти сообщения и считаю их ни к чему не нужными. Портрет хотели рисовать. И от портрета я отделался. Сказал «до осени, до осени», заявил, что мы с Вами еще не закончили работу.
В заграничной поездке мне отказали56 (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река.
Итак, жду от Вас известия и дружески желаю Вам самого лучшего, самого ценного, что есть на свете — здоровья.
Ваш М. Булгаков57
Москва, 16.VIII.35
Дорогой Викентий Викентьевич!
Я закончил изучение Вашего материала, который мне вручили у Вас на квартире.
Итак, попрошу Вашего внимания, хотя бы в той мере, как Вы уделили его Вашим слушателям (на самом же деле мне следовало бы уделить его больше).
Пользуясь намеченной Вами на Мойке речью армейца, я начинаю монтировку ее после стихотворения, читаемого студентом58. Это трудное дело, но попытаюсь трудности преодолеть.
Вы выражали опасение, что на сцене Мойки мы сломаем себе голову, и добавили, что у Вас с нею тоже ничего не вышло59. К счастью, в первом, как это мне уже доказали вахтанговцы и как я сам это понимаю чутьем, Вы ошибаетесь — сцена на Мойке готова и сильна, а относительно второго я с Вами согласен: Ваш вариант не вышел, и это вполне понятно. Нельзя же, работая для сцены, проявлять полное нежелание считаться с основными законами драматургии.
Нарастающую и действенную сцену Вы разрезали двумя длинными и ненужными репликами профессора (Вы полагали, что рассказ о запрещении студентам явиться к гробу прозвучит со сцены, а он не звучит совсем и звучать не может именно потому, что он простой рассказ, а не сценическое событие), лишили Кукольника его сцены, замешали Кукольника в толпу с ненужной фразой: «Посмотрите, профессор, сколько, народу собралось...», уничтожили выступление студента, как бы нарочно для этого поставив ремарку «начало за разговорами плохо слышно», затем еще раз остановили действие после стихов, введя двух студентов с искусственной и странной репликой: «Что Пушкин? Как его здоровье?», уничтожили армейца (ему нужно вступать немедленно после студента, накалившего толпу) и, наконец, убили все-таки Пушкина в этой сцене, убравши заключительный хор.
Да, Вы сломали голову этой сцене, но новой сцены не построили.
Выход простой, он был ясен давным-давно — не нужно было трогать этой сцены.
Для Строганова я из Вашего материала использую карбонаризм и либерализм.
Что же видно из остального материала? Видно, и очень отчетливо, следующее:
По всем узлам пьесы, которые я с таким трудом завязал, именно по всем тем местам, в которых я избегал лобовых атак, Вы прошли и с величайшей точностью все эти узлы развязали, после чего с героев свалились их одежды, и всюду, где утончалась пьеса, поставили жирные точки над «i»60.
Проверяя сцену Жуковского и Николая на балу, я с ужасом увидел фразу Николая: «Я его сотру с лица земли». Другими словами говоря, Николай в упор заявляет зрителю, прекращая свою роль: «Не ошибитесь, я злодей», а Вы, очевидно, хотите вычеркнуть сцену у Дубельта, где Николай, ничем себя не выдавая, стер Пушкина с лица земли.
Вам показалось мало того, что Геккерен в пьесе выписан чернейшей краской, и Вы, не считаясь ни с предыдущими, ни с последующими сценами, не обращая никакого внимания на то, что для Геккерена составлен специальный сложный характер, вставляете излишний, боковой, посторонний номер с торговлей — упрощенческий номер.
Но и этого мало. Тут же еще Дантес позволяет себе объяснить зрителю, что Геккерен — спекулянт. Причем все это не имеет никакого отношения ни к трагической гибели поэта, ни к Дантесу, ни к Наталье, вообще не имеет права на существование в этой пьесе.
Я обессилел в свое время, доказывая, что Долгоруков не может заикнуться о своих правах на российский престол, он не может говорить об этом с Богомазовым. Но Вы не внемлете мне. Неужели Вы думаете, что следующей картиной должна быть картина ареста Долгорукова и ссылка его в Сибирь или отправление его на эшафот?
В пьесе нарочито завуалированы все намеки на поведение Николая в отношении Натальи, а Вы останавливаете действие на балу, вводя двух камергеров, чтобы они специально разжевали публике то, чего ни под каким видом разжевывать нельзя.
На том основании, что Вам не нравится изображенный Дантес, Вы, желая снизить его, снабдили его безвкусными остротами, чем Дантеса нового не создали, но авторов снизили чрезвычайно. Ведь не может же быть речи о произнесении со сцены каламбура «в ложе» и «на ложе»! Я подозреваю, что театр снял бы этот каламбур, если бы мы даже и поместили его.
Любовные отношения Натальи и Дантеса приняли странную форму грубейшего флирта, который ни в какой связи с пьесой не стоит. Нельзя же говорить о том, что сколько-нибудь возможен этот поцелуй на балу, тем более, что Дантес, очевидно, забывает, что он уже целовался в первой картине, и в обстоятельствах совершенно иных.
Дантесу, которого Вы предъявляете, жить в пьесе явно и абсолютно нечем, и естественно вполне, что он начинает говорить таким языком, который повергнет в изумление всех. В самом деле, Дантес, объясняя свои отношения к Наталье, выражается так: «Тут одинаково и дело страсти, и дело самолюбия...» То есть, он не действует и не он говорит, а кто-то за него, его устами говорит и явно языком из какого-то исследования о Дантесе.
Доходит до того, что Дантес уж не острит, а рассказывает о том, как он сострил на балу («законная»).
Викентий Викентьевич, сказать, что мой Дантес плох, — можно, но этого еще недостаточно — нужно показать другого Дантеса.
То, что Вами написано, это не только не Дантес, это вообще никто, эту роль даже и сыграть нельзя.
Я пишу Долгорукова ненавидящим весь мир и, в частности, Пушкина, а Вы тут же и сейчас же даете ему слова: «Прекраснейший поэт и очень славный малый», то есть Вы хотите уничтожить роль Долгорукова?
В концовке дуэли... впрочем, я не буду длить этот разбор. Я знаю, что русские литературные споры кончаются тем, что каждая сторона остается при своем мнении. Я хочу сказать короче.
Вы мне, разбирая мою работу, всегда говорили в упор все. И это правильно. Лучше выслушать самую злую критику, чем заблуждаться и продолжать оставаться в заблуждении. Я вам хочу открыть, почему я так яростно воюю против сделанных Вами изменений.
Потому что Вы сочиняете — не пьесу.
Вы не дополняете характеры и не изменяете их, а переносите в написанную трагедию книжные отрывки, и, благодаря этому, среди живых и, во всяком случае, сложно задуманных персонажей появляются безжизненные маски с ярлыками «добрый» и «злодей».
Ведь девушка (Мойка), произносящая безжизненную фразу «умер Пушкин», ведь она же не живая! Да ведь Дантес мертвый!
Не только данный Вами текст, но даже ремарки выдают эти маски с головой («скрывая победную улыбку, следит за ее действиями» и другие).
Викентий Викентьевич, такие ремарки нельзя давать в театр. Предоставьте эту сторону дела мне.
Передо мною два Ваших письма. В первом, от шестого июня, Вы называете пьесу — произведением замечательным, а меня — подлинным автором этого произведения. Предлагаете мне выявиться в ней целиком, потому что я имею на это большее право.
А так как в пьесе есть вещи, с которыми Вы не согласны61, предлагаете мне подписать пьесу одному. Свою помощь Вы при этом предлагаете мне как простой, ни к чему не обязывающий меня совет.
Я оценил это письмо и в свою очередь просил Вас дать еще дополнения и именно Мойку и Строганова с тем, что я их использую, затем отглажу пьесу и затем предоставлю Вам судить, хотите ли Вы ее подписать или я подпишу один.
На том и порешили. Но после этого пришло Ваше письмо от первого августа, совершенно противоположное по содержанию июньскому62 и Ваш материал, в котором не дополнения, а полная ломка уже готовой пьесы. При этом все сломанное Вы или ничем не заменяете, или предлагаете заменить тем, что заведомо не драматургично и что ясно снижает или совершенно уничтожает написанное.
Я Вас прошу вернуться к Вашему июньскому письму и поступить так, как Вы сами предложили, то есть предоставить мне возможность отделать пьесу (еще раз повторяю, она готова) и, наконец, сдать ее вахтанговцам.
Вы ознакомитесь с окончательным экземпляром, и, если принципиально не примете моих трактовок, я подпишу пьесу один. В материальные наши отношения, как мы уговорились, это не вносит никаких изменений.
Из этого, конечно, никак не следует, что мы должны сделаться врагами.
Чем скорее Вы мне дадите ответ, тем более облегчите мою работу. Я, Викентий Викентьевич, очень устал.
Ваш М. Булгаков63
Москва, 27.VIII.35
Дорогой Викентий Викентьевич!
Я получил Ваше письмо от 22 августа64, в котором Вы пишете, чтобы я отдавал пьесу в Театр в том виде, в каком нахожу нужным, но что Вы оставляете за собою право бороться, насколько это окажется для Вас возможным, за устранение нарушений исторической правды в этой пьесе и за усиление ее общественного фона.
Я полагаю, что Вы, совершенно справедливо писавший мне о том, что в художественном произведении не может быть двух равновластных хозяев, что хозяин должен быть один и что таким хозяином в нашем случае могу быть только я, имеющий на это большее право, Вы, написавший мне такие слова: «Все это вовсе не значит, что я отказываюсь от дальнейшей посильной помощи, поскольку она будет приниматься Вами как простой совет, ни к чему Вас не обязывающий»65, — не можете даже поднимать вопроса о такой борьбе.
А теперь о деловых вопросах, которые Вы затронули в Вашем письме.
Относительно представления пьесы в Театры. Выправив пьесу, я направлю Вам копию окончательного экземпляра, на котором поставлю, как ставили и раньше, две фамилии — М. Булгаков и В. Вересаев. Если Вы, ознакомившись с окончательной редакцией пьесы, пожелаете подписать ее вместе со мною, я направлю ее с двумя подписями в Театры. Если же Вы пожелаете снять свою подпись и известите меня об этом, я пошлю пьесу в Театры под одной моей фамилией.
Относительно чтения пьесы: Вы имеете право читать пьесу только частным лицам, я имею право читать пьесу частным лицам и всем режиссерам, директорам и представителям любых театров, которым я найду нужным читать, — в силу того, что, по нашей договоренности, на меня возложена работа по заключению договоров с театрами и такие чтения являются не только моим правом, но и обязанностью.
Пушкинской же комиссии или иным каким-нибудь комиссиям или учреждениям ни Вы, ни я не имеем права читать пьесу порознь, так как это дело очень серьезной согласованности не только соавторов, но и соавторов с театрами, с которыми есть договоры66.
Относительно предложенных Вами вариантов: с моей стороны нет возражений против того, чтобы Вы представили их в Театры. Если Вы решите это сделать, Вам надлежит направить эти варианты в Вахтанговский театр в Москве и в Красный театр в Ленинграде с объяснительным письмом и с уведомлением меня об этой посылке. Я же со своей стороны сообщу Театрам о своем категорическом отказе от включения этих вариантов в пьесу, так как они, по моему заключению, смертоносны для пьесы.
Относительно договора между соавторами: конечно, его надо заключить. Ввиду того, что Вы объявлением борьбы создали тяжкое по запутанности положение, я предоставляю Вам выработать формулу договора. Мы обсудим ее и, в случае отсутствия разногласий, подпишем договор.
Одно положение в этом договоре я вижу как бесспорное и незыблемое: соавторы делят гонорар по этой пьесе пополам, то есть один соавтор получает 50% и другой также — 50%.
Ваш М. Булгаков67
Москва, 29.VIII.35
Дорогой Викентий Викентьевич!
Я говорил с Борисом Евгеньевичем Захава68 о наших текстовых разногласиях.
Он предлагает собраться некоторым из вахтанговцев и нам, чтобы обсудить вопрос об этих разногласиях. По этому поводу он Вам напишет письмо69.
Ваш М. Булгаков70
Москва, 10 сентября 1935
Дорогой Викентий Викентьевич!
Вы спрашиваете, что нужно для моего успокоения?71 Не только для моего успокоения, но и для обоих соавторов, и для пьесы необходимо, по моему мнению, следующее:
Теперь, когда наступает важный момент продвижения пьесы в Театры, нам необходимо повсюду, в том числе и в письмах, воздержаться от резкой критики работы друг друга и каких-либо резких мотивировок. Иначе может создаться вокруг пьесы нездоровая атмосфера, которая может угрожать самой постановке.
Примите во внимание, что я пишу это, имея серьезные основания.
Кроме того, до начала репетиционных работ я очень прошу Вас воздержаться от чтения пьесы, потому что, как выяснилось, слушатели (мои ли, Ваши ли, безразлично) нередко служат источником всяких ненужных слухов, которые могут быть только вредны опять-таки для постановки.
При этом письме я посылаю Вам и одновременно — чтобы не терять времени — в Театры окончательный экземпляр с двумя фамилиями. Просмотрите его. Если Вы найдете нужным оставить Вашу фамилию, я буду очень рад. Если же нет, то сообщите об этом мне. Я дам знать Театрам о снятии Вашей фамилии но Вашему желанию.
Позволю себе дать Вам дружелюбный совет: просматривая экземпляр, имейте в виду, что мною было сделано все возможное, чтобы учесть художественные намерения обоих авторов.
Ваш М. Булгаков72
В письме от 19 декабря 1935 года Вересаев сообщает Булгакову о том, что снимает свое имя с пьесы «Александр Пушкин» и просит известить об этом театры. Автором остается один Булгаков. По свидетельству Елены Сергеевны Булгаковой, несмотря на творческие разногласия, «их отношения остались по-прежнему дружескими, их взаимная любовь и уважение нисколько не пострадали»73, о чем свидетельствует последующая переписка.
12.III.36 г.
Сейчас, дорогой Викентий Викентьевич, получил Ваше письмо и был душевно тронут! Удар очень серьезен74. По вчерашним моим сведениям, кроме «Мольера», у меня снимут совсем готовую к выпуску в театре Сатиры комедию «Иван Васильевич»75.
Дальнейшее мое неясно.
Сердечно благодарю Вас за письмо, дружески обнимаю, желаю доброго.
Ваш М. Булгаков76
Следующее письмо отмечает собой новый перелом в жизни Булгакова.
19 2/X 36
Дорогой Викентий Викентьевич!
Надеюсь, что Вы чувствуете себя хорошо и летом отдохнули?
Мне удалось провести месяц на Черном море. К сожалению, Елена Сергеевна съездила со мною неудачно. Привезла с юга какую-то инфекцию и хворает целый месяц. Теперь ей лучше, и я понемногу начинаю разбираться в хаосе, получившемся после моего драматургического разгрома.
Из Художественного театра я ушел77. Мне тяжело работать там, где погубили «Мольера». Договор на перевод «Виндзорских» я выполнять отказался.
Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной.
Теперь я буду заниматься сочинением оперных либретто78. Что ж, либретто, так либретто!
В этом письме посылаю Вам справку Киевского театра о том, что налог с Вас удержан79. Мир праху Пушкина и мир нам. Я не буду тревожить его, пусть и он меня не тревожит.
Переписка Чехова с Книппер нашлась. Принесу ее Вам вместе с другими книгами и моим долгом, как только Елена Сергеевна поправится. Она приведет в порядок финансы, а то «Виндзорские» повисли на шее — надо вернуть деньги по договору.
Обнимая Вас, желаю плодотворной работы.
Ваш М. Булгаков
Сделайте исключение из Вашего правила, дорогой Викентий Викентьевич.
От Елены Сергеевны и меня Марии Гермогеновне передайте дружеский привет80.
Москва, 4 апреля 1937 г.
Дорогой Викентий Викентьевич, сообщаю Вам, что дело в городском суде выиграно нами, в иске Харьковскому театру русской драмы отказано.
В делах Гурк'а (Реперткома) с большим затруднением удалось разыскать писанное Литовским разрешение Вахтанговскому театру пьесу «Александр Пушкин» включить в репертуар (разрешение от 20 сентября 1935 г.)
После настойчивых моих требований в Реперткоме мне выдали справку о том, что пьеса Вахтанговскому театру была разрешена, но что работы над нею были приостановлены Комитетом по делам искусств, образовавшимся в январе 1936 года.
Выступали в суде я и юрист Управления по охране авторских прав. Со стороны Харькова никто в суд не явился, к моему сожалению, я хотел бы полюбоваться на кого-нибудь из начавших это дело! Вот люди!
За день, примерно, до суда мне звонил из Комитета заместитель Боярского, Гольдман (ответ на мою жалобу) и возмущался действиями Харькова. Сказал, что от Комитета будет написано в Управление харьковскими театрами.
Ну, вот и все. Надеюсь, что к этому делу нам больше не придется возвращаться.
* * *
Я очень утомлен и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше его я не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал...
* * *
Приветствую Вас. Как прошла Ваша поездка?
Ваш М. Булгаков81
5.Х.37
Дорогой Викентий Викентьевич,
сейчас получил Ваше письмо и завтра привезу Вам мой долг (а может быть, удастся и сегодня).
Очень прошу извинить меня за то, что задерживался до сих пор: все время ничего не выходит.
Меня крайне огорчило то, что Вы пишете насчет пушкинской биографии и о другом. По себе знаю, чего стоят такие удары.
Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировка Гоголя! Наивно было бы думать, что пойдет 17-я или 18-я.
Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии.
Ваш М. Булгаков82
И за год до смерти — последнее письмо Вересаеву.
11.III.39
Дорогой Викентий Викентьевич!
Давно уж собирался написать Вам, да все работа мешает. К тому же хотел составить наше соглашение по «Пушкину».
Посылаю его в этом письме в двух экземплярах83. Если у Вас нет возражений, прошу Вас подписать оба и вернуть мне один.
У меня нередко возникает желание поговорить с Вами, но я как-то стесняюсь это делать, потому что у меня, как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль все время устремляется к одной мрачной теме о моем положении, а это утомительно для окружающих.
Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пойдет ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И, пожалуй, я добился значительных результатов.
Одним из последних моих опытов явился «Дон Кихот» по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он и лежит у них, и будет лежать, пока не сгниет, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжен разрешающею печатью Реперткома.
В своем плане они поставили его в столь дальний угол, что совершенно ясно — он у них не пойдет84. Он, конечно, и нигде не пойдет. Меня это нисколько не печалит, так как я уже привык смотреть на всякую свою работу с одной стороны — как велики будут неприятности, которые она мне доставит? И если не предвидится крупных, и за то уже благодарен от души.
Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа.
Все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог.
Над чем Вы работаете? Кончили ли Ваш перевод?85 Хотелось бы повидаться с Вами. Бываете ли Вы свободны вечерами? Я позвоню Вам и зайду.
Будьте здоровы, желаю Вам плодотворно работать.
Ваш М. Булгаков86
Примечания
1. Присоединена к существовавшему ранее фонду В.В. Вересаева (ЦГАЛИ, ф. 1041).
2. В настоящее время письма опубликованы В. Нольде и Е. Зайончковским в журнале «Знамя», 1988, № 1. При публикации в текстах встречаются некоторые неточности.
3. См.: Чудакова М. Архив М.А. Булгакова... с. 64, 105, 112, 114, 122.
4. ЦГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 204, л. 1 и об. В дальнейшем будем ссылаться только на номера листов. (Примеч. ред.)
5. КУБУ (ЦЕКУБУ) — Центральная комиссия по улучшению быта ученых.
6. В это время Вересаев работал над книгой «Пушкин в жизни», которая была издана в 1927 году.
7. Имелась в виду приближавшаяся премьера спектакля «Дни Турбиных» в МХАТе, которая состоялась 5 октября 1926 года.
8. Лл. 2—3.
9. Л. 5 и об.
10. Датируется по содержанию: в штат МХАТ на должность режиссера-ассистента Булгаков был зачислен в мае 1930 г. Число уточняется по тексту записки, где сказано: «Завтра (2-го)».
11. Мария Гермогеновна Смидович (1875—1963) — жена Вересаева.
12. Л. 7 и об.
13. Работать над инсценировкой «Мертвых душ» Н.В. Гоголя Булгаков начал в мае 1930 года, МХАТ приступил к репетициям в декабре этого же года.
14. В письме от 18 марта 1931 г. Булгаков просил К.С. Станиславского зачислить его «помимо режиссерства также и в актеры Художественного театра». «Одобряю, согласен», — написал Станиславский на этом письме (см.: Виноградская И. Летопись... т. 4, с. 232—233). В 1934 году Булгаков сыграл в МХАТе роль Президента суда в спектакле «Пиквикский клуб» по Ч. Диккенсу.
15. В архиве Булгакова сохранилось его соглашение от 17 апреля 1930 года с Передвижным театром Института санитарной культуры на постановку пьесы Н.А. Венкстерн «Одиночка» (см.: Чудакова М. Архив М. Булгакова... с. 95).
16. Речь идет о заказе Красным театром пьесы, в дальнейшем получившей название «Адам и Ева». Подробнее об этом см. в ст.: Шереметьева Е. Михаил Булгаков и Красный театр, в наст. сб.; ее же. Из театральной жизни Ленинграда. — Звезда, 1976, № 12, с. 196—199; а также публ. пьесы «Адам и Ева» и комментарии к ней Гудковой В. — Современная драматургия, 1987, № 3, с. 190—225.
17. Л. 8 и об.
18. Имеется в виду 1929 год, время тяжелой душевной депрессии. В письме А.М. Горькому от 3 сентября 1929 г. Булгаков пишет: «...мое утомление, безнадежность безмерны... Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве» (см.: Октябрь, 1987, № 6, с. 176).
19. 18 апреля 1930 г. Сталин, позвонивший Булгакову по телефону, сказал: «Да, нужно найти время и встретиться, обязательно» (см.: Октябрь, 1987, № 6, с. 189). Встреча не состоялась.
20. Оставьте всякую надежду (итал.) — слова, начертанные над вратами ада в «Божественной комедии» Данте Алигьери.
21. Цианистым калием.
22. Персонажи повестей Булгакова «Дьяволиада» и «Роковые яйца».
23. Письмо Булгакова Сталину от 30 мая 1931 г. опубликовано в журнале Октябрь, 1987, № 6, с. 181—182.
24. Лл. 9—13 об.
25. См. письмо Булгакова П.С. Попову от 19 марта 1932 г. и комментарий к нему (Новый мир, 1987, № 2).
26. Пьеса «Мольер» была разрешена Главреперткомом 3.X.1931 г. для постановки в Москве и Ленинграде.
27. Л. 15 и об.
28. Роман Вересаева «Сестры» вышел в свет в 1933 г.
29. Книга Вересаева «Гоголь в жизни» вышла в свет в 1933 г.
30. «Мастер и Маргарита».
31. Лл. 16—17.
32. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 226, л. 3. См.: Новый журнал, Нью-Йорк, 1973, июнь, кн. 111, с. 161, без указания на источник.
33. Вересаев жил на углу Смоленского и Шубинского переулков. Дом этот, где бывал Булгаков, сохранился.
34. Л. 19 и об.
35. Имеется в виду пьеса «Иван Васильевич».
36. Булгаков написал сценарий кинопоэмы «Мертвые души». Режиссером фильма должен был стать И.А. Пырьев (см.: ЦГАЛИ, ф. 631, оп. 3, ед. хр. 179).
37. Лл. 21—22 об.
38. Письмо Булгакова А.М. Горькому от 1 мая 1934 г. ИМЛИ, Архив А.М. Горького, КГП 12-3-3, опубликовано Лесли Милн в «Новом журнале», Нью-Йорк, 1973, июнь, кн. 111, с. 157—158, без указания на источник.
39. Письмо Булгакова Сталину от 10 июня 1934 г. опубликовано в журнале «Октябрь», 1987, № 6, с. 183—184.
40. Лл. 24—26.
41. Булгаков М. Вересаев В. Переписка... Письмо Вересаева от 18 мая 1935 г., с. 152—153.
42. См. сн. 3 на с. 280 наст. сб.
43. Постановочный договор см.: ЦГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 497.
44. В последней редакции эта сцена оставлена. В конце второго действия Бенкендорф возвращается с распоряжением Дубельту об аресте дуэлянтов: «Примите меры, Леонтий Васильевич, чтобы люди не ошиблись, а то поедут не туда...» (Булгаков М. Пьесы. М., 1986, с. 268).
45. Вторая картина третьего действия происходит на горбатом мосту сразу после дуэли. Данзас обращается к Геккерену: «Это Ваша карета? Геккерен. Да, да. Данзас. Благоволите уступить ее другому противнику. Геккерен. О да, о да» (там же, с. 273).
46. См. вторую картину четвертого действия (там же, с. 284).
47. Имеется в виду выстрел Дантеса в картину в квартире Геккерена, завершающий первую картину третьего действия (см.: Булгаков М. Пьесы. М., 1986, с. 272).
48. Фраза Дантеса из варианта Вересаева в текст пьесы не вошла.
49. Восклицание Дантеса, предложенное Вересаевым, было отклонено Булгаковым.
50. Сцена Жуковского с Дубельтом в первой картине четвертого действия вошла в пьесу с текстом Булгакова.
51. Булгаков М., Вересаев В. Переписка... с. 153.
52. Русланов Л.П. (1896—1937) — артист Театра им. Евг. Вахтангова, один из присутствовавших на читке пьесы 18 мая в 12 часов дня у Булгакова дома. Пьесу слушали также В.В. и М.Г. Вересаевы, артисты и режиссеры Театра им. Евг. Вахтангова: А.О. Горюнов, Б.Е. Захава, И.М. Рапопорт.
53. В пьесе осталась сцена выстрела Дантеса в картину.
54. Лл. 29—30.
55. Дикий А.Д. (1889—1955) — режиссер и актер. В 1932—1936 годах руководил Театром им. ВЦСПС.
56. См. письмо от 11 июля 1934 года в наст. сб.
57. Л. 32.
58. См.: Булгаков М. Пьесы. М., 1986, с. 284—285.
59. Булгаков М., Вересаев В. Переписка... с. 163.
60. В окончательную редакцию пьесы вошла сцена на Мойке в варианте Булгакова с использованием некоторых материалов, данных Вересаевым.
61. См. Булгаков М., Вересаев В. Переписка... с. 160—162.
62. См. прим. 59 на с. 469 наст. сб.
63. Лл. 34—36.
64. Булгаков М., Вересаев В. Переписка... с. 167—168.
65. Там же, с. 162.
66. К этому времени соавторами были заключены договоры с Театром им. Евг. Вахтангова и Красным театром (Ленинград) (см.: ЦГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 497, лл. 1—2 об.).
67. Л. 38 и об.
68. Захава Б.Е. (1896—1976) — режиссер, актер, педагог, вся творческая жизнь которого связана с театром им. Евг. Вахтангова.
69. Письмо Б.Е. Захавы хранится в фонде Вересаева № 1041, оп. 4, ед. хр. 248. Приводим его текст:
Глубокоуважаемый Викентий Викентьевич!
Возвратившись из отпуска, я навестил М.А. Булгакова и нашел его в состоянии большого расстройства. Он очень огорчен теми разногласиями, которые возникли между ним и Вами. Он вкратце поведал мне об этих разногласиях и просил моего совета. Из его рассказа я вынес впечатление, что эти разногласия не такого свойства, чтобы повести к разрыву между сотрудниками, которые, насколько мне известно, до последнего времени (по крайней мере, до читки пьесы коллективу нашего театра) работали в атмосфере полного взаимопонимания. Я думаю, нет надобности говорить о том, почему разрыв творческого союза между Вами и Мих[аилом] Аф[анасьевичем] — особенно теперь, когда работа над текстом находится накануне своего окончательного завершения, — был бы для нашего театра чрезвычайно огорчительным.
Исходя из всего этого, я сделал Мих[аилу] Аф[анасьеви]чу такое предложение. Я составлю маленькую комиссию из числа наиболее авторитетных членов нашего коллектива, и мы соберемся вместе с Вами и Мих[аилом] Аф[анасьевичем], чтобы в совместной дружеской беседе обсудить возникшие недоразумения, и общими усилиями постараемся прийти к единым решениям, удовлетворяющим как авторов пьесы, так и театр. Я твердо верю, что такой исход возможен. Мих[аил] Аф[анасьевич] со мной согласился. Мне остается получить Ваше согласие, и тогда я примусь за организацию предлагаемой мною встречи в течение первой декады сентября.
До этого я очень хотел бы получить предложенные Вами Мих[аилу] Аф[анасьеви]чу варианты, познакомить с которыми без Вашего согласия он меня, разумеется, не мог. Это мне нужно для того, чтобы я имел возможность тщательно подготовиться к предполагаемому собеседованию.
Крепко жму Вашу руку и жду Вашего ответа
(на адрес театра).
Глубоко уважающий Вас
Б. Захава
31/VIII 1935
70. Л. 40.
71. Булгаков М., Вересаев В. Переписка... с. 170.
72. Л. 42.
73. Вопросы литературы, 1965, № 3, с. 152.
74. Речь идет о редакционной статье «Внешний блеск и фальшивое содержание», напечатанной в «Правде» от 9 марта 1936 г. посвященной постановке пьесы Булгакова «Мольер» на сцене МХАТ; спектакль был снят с репертуара.
75. Премьера комедии Булгакова «Иван Васильевич» в Театре сатиры не состоялась.
76. Л. 44.
77. 15 сентября 1936 г. Булгаков подал заявление об уходе из МХАТа. С 1 октября он работает в Большом театре в должности консультанта-либреттиста.
78. См.: ст. Шафера Н. «М. Булгаков-либреттист» в наст. сб.
79. 6 декабря 1935 г. Булгаков и Вересаев заключили договор с украинским Театром Красной Армии о постановке их пьесы «Пушкин» в Киеве. ЦГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 497, л. 3.
80. Л. 46 и об.
81. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 226; см. Новый журнал. Нью-Йорк, 1973, июнь, кн. 111, с. 162, без указания на источник.
82. Л. 48.
83. Приводим текст этого документа, публикуемого впервые:
Соглашение
Настоящее соглашение заключено между литераторами В.В. Вересаевым и М.А. Булгаковым в том, что:
1) авторский гонорар, который может быть получен за совместно сочиненную ими пьесу «Александр Пушкин», как при постановке ее на сцене, так и при напечатании или каком-либо ином виде использования ее, должен быть разделен между обоими соавторами пополам;
2) ввиду выраженного В.В. Вересаевым (взявшим на себя разработку исторических материалов для пьесы) желания, принятого М.А. Булгаковым (взявшим на себя драматургическую часть), пьеса подписывается одной фамилией М.А. Булгакова.
М. Булгаков
В. Вересаев
Москва, 11 марта 1939 года.
ЦГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 499, л. 1.
84. Премьера «Дон Кихота» в Театре им. Евг. Вахтангова состоялась 8 апреля 1941 г.
85. Вересаев работал над переводом «Илиады» Гомера.
86. Лл. 50—51.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |