Письмо № 6

30-VI-63 г.

Добрый вечер, дорогая моя Елена Сергеевна!

Продолжаю. 11 июня 1937 года Машенька сказала маме, что едет с нами в Астрахань. Дома сборы. Мы с Веткой пошли на Арбат погулять и поесть мороженого. Мы что-то загуляли — долго отсутствовали — и наши бедные истерзанные матери подняли по этому поводу ужасающий шум, заявили о нашей пропаже в милицию. <...>

Мы собираемся в дорогу. Мама растаскивает свою антикварную посуду, меха (обезьяна, горностай еще от дедушки — ее отчима), бабушкины бриллианты по друзьям и подругам, книги, мебель сдает коменданту дома. Все это сделать очень трудно, так как в нашем парадном проверяют эти дни паспорта. Надежда Давыдовна Штеренберг боится прийти. Галя Катанян решается и уносит из дому два чемодана. Галина Дмитриевна не была даже приятельницей мамы. Или, скорее, не была близкой приятельницей. Спасибо, навестила маму в тот день. Сейчас я с ней очень дружна и люблю ее.

11 сентября мы с Машенькой и вещами едем на вокзал после мамы. Не знаю, что с моей головой случилось, но помню я очень мало. Многое мне напоминает Ветка, которая все помнит, кое-что Маша. Маша говорит, что на вокзал в этот день мы с ней приехали, когда поезд уже тронулся. Мама соскочила на ходу, вещи снял где-то дальше тот человек, который нас сопровождал. Мы поехали на следующий день. В купе с нами ехал человек в штатском и ленинградка — Катя Корк (жена А.И. Корка. — Ю.К.). Это было 12 июня. Мне газет не давали, так что я не знала, что 12 был приговор приведен в исполнение.

Из этой поездки я запомнила только, что у меня много дел было с моим зверьем. Ехали со мной канарейка в клетке (подаренный Лилей, замечательный певун кенарь), золотые вуалехвосты рыбки, черепаха и белый пушистый котенок.

Еще я помню, что именно в тот роковой день я все время напевала певучий мотив из Шопеновского похоронного марша из второй части, который прямо-таки ко мне привязался. Мама же все время делала мне замечания, что я пою, а «у Кати болит голова». Катя рассказывала свои сны, связанные с «Гутей» (Корка звали Август). Я не знала, что в этот день этот мотив звучал для них как пытка.

Еще помню, что в дороге мама пыталась объяснить мне папину правоту, читая вслух А.К. Толстого стихотворение «Правда». Не знаю, помните ли Вы его. Я его недавно перечитывала. Смысл его такой. Несколько братьев пошли искать по свету правду, и подошли к ней с разных сторон и увидели ее также по-разному. И поспорили братья, какая она — правда, и передрались «за правду», и дети и внуки по сию пору дерутся. Вот грубо смысл стихотворения. По-видимому, мама думала, что папа погиб за какую-то свою «правду», хотела его оправдать передо мной. Не знаю, мамины ли вскользь и с умыслом сказанные мысли о папиной правоте, то есть о невиновности или что-то еще, но не помню минуты в своей жизни, чтобы мне пришло в голову, что папа был предателем или шпионом. Не знаю, не могу себе представить, как многие и многие жены верили, что мужья их предатели. Что за слепые курицы! В мамином поведении, слава Богу, не было ни этой глупости, ни предательства. Вела себя мама удивительно. Слез я не видела. Никаких истерик. Катя же плакала и ныла всю дорогу.

Привезли нас в Астрахань. За день до нас привезли сюда уйму жен с детьми. Много жен военных и еще больше жен крупных энкаведешников. Всех их расселили в двух плохоньких гостиницах. Нам же места там не хватило, и поселили нас в очень хорошей гостинице против Братского садика «Москва». Братский сад благоухал белыми цветами на деревьях, жара стояла ужасная. Женщины ждали, когда им дадут жилища и работу, горевали. Мы, дети, шлялись по городу — знакомились. Приехала в Астрахань Света Тухачевская, приехал Петька Якир. Мы не скучали. Только в июле я узнала, что с папой. Проболтался Петька. Восприняла я это тяжело. Где-то бежала, плакала, а дальше не помню. Из Астраханской жизни помню немного. Прожили мы там лето. Всех постепенно расселили. Маме дали большущую комнату, бывший гараж со столбом посредине. Мама сделала там колоссальный ремонт. По столбу разделила помещение на детскую, мамину спальню и столовую. В кухне отделила комнату Машеньке. Квартирка получилась на славу. Я сдала экзамены по музыке в четвертый класс музыкальной школы. В Москве я училась у Гнесиных. Мы решили, что мы еще поживем. Но когда во двор, где сидела мама с Саей Якир и Милей Гарькавой (жены Якира и Гарькавого — Ю.К.), вошел пятого сентября работник НКВД, мама сказала: «Это за мной». Сегодня я что-то боюсь вспоминать тот вечер. Завтра.

Так наши матери в Астрахани и не получили работы. Жили они на проданные вещи или остатки денег. К нам из Ленинграда приехал мамин сводный брат Славка. Он учился в военном училище. Из училища его, конечно, выгнали, вот он и явился (как родственника врага народа — Ю.К.). <...>

За жизнь в Астрахани я помню один конфликт с мамой. Я ужасающе плохо ела, за столом всегда ломалась. У мамы, по-видимому, нервы были натянуты, и один раз она выдала мне по щеке. На это я ответила ей: «Нет папы, и ты меня бьешь». Два дня мама, не вставая с постели, плакала. <...>

Как-то в Астрахани мы с Веткой, Светкой и Петей (Гамарник, Тухачевской и Якиром — Ю.К.) пошли в кино. Летний кинотеатр. До фильма с эстрады «клеймили позором» наших отцов. Мы пересмеивались. Нам не было стыдно, не было обидно. Мы презирали всех. Не пойму, откуда это взялось, но мы ничему не верили.

В Астрахани вся моя живность погибла. Канарейку съел соседский кот, черепаха удрала. Мы проучились там пять дней с первого до пятого сентября. Встретились мы пятого вечером в детприемнике.

Целую Вас крепко, моя дорогая.

Тоска!