Роман «Саардамский плотник» П.Р. Фурмана

Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. <...> Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и «Саардамский Плотник», и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

<...>

Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, — совершенно бессмертен.

Роман «Белая гвардия»

В романе Михаила Булгакова «Белая гвардия» несколько раз упоминается Саардамский плотник. Под этим именем Булгаков подразумевает Петра Первого, героя книги «Саардамский плотник», написанной русским писателем Петром Романовичем Фурманом (1809—1856) в 1849 году. Повесть «Саардамский плотник» посвящена Петру Великому, точнее, той поре в жизни Петра, когда он работал корабельным плотником на верфи, в 1797 году, в голландском городе Зандаме (Саардаме). Эта книга, впервые изданная в 1849 году, много раз переиздавалась во второй половине XIX и начале XX века. Наряду с другими историческими произведениями Фурмана «Саардамский плотник» был рекомендован для ученических библиотек.

Образ Саардамского плотника, ставший в «Белой гвардии» символом домашнего очага, вечного, как сама жизнь, по-видимому, волновал Булгакова. Несколько лет спустя, в 1929 году, писатель повторил эту формулу, предполагая назвать так одну из глав повести «Тайному другу»: «Фауст, как Саардамский плотник, совершенно бессмертен».

Саардамский плотник

Глава I. Незнакомец

То, о чем я намерен рассказать вам, друзья мои, происходило в Голландии в 1697 году в небольшом городке Саардаме, замечательном по своим корабельным верфям и имеющем для нас, русских, особый интерес.

Рассветало. Солнце, вынырнув, так сказать, из моря, величественно поднималось над горизонтом. Легкий утренний туман скользил еще по гладкой поверхности моря, широкие волны которого ровно набегали на берег и оставляли между каменьями желтоватую пену. Рыбачьи лодки с маленькими белыми парусами пересекали по всем направлениям зеленоватые струи, в которых отражалось уже утреннее солнце сквозь более и более редевший туман. Вдали, на горизонте, виднелись огромные корабли с распущенными парусами и издали походили на морских птиц, летающих над водою и поджидающих неосторожную рыбу. Берег начал оживляться.

Над остроконечными кровлями Саардама поднимались в воздухе столбы серого дыма; по временам на порог дома выходил работник и, потягиваясь, зевая, смотрел на небо, на воду, на землю, почесывался и опять возвращался в дом. В верфях лежали, подобно морским чудовищам, корабли, более или менее оконченные; тут представлялся взору скелет корабля, не обшитый еще досками, далее черная масса полуоконченного, смоленого судна; наконец, красивые формы шхуны, украшиваемой живописью. Но ни одного живого существа не было еще видно на верфи. Зато ветряные мельницы подражали деятельности рыбаков и как бы приветствовали их своими неутомимыми крыльями.

К одной из мельниц приближались двое детей: мальчик лет двенадцати и девочка лет четырнадцати. Робко отворили они дверь и стали подниматься вверх по узкой деревянной лестнице, выбеленной мукою. Едва ступени заскрипели под ногами их, как сверху послышался грубый голос, вскричавший:

— Кто там?

— Это мы, — робко отвечал мальчик.

— Кто вы? Отвечай толком.

— Дети Гаардена.

— Опять вы! Что вы, с голоду умираете, что ли? — сердито вскричал мельник, показавшись на мельнице. — Вчера вы три раза приходили, а сегодня чуть свет опять здесь.

Девочка опустила голову и в смущенье стала щипать конец своего передника. Мальчик же устремил свои светлые, голубые глаза на белый колпак сердитого мельника и отвечал:

— Простите нам, мейстер Фоэрбук, мы сами жали и сами молотили эту рожь, а потому нам хочется поскорее покушать собственного хлеба. Папенька говорит, что заработанный хлеб вкуснее.

— Твой отец — умный человек, — возразил мельник, смягчившись. — Ну, потерпите немножко: через четверть часа ваша мука будет готова.

С этими словами он позвонил, но никто ему не отвечал. Сердито топнув ногою, Фоэрбук наклонился, открыл люк в полу и закричал вниз:

— Эй, Польдерс, лентяй! Спишь ты, что ли, что не слышишь звонка? Подсыпь зерен живее, а не то я тебя самого посажу между жерновами.

Работник поспешно исполнил приказание хозяина, подсыпал зерен ненасытным жерновам, потом, просунув голову в отверстие люка, сказал, глупо усмехаясь:

— Хозяин, а хозяин!

— Что тебе?

— Посмотри, хозяин, в окно.

— Зачем?

— Посмотри только, — сказал работник и глупо засмеялся. — Там стоит какой-то человек и зевает на мельничные крылья, точно будто бы никогда не видал их. А платье-то на нем, платье! Не то что старое, а смешное! Широкие панталоны со складками, куртка со светлыми пуговицами, а шапка... шапка такая, какую я и в жизнь не видывал! Посмотри, хозяин, посмотри!

Мельник, радуясь случаю позевать, так поспешно просунул голову в маленькое окно, что чуть не уронил свой колпак. Из окна мельницы представлялся приятный, привлекательный вид. Склон небольшой возвышенности, начинавшейся непосредственно за Саардамом, был покрыт множеством мельниц, крылья которьи кружились быстрее и быстрее по мере того, как ветер разыгрывался. Вдали простиралась синяя полоса моря, берега которого начинали оживляться. При звуках колоколов со всех сторон сходились корабельные плотники. Но мельник не обратил внимания на вид: он уже привык к нему, а по странному устройству нашей натуры все то, к чему мы привыкаем, теряет для нас свою прелесть. Зато мейстер Фоэрбук с особенным любопытством вытаращил глаза на незнакомца, внимательно смотревшего на вертевшиеся крылья.

— Польдерс, — сказал мельник своему работнику, — это, должно быть, иностранец?

— Кажется.

— Это, может быть, китаец?

— Разве есть настоящие китайцы?

— Разумеется, дурачина!

— А я думал, что китайцы бывают только фарфоровые, — сказал Польдерс.

— Я заговорю с ним, — сказал мельник.

— Разве ты знаешь по-китайски? — спросил Польдерс.

— Нет, но он, может быть, знает по-голландски, — отвечал хозяин.

— Ну, попробуй.

И Польдерс просунул голову в другое окно, одним этажом ниже хозяина.

Детям также очень захотелось посмотреть, но других отверстий не было в стене.

Незнакомец, увидав две забавные головы в белых колпаках, высунувшиеся из окон, невольно улыбнулся.

— Польдерс! — сказал хозяин сверху, — он улыбнулся.

— Да-да; но поговори же с ним, — отвечал работник снизу.

Фоэрбук кашлянул, поднес руку к колпаку и сказал:

— Здорово, приятель!

Незнакомец кивнул головою.

— Откуда ты, любезнейший? — продолжал мельник.

Незнакомец не отвечал и опять обратил внимание на устройство мельницы.

— Ого! Да он важничает! — произнес мельник. — Эй, дружище! Не подходи близко; ты слишком высоко поднял нос, как раз крылья отшибут.

Незнакомец не обратил внимания на грубую выходку мельника и спросил его отрывисто:

— Что стоит твоя мельница?

Лицо мельника вытянулось.

— Польдерс, — сказал он, — это, никак, покупатель. Я давно уже собираюсь сбыть свою мельницу. Разве ты хочешь купить ее? — спросил он, обратившись опять к незнакомцу.

— Я спрашиваю, что она стоит.

— Так зайдите, минхер, да посмотрите; после я объявлю цену.

Незнакомец немедленно взбежал по деревянной лестнице.

Тогда дети увидели стройного молодого человека прекрасной наружности. По топору, бывшему у него под мышкой, и по треугольнику, висевшему на плече, в нем можно было узнать плотника. Не обращая внимания на приветствия и расспросы хозяина, он стал рассматривать внутреннее устройство мельницы. Ни одно колесо, ни одно бревно не было оставлено им без внимания. Все ответы хозяина на отрывистые вопросы его записывал он в маленькую книжечку.

Наконец, осмотрев все подробности, он спросил опять:

— Дорого ли обходится постройка такой мельницы?

— Дорого ли? — повторил мельник.

— Да-да.

— Правду сказать?

— Разумеется.

— Ну, дружище, ты, кажись, малый добрый, — сказал мельник, — возьми же ее за 320 гульденов, да и дело с концом! По рукам, что ли?

— Нет, — возразил незнакомец, — я не думал покупать твоей мельницы.

— Как не думал? — и лицо Фозрбука опять вытянулось. — Что же ты спрашивал о цене?

— Я хотел только знать, во сколько может обойтись постройка.

— Вот что! — и мельник презрительно отвернулся. — Больно любопытен, приятель!

В это время работник принес мешок муки.

— Вот вам, дети, ваша мука, тащите ее с Богом.

— Скажи мне, пожалуйста, — спросил незнакомец, — где здесь живет лучший корабельный мастер?

— Который? — спросил мельник. — У нас много лучших.

— Блундвик.

Дети спускались в это время вниз по лестнице.

— Постойте! — закричал мельник им вслед. — Эй, дети! Покажите этому молодцу дорогу к дому Блундвика.

— Спасибо, — сказал незнакомец, уходя.

Любопытство Фоэрбука не было еще удовлетворено, а потому он пошел за незнакомцем и спросил его:

— Ты, верно, хочешь просить работы у Блувдвика?

— Да, — отвечал незнакомец отрывисто.

— Ты, верно, издалека? — продолжал любопытный.

— Да.

— Уж не из Швеции ли?

— Нет.

— А! Так, верно, из Польши?

— Нет.

— Откуда же у тебя такое странное платье?

— Мне так нравится.

— Гм! Скажи мне...

— Прощай! — и незнакомец, ускорив шаги, последовал за детьми.

— Да, нет, да, нет, — ворчал раздосадованный Фоэрбук. — Сам небось все выспросил да выведал, а потом онемел, словно рыба! Приди же ты в другой раз!

Глава II. Мейстер Блундвик

Несмотря на тяжесть мешка, дети почти бегом спешили домой. Они мечтали уже о том, как маменька испечет им из муки хлеб и с каким аппетитом они будут есть его. Наконец, выбившись из сил, мальчик опустил мешок на скамью, стоявшую перед ближайшим домом, чтобы отдохнуть.

— Дай мне мешок, — сказала девочка, — теперь моя очередь нести.

— Нет, я сам донесу, — отвечал мальчик, запыхавшись.

Но в это самое время незнакомец сильною рукою схватил мешок и без малейшего усилия взбросил его себе на плечи.

— Вы замараетесь мукой, — сказал мальчик, который, может быть, боялся, чтобы незнакомец не ушел с мешком. — Вы замараетесь; оставьте, я сам снесу.

— Ничего, ничего, услуга за услугу: вы покажите мне, где живет корабельный мастер, а я донесу вам мешок; ну, вперед!

Дети пошли вперед, но мальчик не переставал искоса посматривать на мешок.

— Чьи вы дети? — спросил незнакомец, пройдя несколько шагов.

— Корабельного плотника Гаардена, — отвечал мальчик. — Он тоже работает у Блундвика.

— А тебя как зовут?

— Фридрихом.

— А сестру твою?

— Анной, — отвечала девочка.

— Ну, Бог даст, мы будем знакомы, — сказал незнакомец, погладив их по головке.

В это время они подошли к красивому домику из ярко-красного кирпича и с зелеными ставнями.

— Вот здесь живет мейстер Блундвик, — сказал Фридрих.

— А вы где живете? — спросил незнакомец.

Мальчик указал ему другой, простенький домик; незнакомец донес туда мешок, простился с детьми и потом вернулся к дому с зелеными ставнями. Минхер Блундвик, высокопочтенный корабельный мастер, объемистый, как сороковая бочка, сидел в своей рабочей комнате за столом, на котором лежали рисунки, чертежи, сметы и счеты.

По правую сторону, на особенно устроенной полке, стояла в симметрическом порядке полудюжина предлинных, но тоненьких трубок; возле них зажженная свеча в чистом серебряном подсвечнике и в глиняной кружке множество узеньких бумажек, фидибугов, для зажигания трубок. По левую сторону на столе находилась низенькая, почти круглая бутылка со светлым вином, стакан, вполовину опорожненный, селедка, приправленная луком, голландский сыр и белый хлеб. На невысокой скамеечке возле стула, на котором сидел хозяин, стояла фарфоровая чашка с ручками, служащая у голландцев плевательницей.

Несмотря на непозволительный объем своего живота, минхер Блундвик недаром заслужил звание искуснейшего корабельного мастера; он был чрезвычайно деятелен. Даже теперь, как вы видите, он исполнял три дела вдруг: занимался, завтракал и курил: не говоря уже о том, что он еще беспрестанно плевал.

Молодой незнакомец вошел в комнату и осмотрелся.

Толстый хозяин исчезал в густом, непроницаемом облаке дыма; но. наконец молодой человек увидел его, подошел поближе и, не снимая шапки, кивнул головою. Блундвик с изумлением вытаращил свои маленькие глаза, потом, вынув на секунду трубку изо рта, произнес с голландским хладнокровием:

— Шапку долой!

Незнакомец повиновался, и черные кудри его рассыпались по плечам.

— Что тебе? — спросил Блундвик отрывисто.

— Работы, — так же отрывисто отвечал молодой человек.

— Откуда?

— Из Амстердама.

— Паспорт.

Незнакомец вынул бумагу и подал мастеру.

— Петр Михайлов, — прочитал Блундвик не без труда, — от роду 26 лет. Ага, москвитянин?

— Русский.

— Каждая селедка рыба, но не каждая рыба селедка, — отвечал Блундвик. — Так ты просишь работы?

— Да.

— Изволь, почтеннейший! — и, взглянув на одну из бумаг, лежавших перед ним, мастер продолжал: — Завтра можешь начать на верфи под номером третьим. Жалованье назначу, когда увижу твою работу.

— Я за большим жалованьем не гонюсь; я хочу учиться, — с живостью возразил молодой человек.

— Неглупо, очень неглупо.

— А потому прошу тебя, мейстер, приставить меня к такой верфи, где ты начнешь строить новый корабль.

У Блундвика чуть не выпала трубка из рук от изумления.

— Что-о-о? — произнес он протяжно. — Тебя? Ты! Откуда такая фамильярность, приятель?

— У нас такой обычай.

— Мало ли что у вас! У нас же, почтеннейший, говорят хозяину «вы», слышишь! Ну да ладно, я на такие безделицы не сержусь. Ступай с Богом! Завтра мы примемся за киль шестидесятипушечного корабля. На нем ты наработаешься вволю!

— Спасибо, хозяин! — вскричал обрадованный Михайлов. — Позволь мне спросить тебя еще об одном.

— Спрашивай.

— Дорого ли обойдется новый корабль?

Блундвик захохотал.

— Много знать будешь, скоро состареешься, — отвечал он. — Твое дело не цена, а работа.

— Но я бы желал знать...

— Изволь, изволь! Возьми столько, приложи еще немножко да помножь на восемь, так все еще не будет доставать гульдена.

И весьма довольный шуткой, минхер Блундвик опять засмеялся и движением руки показал молодому человеку, что он может идти.

Глава III. Заложение корабля

На башенных часах в Саардаме пробило три четверти пятого. На верфях колокола сзывали на работу, и со всех сторон стекались мастеровые и подмастерья. Иные отправлялись на разные верфи, другие сходились на открытую, довольно обширную площадку, посреди которой лежало огромное бревно.

В числе работников был и Михайлов, на которого новые товарищи смотрели с некоторым изумлением.

Но вот пробило пять часов, и вдали показался тучный Блундвик. На широком плече его покоился красивый топор, древко которого было украшено серебром; круглый живот был обтянут новым кожаным передником; он был одет по-праздничному, потому что заложение корабля всегда происходит с некоторым торжеством и церемониями.

При появлении его все плотники сняли шапки и произнесли в один голос:

— Доброе утро, мейстер!

Блундвик с важностью кивнул головою во все стороны и, подойдя к бревну, занял почетное место.

Тогда один из подмастерьев, высокий, худощавый и рыжий голландец, вышел из толпы и встал на бревно. Это был краснобай, на котором лежала обязанность говорить речь при заложении кораблей.

Рыжий голландец откашлянулся и, размахивая топором, стал говорить:

Братья и товарищи! хочу я вам сказать,
Что каждому из нас надлежит ведать да знать.
Выстроить дом нужно много затей,
Но выстроить корабль того еще трудней.
В доме человек родится и умирает,
А на корабле, словно птица, весь свет облетает.
Дом стоит на земле,
Корабль плывет по воде.
В корабль же — пробьется вода.
В воде же одни рыбы живут,
А люди мрут.
Когда над грозными волнами,
Над разъяренными водами,
Гонимый страшными ветрами,
Летит под всеми парусами
Корабль, нами сотворенный,
Верный, крепкий, неизменный,
Бережет множество людей,
Отцов, братьев и детей.
Опасность очень велика,
Но храброго моряка
Бережет Бог да наше судно!
Это справедливо, хоть и чудно.
Итак, на этом месте
Помолимся мы вместе,
Чтобы Господь наш труд благословил
И будущих обитателей его хранил.

С этими словами подмастерье снял шапку, все последовали его примеру, и, опустив голову, оратор стал говорить громким голосом молитву из молитв:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Твое бо есть царствование, и сила, и слава, во веки веков. Аминь.

— Аминь! — повторили все в один голос. Оратор продолжал:

Теперь, братцы, еще одно слово.

Оно необходимо, хоть и не ново.

Да процветает наше милое отечество!

— Виват! — закричали все плотники.

— Да здравствует магистрат и все купечество!

— Виват!

Песня еще не вся пропета:

Нашему мейстеру многие лета!

— Виват! Виват!

А теперь каждый товарищ и брат

Да закричит другому: виват!

— Виват! Виват! Виват!

Последнее «виват» было громче и продолжительнее прежних, потому что каждый кричал для себя.

Вы знаете, что конец

Всему делу венец.

А коли я не умел договорить,

Так прошу меня извинить.

— Виват Видеманну! Виват! — закричали плотники. — Славную речь сказал! Виват!

Оратор Видеманн сошел с бревна и, когда крики унялись, сказал:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, посвятим это бревно тремя ударами на заложение нового киля шестидесятипушечному кораблю. Минхер Блундвик, вам, как хозяину, принадлежит первый удар.

Мастер приблизился, снял шапку и, с усилием подняв свой красивый топор, сделал первую зарубку на бревне, но зарубка эта была едва заметна.

— Теперь моя очередь, как главного смотрителя за работами, — сказал оратор и, сняв шапку, сделал вторую зарубку. — Гаарден! — продолжал он. — Теперь тебе, старшему плотнику.

Гаарден хотел уже выступить, но кто-то схватил его сзади за руку. То был новичок, русский плотник.

— Товарищ, — произнес он умоляющим голосом, — уступи мне!

— Тебе? — угрюмо возразил старый плотник. — Молод больно! Заслужи сперва!

— Я уступлю тебе первый месяц своего жалованья, — продолжал молодой человек умоляющим голосом.

— Пошел! — сердито отвечал Гаарден и пошел к бревну.

Михайлов невольно последовал за ним.

Толстый Блундвик слышал просьбу молодого человека и, будучи в веселом расположении духа, хотел услужить ему.

— Пусти его! — сказал он старому плотнику. — Раз можно сделать исключение и пустить младшего вместо старшего.

— Ни за что не пущу! — вскричал Гаарден.

— Гаарден! — строго произнес мастер. — Я приказываю тебе, я, хозяин этой верфи!

Гаарден отступил, бросив грозный взгляд на молодого человека. На лице Михайлова выразилась радость, он бросил шапку наземь, засучил рукава и твердыми шагами подошел к бревну.

— Да узрит моя отчизна этот новый корабль на своих морях! — произнес он вполголоса по-русски. — И да будет ему прозвание «Царь Петр»! Господи, благослови!

Михайлов перекрестился, замахнулся и нанес такой удар, что чуть не перерубил бревно пополам, щепки так и брызнули во все стороны. Михайлов взял одну из них и спрятал ее в карман. Потом он поднял голову и выпрямился. Все с особенным удовольствием глядели на статного, прекрасного молодого человека, в черных, огненных глазах которого блистали ум и благородная гордость.

Сам Блундвик чуть не снял шапки, взглянув на величественную наружность своего младшего работника.

— Братцы! — сказал последний. — Сегодня вечером я угощаю вас всех. Принимаете приглашение?

— Принимаем! Принимаем! — отвечали все плотники, исключая Гаардена, который не мог простить Михайлову, что он лишил его принадлежащей ему чести.

— Странный парень! Настоящий москвич! — сказал Блундвик, у которого от смеха трясся живот. — Правду говорят, что русские тароваты; это, вероятно, какой-нибудь маменькин сынок, которому из дому посылают денежки.

— Видели ли, — спросил Видеманн, — как он топором владеет? Я думал, что он испортит бревно.

— Да-да, силач!

— А заметили ли вы, как он спрятал одну щепку в карман? Видно, хочет послать маменьке свою работу.

Блундвик продолжал смеяться, но, вспомнив, что не завтракал еще, сделался весьма серьезным, пожелал счастливого начинания плотникам и ушел домой. Михайлов с прочими работниками приступил к работе.

Глава IV. Первое жалованье

Прошла неделя.

Однажды вечером дети Гаардена вернулись домой с двумя корзинами, доверху набитыми щепками.

— Как вы сегодня много набрали! — сказала им мать. — Да и какие славные щепки!

— Да, — ответил Фриц. — Мы были у русского. Он так рубит, что успевай только подбирать. Мы к другим и не ходим; он такой добрый, ласковый! Он очень удивился, когда мы ему: сказали, что должны платить за каждую корзину щепок. У нас, говорит он, столько лесу, что щепки годятся только на растопку, и бери их даром сколько хочешь.

— А какой он ловкий, маменька! — продолжала Анна. — Якову попала щепка в глаз, и он стал кричать от боли. Услышав крик, русский бросил работу и подбежал к Якову. Увидав, в чем дело, он вынул из кармана какие-то стальные щипцы и вытащил щепку; потом посоветовал еще Якову приложить к глазу хлеб, смоченный в молоке.

Мать с изумлением покачала головой.

— У него всегда в кармане маленькая плоская коробочка со щипчиками, ножницами и ножами, точно у доктора, — сказал Фриц.

— И как все любят его! — прибавила Анна.

— Да, все, — печально сказал Фриц, — все, кроме папеньки.

— Он сердится на русского за то, — сказала со вздохом мать, — что тот перебил у него...

Она не успела договорить, потому что в это самое время в отворенном окне показалась голова красивого молодого человека лет восемнадцати.

— Папенька не вернулся еще с верфи? — спросил он.

— Вильгельм, Вильгельм! — вскричали дети. Мать с беспокойством осмотрелась.

— Ступай сюда, Вильгельм! — сказала она. — Ступай сюда! Отца твоего нет еще дома.

Минуту спустя молодой человек вошел в комнату. Он поздоровался со всеми, потом спросил печальным голосом:

— Что, папенька все еще сердит на меня?

— Ах, Боже мой! — отвечала мать. — Ты ведь знаешь железную волю твоего отца. Только ты один не уступил ей!

— Я не могу, маменька, не могу! — Подумай, Вильгельм!

— Я думал, маменька, думал долго и много и убедился совершенно, что с моей стороны это не одна прихоть, не одно упрямство, но истинное, глубокое призвание, которого я победить не могу.

В это время послышался громкий голос за дверьми.

— Папенька! — вскричали дети с испугом.

— Уйди, уйди! — сказала мать, испуганная не менее детей, потому что старый Гаарден был очень строг.

Вильгельм осмотрелся: уйти не было никакой возможности, а потому он, не теряя напрасно времени, подлез под высокую кровать, длинные занавесы которой доходили до полу. Едва он успел спрятаться, как в комнату вошел отец. Сложив топор, пилу и другие орудия, Гаарден сел на скамью.

— Марта! — сказал он жене. — Дай мне скорее рюмку водки.

Пока жена наливала водку, взор старого плотника упал на корзину со щепками.

— Ого! — сказал он, наклонившись, и взял одну щепку. — Сейчас видно, что топор, рубивший эти щепки, был в искусной, сильной руке. Где вы их набрали? — спросил он, обратившись к детям.

— Возле русского, папенька, — отвечал Фриц.

Гаарден насупил брови.

— Этот выскочка обидел меня, — сказал он, выпив рюмку водки, — несмотря на то, я первый готов отдать ему должную справедливость. Славный работник! Встает с рассветом, ложится спать последний, неутомим, понятлив, воздержан; словом, таких работников мало! Он нанял себе маленький домишко у мастера, сам готовит себе кушанье, сам убирает себе квартирку и не принимает никогда участия в пирушках наших гуляк. Да, часто, смотря на благородное, открытое лицо молодого человека, работающего так усердно, что с него градом льет пот, я вздыхаю и сожалею о том, что Бог не дал мне такого сына вместо моего негодяя Вильгельма!

— Напрасно ты бранишь бедного Вильгельма, любезный муж, — возразила жена. — Что делать, если...

— Молчи! — вскричал Гаарден. — Первый долг сына есть беспрекословное повиновение воле родителей.

— Но, друг мой, если он не чувствует ни малейшей охоты...

— Вздор! Я ему желаю добра; он еще слишком молод и не понимает своей пользы; что за жизнь ведет моряк? Ему беспрестанно угрожает опасность; море ненасытно и ежегодно поглощает тысячи людей.

— Любезный муж, — возразила жена, — на все воля Всевышнего, и коли кому суждено умереть, так смерть отыщет его, где бы он ни был, на корабле ли, на верфи или в мягкой постели. Притом же, если б не было моряков, так не нужно было б строить и корабли.

— Пустяки! Я своего слова не переменю. Вильгельм будет плотником, или я его знать не хочу! Впрочем, я заболтался; сегодня суббота, надобно идти получать недельное жалованье. До свидания, жена.

В дверях Гаарден встретился с Михайловым и невольно нахмурился.

— Товарищ! — сказал молодой человек. — Я сейчас получил жалованье и принес тебе обещанное.

— Какое обещанное?

— Ты забыл, что я обещал отдать тебе свое жалованье за целый месяц. Вот за первую неделю.

С этими словами Михайлов положил деньги на стол.

— Не нужно мне твоих денег, я их не заслужил, — угрюмо отвечал Гаарден.

— А я никогда не изменял и не изменю своему слову. Ты должен взять деньги!

— Не возьму, говорят тебе! — с упрямством возразил старик. — Что ты пристал ко мне!

Глаза Михайлова засверкали; краска выступила на щеках его.

— Я приказываю тебе взять эти деньги! — вскричал он громким гневным голосом так, что Гаарден с невольным изумлением вытаращил на него глаза.

— Ты мне приказываешь? — повторил он.

Но вспыльчивый молодой человек успел уже оправиться и прийти в себя.

— Гаарден, — сказал он более спокойным голосом, — не стыдно ли тебе? Ты вдвое старее меня, а между тем упрямишься, как школьник; у тебя жена и дети, а ты не хочешь принять денег, которые я предлагаю тебе с таким удовольствием и радушием...

— Если я приму у тебя деньги, то скажут, что ты заплатил мне за оскорбление. Ты, вероятно, забыл, как обидел меня?

— Э, полно, Гаарден! Не ты ли сам, вместе с прочими, говорил при заложении корабля: «И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем нашим должникам»? Неужели ты произносил эти слова бессознательно, или считаешь себя таким безгрешным, что не нуждаешься в прощении?

Все присутствующие были невольно поражены словами, голосом и выражением лица Михайлова. Старый плотник был до того пристыжен, что не смел взглянуть в лицо своему молодому товарищу; но после минутного молчания он протянул ему руку.

— Товарищ, — сказал он, — ты прав. Я сознаюсь, что ты обидел меня не по злобе, а по весьма понятному в твои лета честолюбию. Итак, дай мне руку и будем друзьями, но денег твоих я все-таки не возьму... Но извини, мне надобно идти за жалованьем.

— Пойдем, я провожу тебя, — сказал Михайлов.

— Да, но возьми сперва свои деньги.

— Экой упрямый! — сказал с досадой молодой человек, собрал деньги и спрятал их в карман.

— Вот так, — сказал Гаарден, — теперь мы можем остаться друзьями.

Оба вышли.

Глава V. Вильгельм

Когда не стало больше слышно шагов удалявшегося с Михайловым Гаардена, Вильгельм высунул голову из-под кровати.

— Маменька, — сказал он, — слышали вы, как русский назвал папеньку упрямым!

— Слышала.

— Значит, я прав.

— Вылезай скорее, Вильгельм, — сказала мать, — покушай чего-нибудь да потом уйди; отец твой сейчас вернется.

Вильгельм стал вылезать на четвереньках из-под кровати, как вдруг дверь отворилась, и в комнату поспешно вошел русский плотник. Увидав молодого человека, выползающего из-под кровати, Михайлов невольно остановился и спросил с изумлением:

— Это что значит?

Никто не заметил входа Михайлова, а потому все вскрикнули от испуга, а Вильгельм хотел было опять спрятаться, но не успел, стукнувшись головою о край кровати.

— Ах! Это вы, Михайлов! — вскрикнула Марта. — Как вы перепугали нас!

— Но что это значит? — повторил русский, указав на Вильгельма, который был еще вполовину под кроватью.

— Это наш старший сын.

— Зачем же он прячется?

— Ах, герр Михайлов! Если бы вы знали, как часто я горюю и плачу о том, что мой муж так упрям.

— Да-да! — сказал Михайлов. — Муж ваш честный человек, но ужасно упрям.

— Представьте же себе, герр Михайлов, что Гаарден непременно хочет, чтобы старший сын его был плотником, а Вильгельм не чувствует ни малейшей охоты к этому ремеслу. Не хочу хвалить Вильгельма в глаза, но могу сказать, что он добрый малый.

— Кем же он хочет быть?

— Моряком! — с жаром вскричал Вильгельм, поднявшись наконец на ноги. — Море — вот моя стихия, моя отчизна! Со слезами умолял я отца не противиться моему призванию, но он не хотел меня слушать.

— И вследствие этого, — продолжала Марта, — раздор вкрался в нашу смиренную хижину. Каждый почти день Гаарден бранил Вильгельма так, что последний решился наконец покинуть родительский дом и, против воли отца, поступил на службу к одному из наших моряков. С тех пор отец знать его не хочет и даже нам запретил видеться с ним. Вот почему Вильгельм, услышав давеча голос отца и страшась гнева его, спрятался под кровать.

Михайлов серьезно смотрел в открытое, умное и смелое лицо молодого человека.

— Знаешь ли ты, — сказал он наконец строго, — что повиновение родителям есть первый священнейший долг детей?

— Знаю, — отвечал Вильгельм, смутившись и стараясь удержать слезы, выступившие на глазах его. — Знаю. Я долго молился и просил Господа, чтобы Он даровал мне силу исполнить волю моего отца... Потом я принимался за топор и работал прилежно, ревностно на верфи; но один случайный взгляд на море, на весело скользившие на нем суда внезапно разрушал все мои намерения, обращал мою решимость в ничто! Как полусонный, глядел я тогда на работу, лениво действовал топором или портил порученную мне работу. Что-то непреодолимое, необъяснимое влечет меня к морю, и не должен ли я думать после этого, что Господь Сам указывает мне путь, по которому мне должно идти?

Молодой человек замолчал и печально опустил голову на грудь.

Пока он говорил, Михайлов смотрел на него с участием, но, как бы желая скрыть это участие, он возразил прежним строгим голосом:

— Но разве ты не знаешь, что Господь даровал нам силу побеждать наклонности, препятствующие нам исполнять наш долг? Что такое добродетель, достигаемая без труда, без усилий?.. Я не говорю, что отец имеет право принуждать сына избрать род жизни, противный его призванию, нет! Я хочу только сказать, что часто одну прихоть мы принимаем за призвание или отвращение к чему-либо и что от многого можно отвыкнуть, ко многому привыкнуть, стоит только захотеть. Я, например, с самого детства чувствовал непобедимую боязнь при виде воды; ни за что в мире не сел бы я на лодку; но твердостью воли мне удалось победить эту слабость, и надеюсь, что вскоре я буду так же неустрашим на воде, как старый моряк. Попробуй, Вильгельм, может быть, и тебе удастся преодолеть свое отвращение к плотничному ремеслу.

— Ах, герр Михайлов! — отвечал Вильгельм. — Вам хорошо говорить, вы занимаетесь ремеслом, к которому чувствуете охоту... Я сам, пожалуй, готов выучиться плотничному мастерству, но с таким условием, чтобы отец позволил мне после вступить в морскую службу.

— Добрый герр Михайлов, — сказала Марта. — Теперь вы помирились с моим мужем; постарайтесь уговорить его, чтобы он не противился склонности моего бедного Вильгельма.

— Постараюсь, — возразил Михайлов, — когда представится удобный случай. Теперь пока прощайте, я не хочу, чтобы Гаарден застал меня здесь.

С этими словами он положил что-то на стол и пошел к двери.

— Ах, герр Михайлов! — вскричала ему вслед хозяйка. — Не оставляйте ваших денег, вы знаете, что муж мой не хотел брать их.

— Упрямство его не заставит меня изменить данному слову, — отвечал Михайлов.

— Но он рассердится, если узнает...

— Я дарю эти деньги тебе и твоим детям.

Марта с признательностью смотрела ему вслед.

— Если все русские таковы, — сказала она наконец, — то я охотно переехала бы жить к ним,

Она тщательно спрятала деньги.

Глава VI. Покупщик

Время проходило. Петр Михайлов продолжал прилежно работать и все более заслуживал привязанность и уважение своих товарищей. Корабль, при заложении которого он находился, быстро приближался к окончанию. Палуба была готова, и с высоты ее плотники глядели на обширное море, на котором должно было очутиться новое судно.

Однажды мейстер Блундвик пришел на верфь осмотреть работы. В сопровождении подмастерьев и старших плотников обошел он все нижние части корабля, рассматривал все подробности с видом человека, знающего свое дело, и остался совершенно доволен. Но этим осмотр его не кончился. Оставалось труднейшее, особенно для толстого Блундвика, — а именно осмотр верхних частей корабля. Несмотря на опасность, угрожающую мейстеру, он решился взобраться наверх по узенькой лестнице, но так как тучность препятствовала ему всходить обыкновенным образом, то он должен был обернуться спиною к ступеням. Хотя один из здоровейших плотников поддерживал Блундвика, уже на пятой или шестой ступени тонкая перекладина переломилась под тяжестью широкой ноги корабельного мастера, который должен был удержаться на одной ноге, точно журавль.

— Помогите, помогите! — кричал Блундвик бычачьим голосом. — Снимите меня, а не то я сверну шею! Ай-ай-ай! Другая ступенька тоже трещит! Братцы! Неужели вам не жаль вашего мастера?

Двадцать сильных рук счастливо сняли толстяка с тоненькой жердочки и опустили его на твердую землю.

Блундвик вздохнул свободнее и отер крупный пот, выступивший на лбу его во время опасности.

— Мейстер, — сказал один из старшин, — вы, должно быть, еще более растолстели с тех пор, как мы кончили последний корабль. Тогда вы взбирались еще по этой лестнице.

— Или ваша лестница похудела, — сердито возразил Блундвик. — Вы, чего доброго, сами подпилили ее, чтобы я не мог видеть того, что вы там, наверху, наделали.

— Мейстер! — вскричал сверху звучный, громкий голос, — ты нас обидел, и мы требуем удовлетворения. Ты подозреваешь нас в бесчестной проделке, а потому я от имени всех моих товарищей требую, чтобы ты поднялся наверх.

— Ах ты, московский выскочка! Ты больно громко заговорил! — отвечал Блундвик.

— Я говорю дело! — возразил Михайлов. — Как хочешь, мейстер, а ты должен прийти сюда.

— Благодари Бога, что ты наверху, — вскричал Блундвик, — а не то я заставил бы тебя раскаяться в своей дерзости!

— Братцы, — сказал Михайлов, — мы должны оправдаться во что бы то ни стало, а потому принесите живее широкое, прочное кресло; мы усадим в него хозяина и на веревке встащим его наверх!

— Ура! — весело закричали плотники. — Спасибо Михайлову! Он вечно выпутается из затруднительного положения.

Даже сам минхер Блундвик одобрил предложение, которое немедленно было приведено в исполнение.

Осмотрев все наверху, корабельный мастер остался совершенно доволен и изъявил всем работникам свое удовольствие.

— Хозяин, — сказал ему Михайлов, — сегодня 11-е июня.

— Знаю.

— А у нас, в России, 30-е мая.

— Так что же?

— Это день моего рождения, — отвечал молодой человек.

— Ага! Поздравляю, поздравляю! — сказал Блундвик и хотел уже идти далее, но Михайлов остановил его.

— Я хочу просить тебя, мейстер... — сказал он.

— А, понимаю! Ты хочешь, вероятно, погулять сегодня; ну, изволь, изволь.

— Этого мало, мейстер. Я хочу просить тебя, чтобы ты освободил сегодня всех нас от работы.

Блундвик с крайним изумлением посмотрел на смелого просителя.

— Мейстер, — продолжал последний, — все скажут, что ты мне обязан тем, что мы так скоро кончили корпус корабля. Я обещал всем работникам, что если они кончат сегодня, ко дню моего рождения, то я угощу их на палубе. Это обещание произвело, как ты видишь, чудеса!

— Вижу, вижу... но, — возразил мейстер, почесывая за ухом.

— Помилуй, хозяин, при благополучном окончании дела работникам позволено повеселиться.

— Конечно, конечно, но день-то сегодня рабочий.

— На один раз можно сделать исключение, в честь дня моего рождения. Слушай, хозяин, ты не откажешь мне, когда я сообщу тебе радостную весть.

— Радостную весть? — спросил Блундвик, устремив свои маленькие серые глаза на Михайлова.

— Да, весьма радостную для тебя.

— Ну, ну, говори.

— Я нашел покупщика, — сказал Михайлов, значительно улыбнувшись.

— Покупщика? Какого покупщика?

— Такого, который купит твой корабль, если ты запросишь не слишком дорого.

— А кто этот покупщик? — спросил хозяин, недоверчиво смотря на молодого человека.

— Мой добрый приятель.

— Пошел ты! — вскричал Блундвик, отвернувшись. — Я вижу, ты с утра уж подгулял на радости! Что же будет еще после обеда, если я дам тебе позволенье? Теперь ты торгуешь корабль, который стоит около полумиллиона гульденов, а после обеда, пожалуй, захочешь купить целый флот!

— Тебе же лучше будет, — отвечал Михайлов, улыбаясь, — ибо, уверяю тебя, мой покупщик верный плательщик. Итак, ты просишь около полумиллиона гульденов за этот корабль, когда он будет совершенно готов и освящен.

— Да, да, около полумиллиона! — насмешливо отвечал Блундвик.

— Хорошо, я подумаю, соображу, и, если требования твои благоразумны, то мы сделаемся.

— Экой шутник! — воскликнул хозяин, громко захохотав. — Уж ты, любезнейший, не переодетый ли принц какой?

— Нет! — отвечал молодой плотник. — Я твой послушный работник, просящий у тебя позволения угостить сегодня здесь, на палубе, моих товарищей.

— Ну ладно, ладно, — отвечал Блундвик, продолжая смеяться. — Да только смотрите, не слишком кутите, так чтобы завтра вы опять могли приняться за работу.

— Ура! — закричали все плотники. — Виват нашему мейстеру! Виват Михайлову!

В то самое время, как Блундвик, спокойно усевшись в кресло, опускался вниз, он встретился на полпути с бочкой пива, подымавшейся вверх и нимало не уступавшей в объеме почтенному корабельному мастеру.

Глава VII. Зубной врач

В тот же день вечером дети Гаардена Фриц и Анна подошли к хижине, в которой жил русский плотник. Огонек светился в окне, но, против обыкновения, дверь была плотно заперта. Фриц, державший в руке блюдо, накрытое тарелкой, постучался сперва тихо, потом крепче, но так как Михайлов не отворял, то он подошел к окну и, поднявшись на цыпочки, заглянул в него.

Михайлов сидел у стола, на котором лежали разные бумаги, которые он рассматривал с большим вниманием. Возле него стоял мужчина высокого роста, закутанный в плаще и почтительно отвечавший на вопросы молодого плотника, который, прочитывая бумаги, делал заметки на полях.

Фриц постучал в окно и закричал:

— Отворите, герр Михайлов, отворите!

Михайлов поспешно вскочил, отворил дверь и спросил сердитым голосом:

— Что вам надо?

— Маменька приказала вам кланяться, — отвечал мальчик, оторопев, — и поздравить с днем рождения. Она вспомнила, что последний раз, когда вы у нас обедали, вам очень понравились блины, а потому напекла вам их сегодня.

С этими словами он подал Михайлову блюдо, накрытое тарелкой.

Лицо молодого плотника прояснилось.

— Войдите, — сказал он детям, взяв у Фрица блюдо. Он показал незнакомцу горячие еще блины и сказал:

— Видишь ли, у меня и здесь есть друзья, заботящиеся обо мне. Отведай со мною: блины эти превкусные. Спасибо, дети, — продолжал он, обратившись опять к детям, — поблагодарите от меня вашу маменьку и скажите, что я не забуду ее внимательности. Теперь идите с Богом, я занят.

— Ах, герр Михайлов! — сказал Фриц, — у меня есть еще до вас просьба... Извините, пожалуйста!

— Ну, говори, говори!

— Мы знаем, что вы искусны, не хуже самого амстердамского лекаря. Когда вы вынули Якову щепку из глаза, я видел, что у вас есть в кармане коробочка с разными щипчиками, клещами, ложечками, ножницами. Вот у моей бедной сестры Анны крепко ноет зуб, так что она ничего не может есть; посмотрите, пожалуйста, может быть, вы ей поможете.

— Слышишь, Лефорт! — сказал Михайлов незнакомцу, весело улыбнувшись. — Ты видишь, какие чудеса я здесь делаю.

Потом он придвинул лампу на край стола и посадил Анну на деревянный табурет.

— Ну, покажи мне твой больной зуб, — сказал он. Рассмотрев его внимательно, он продолжал:

— Этот зуб надо вырвать. Ты не боишься?

— А очень больно будет? — спросила Анна дрожащим голосом.

— Будет больно, только недолго, — отвечал Михайлов. — Зато после боль совершенно уймется. Лефорт, подержи ей голову, а ты, Фриц, посвети мне.

Михайлов вынул из своей лекарской готовальни зубные клещи, осторожно захватил зуб и проворно выдернул его, так что Анна успела только вскрикнуть.

Вместе с нею вскрикнул Фриц и чуть не уронил подсвечника.

— Что с тобою? — спросил Михайлов.

— Ничего!.. Ничего!.. — отвечал мальчик дрожащим голосом, устремив глаза на незнакомца, закутывающегося опять в плащ, по окончании операции. — Ничего... я испугался... я думал, что Аннушке очень больно...

— Нет, — отвечала девочка, — теперь мне гораздо легче.

Михайлов улыбнулся и, погладив Анну по голове, сказал:

— Ну, теперь ступайте, дети, поблагодарите маменьку.

Дети поблагодарили еще раз доброго и искусного врача-самоучку; потом Фриц поспешно вышел в сопровождении Анны.

Бегом вернулся он домой и, войдя в комнату, бросился к матери.

— Маменька, маменька! — вскричал он. — Что я видел...

— Что такое, дитя мое? — спросила Марта, встревоженная испуганным видом своего сына.

— У Михайлова был господин в мундире, со шпагой и с орденом на груди.

— Неужели? — вскричал в это время голос человека, которого Фриц и не заметил второпях. — Неужели? В мундире? Со шпагой? С орденом?

Человек этот был знакомый уже нам Польдерс, работник мельника Фоэрбука.

— Полно, Фриц! — сказала Марта, обеспокоенная неосторожностью сына. — Тебе показалось.

Фриц замолчал. При виде Польдерса, принесшего куль муки, он сам раскаялся в своей неосторожности.

— У русского был какой-то господин, — сказала Анна. — Я не заметила ни мундира, ни шпаги, ни ордена; он был закутан в плащ.

— Ага! — сказал Польдерс. — Закутан в плащ?

— Полно тебе слушать детей, — сказала Марта. — Как тебе не стыдно! Им померещилось, а ты и уши развесил!

— Да, да, им померещилось! — сказал Польдерс, исподлобья смотря на Марту. — Прощай, хозяйка, прощай! Остальной куль я принесу послезавтра.

— Спасибо, теперь не к спеху! — отвечала Марта, провожая работника. Потом она скоро вернулась в комнату и сказала сыну: — Как ты неосторожен, Фриц! Какой тебе господин в мундире примерещился?

— Право, маменька, — отвечал Фриц, — право, я видел господина в богатом мундире. Михайлов сидел, а он стоял перед ним почтительно.

Марта покачала головой.

— Странное дело! — сказала она. — Но все равно, не рассказывай никому того, что видел.

Польдерс между тем возвращался домой и твердил про себя:

— А! Герр русский плотник! К тебе ходят гости в мундире, со шпагами, в орденах! И гости твои кутаются в плащи! Ага, ага! Увидим!..

Глава VIII. Прогулка по морю

Вы помните, милые друзья мои, что Михайлов обещал постараться уговорить старого Гаардена не противиться природному призванию Вильгельма. Несколько раз заговаривал он со стариком, но тот всегда прерывал разговор об этом предмете.

— Вильгельм — негодяй! — говорил он. — И только одно чудо в его пользу может заставить меня простить ему.

Видя упорство Гаардена, Михайлов не настаивал, хотя и не отказывался от надежды помирить отца с сыном.

Между тем время спуска корабля приближалось. Плотники разбирали мало-помалу огромные леса, служившие подпоркой колоссу, покоившемуся кормой на бревнах, а носом обращенному к морю, на котором он должен был вскоре начать свою деятельную жизнь. Большая часть строителей этого корабля решилась спуститься вместе с ним, собравшись на палубе. Разумеется, что и Михайлов не хотел отстать от других в этом отношении. Товарищи не скрыли от него, что не каждый корабль сходит благополучно со штапеля и что носовую часть, с быстротою погружающуюся в воду, часто покрывают волны.

Это обстоятельство заставило задуматься Михайлова. Несмотря на необыкновенную твердость воли, он не был еще вполне убежден в победе, одержанной над собою относительно врожденного отвращения его к воде.

Итак, не желая показать робость или смущение перед другими, привычными плотниками, он решился испытать себя и велел сказать Вильгельму, что намерен предпринять с ним маленькую поездку в открытое море. Михайлов желал воспользоваться этим же случаем, чтобы ближе познакомиться с молодым человеком и убедиться, достоин ли Вильгельм того участия, которое он принимал в нем.

В условный день у берега покачивалось маленькое судно. Пока Вильгельм приводил в порядок паруса и весла, в чем помогала ему жена моряка, за отсутствием своего мужа, Михайлов внимателно рассматривал судно.

— Не опасно ли пускаться в море на такой маленькой лодке? — спросил он жену моряка.

— Не бойся! У нас все в таком порядке, что опасности быть не может.

— А умеет ли править этот молодой парень?

— Кто, Вильгельм? Во всем Саардаме ты не найдешь более ловкого, проворного и искусного моряка; я: готова ехать с ним хоть в Америку!

Похвала эта вызвала румянец удовольствия на щеках Вильгельма. Он не сказал ни слова, но решился на деле оправдать доброе о нем мнение. Приведя в порядок паруса и руль и взяв с собой на всякий случай весла, он указал Михайлову место и отчалил. Легкий ветер надул паруса, и бот быстро понесся в открытое море.

Михайлов слышал, как быстро рассекаемая вода плескала под килем, и он ощущал нечто подобное тому, что мы ощущаем, подымаясь слишком высоко на качелях или катаясь с горы. Быстрота, с которою неслась лодка, захватывала дух, вид необозримого пространства моря давил ему грудь; чтобы победить это ощущение и вместе с тем скрыть его от Вильгельма, он отвернулся и зажмурил глаза.

Но ощущение это было непродолжительно. Михайлов обладал такою твердою силою воли, что победил невольный и врожденный, так сказать, страх. Минуту спустя он открыл глаза и смело, безбоязненно устремил их на море. Помолчав несколько минут, как бы для того чтобы привыкнуть к величественному, но вместе с тем устрашительному зрелищу моря, он обратил все свое внимание на мачту, парус и руль, которыми Вильгельм управлял твердою, привычною рукою. Вильгельм должен был объяснить молодому русскому плотнику назначение и способ употребления всех принадлежностей маленького судна. Вильгельм рассказывал охотно и с знанием дела. Михайлов слушал внимательно, и каждое слово запечатлевалось в памяти его.

Они отплыли уже на такое расстояние, что могли обозреть весь Саардам, и им представился очаровательный вид. Голландское местечко было окружено возвышенностями, на которых высились сотни ветряных мельниц, длинные крылья которых были теперь в движении. Разительную противоположность с маленькими частными домиками голландцев представляли огромные, мрачные массы строившихся на верфях кораблей.

Небо было светло-голубое, и только кое-где по нем пробегали белые пушистые облака. Волны качали лодку, и Михайлов задумчиво устремил взор вдаль, где по волнам, слившимся в одну синюю полосу, резко отделившуюся от неба, неслись белые паруса, освещенные солнцем.

— Не правда ли, — спросил Вильгельм, — весело и приятно кататься в лодке на парусе, при попутном ветре?

Михайлов улыбнулся.

— Неужели ты думаешь, — возразил он, — что меня забавляет одна прогулка? Неужели ты думаешь, что из одной ничтожной прихоти я вверяю жизнь свою этим сколоченным доскам? Ошибаешься, ребенок! И если тобою при выборе образа жизни не руководила благороднейшая, возвышеннейшая мысль, то я отказываюсь смягчить гнев твоего отца. Неужели ты не познаешь в беспредельном пространстве морей великую связь, сотворенную самим Господом для соединения всех стран в одно целое, общее? Не дав человеку физических средств переступать за эти моря, Всевышний, по неизмеримой премудрости Своей, даровал ему ум, и в этом уме заключаются тысячи сокровищ, которыми человеку предоставлено пользоваться. Таким образом он придумал подвижные жилища, в которых быстро переносишься из края в край, из одной части света в другую. Без мореплавания богатейшие страны походили бы на сокровища, зарытые в землю; без мореплавания свет просвещения не мог бы проникнуть в отдаленнейшие земли. Мореплавание придало торговле обширные размеры, и с помощью мореплавания произведения всего земного шара стекаются вместе на пользу государств и для увеличения благосостояния народов. Мореплавание сближает людей, и чрез это сближение быстро распространяется просвещение, потому что один сообщает свои познания и открытия другому. Чему обязана твоя цветущая отчизна своим богатством и блеском? Мореплаванию и торговле! Без этих двух великих двигателей здесь и поныне были бы одни пустынные, бесплодные болота, на которых вела бы печальную, нищенскую жизнь толпа бедных рыбаков.

Михайлов замолчал и подпер задумчиво голову ладонью. Вильгельм все еще слушал и изумлялся величественному выражению лица простого плотника.

— Да! — продолжал последний после краткого молчания. — Я убедился, что государству необходимо мореплавание, необходимы сношения с отдаленнейшими странами, если оно хочет выйти из китайского застоя. Я убедился в этом, предначертал себе цель и неутомимо стремлюсь к ней! Я предчувствую и знаю, что мне предстоит тяжкий труд, сильная, продолжительная борьба с закоренелыми, вековыми предрассудками, но не унываю! Я сам себе создал людей, — продолжал Михайлов как бы про себя и забыв о присутствии Вильгельма, — я создал себе людей, которые будут в состоянии понимать мои благие намерения и которые будут содействовать приведению их в исполнение! Новый корабль, в постройке которого я сам участвовал, послужит мне ретивым конем, под копытами которого я задавлю змею грубого невежества! Новая эпоха наступает для России! На отдаленных, пустынных болотах, где-нибудь в глуши изберу я выгодное место для сооружения гнезда русскому орлу, положу твердое, непоколебимое основание будущему благосостоянию моей отчизны, и обширнейшая в целом мире держава сделается и могущественнейшею!

Михайлов произнес эти слова восторженным голосом, и самое море утихло, сгладило волны, как бы внимая пророчеству! Вильгельм так заслушался, что невольно опустил руль, и сидел неподвижно, вытаращив глаза на говорившего.

— Герр Михайлов, — спросил он наконец, — долго ли вы еще намерены остаться с нами?

Голос Вильгельма привел плотника в себя. Он поднял голову и пристально посмотрел на молодого человека, который должен был повторить свой вопрос.

— Нет, не долго, — отвечал тогда Михайлов. — Я скоро, быть может, на днях, расстанусь с вами.

Вильгельм задумался, устремив грустный взор в ту сторону, где был дом отца его, и спросил опять: — Говорили вы с моим отцом?

Брови Михайлова насупились.

— Не спрашивай меня теперь об этом! — сказал он повелительно. — Я не хочу отравить высокого наслаждения, которым теперь полна душа моя, воспоминанием о людской жестокости.

Вильгельм печально опустил голову, не смея более спрашивать.

Михайлов молчал несколько минут, но, заметив печаль, выражавшуюся на лице молодого человека, сжалился над ним.

— Зачем ты спрашиваешь меня об этом теперь? — спросил он.

— То, что вы сейчас говорили о будущности, ожидающей Россию, внушило мне охоту отправиться туда с вами, — отвечал Вильгельм.

— Так что же?

— Но я не хочу расставаться с родиной, не примирившись с отцом.

— Какой вздор! — возразил Михайлов, устремив проницательный и испытующий взгляд на молодого человека. — Отец твой упрям и несправедлив, следовательно, ты имеешь полное право бросить его.

— Нет, не говорите этого, герр Михайлов, — отвечал Вильгельм, печально покачав головой. — Без родительского благословения нет счастия на земле! Притом же отец мой стар, придет время, когда ему будет нужна моя помощь, а я знаю его: если я уйду, не примирившись с ним, то он не примет от меня ни малейшей помощи, хотя бы он умирал с голоду и хоть бы у меня были золотые горы! Поверьте, герр Михайлов, и теперь часто мною овладевает такая тоска, что я готов броситься в ноги отцу, просить у него прощения и повиноваться его воле! Я бы сделал это давно, если б тайная надежда, что отец сжалится надо мною, не удерживала меня.

Михайлов пристально смотрел на молодого человека, и по выражению лица его угадывал искренность того, что он говорил.

— Вильгельм, — сказал Михайлов, довольный тем, что молодой человек выдержал испытание. — Ты добрый сын и благородный молодой человек! Надейся на Бога. Он смягчит сердце твоего отца.

Вильгельм хотел отвечать, но глаза его внезапно становились на одной точке моря, где вода сильно волновалась.

— Держитесь крепче! — закричал он внезапно своему товарищу и, сам не теряя присутствия духа, скоро повернул руль в другую сторону.

Едва только Михайлов успел схватиться за борт лодки, как она получила такой сильный удар, что покачнулась набок. Вода хлынула в нее. Сильный удар выбросил Михайлова в другую сторону с такою быстротою, что он около минуты не мог опомниться. Наконец, придя в себя, увидал он Вильгельма, который твердо стоял на своем месте и с редким спокойствием духа управлял одною рукою парусом, а другою — рулем. Лодка приняла прежнее положение, но все еще сильно покачивалась, хотя была в довольно большом расстоянии от того места, где вода продолжала бушевать и волноваться.

— Что зто! — вскричал Михайлов. — Подводный камень или водоворот? Плохой же ты моряк, коли не умел избегнуть этого места. Не слишком ли похвалила тебя твоя хозяйка?

— Нет, герр Михайлов, — спокойно отвечал Вильгельм, — самый опытный моряк не может избегнуть этого подводного камня, который тем опаснее, что произвольно переменяет место и может очутиться под лодкой совершенно неожиданно. Смотрите, видите ли, как он быстро удаляется? Мы наткнулись на морского великана, акулу или другую какую-нибудь большую рыбу, которая, вероятно, проголодалась и ищет себе добычи. Так как эти чудовища редко довольствуются одним толчком, особенно если он неудачен, то и мы должны ожидать возвращения нашего знакомца; во второй раз труднее будет отделаться от него, а потому я советую направить лодку к берегу и вернуться домой подобру-поздорову.

Так как прогулка продолжалась уже более двух часов, то Михайлов согласился с мнением молодого человека, и они поплыли к берегу, видневшемуся вдали черной полосой.

Глава IX. Спуск корабля

На другой день все плотники и толпа народа собрались на верфи. Пастор благословил судно, произнес речь, и все присутствующие запели псалмы. Потом Видеманн произнес опять речь вроде той, которую он говорил при заложении корабля.

По окончании речи толпа смельчаков и целый оркестр музыкантов взобрались на палубу нового корабля, готовившегося к спуску, и при звуках труб и литавр плотники стали убирать последние подпорки и мазать киль и лежавшие под ним бревна салом, чтобы облегчить спуск и чтобы дерево от сильного трения не воспламенилось. Наконец все было готово, и взоры всех присутствующих с выражением нетерпеливого ожидания обратились на мейстера Блундвика, который, нарядившись в самое лучшее свое праздничное платье, стоял на некотором отдалении.

Наконец Блундвик поднял маленький флаг, бывший у него в правой руке. В то же мгновение колосс застонал, приведенный в движение соединенными усилиями нескольких сот работников, которые с помощью машин и канатов старались пустить корабль в ход. Мало-помалу он пошел шибче и шибче. С глухим шумом и с беспрестанно увеличивавшеюся быстротою скользил он по трещавшим и дымившимся бревнам и наконец с быстротою стрелы и оглушительным шумом врезался в воду.

На палубе раздалось громкое «ура», на которое ответствовали стоявшие на берегу. Музыка гремела громче прежнего, и смельчаки радостно размахивали шляпами. Высоко брызнула вода и на минуту скрыла от всех взоров корабль, нос которого погрузился в воду, так что вода нахлынула на палубу; но тотчас же он гордо поднялся, выпрямился и величественно, спокойно отплыл от берега по сильно взволнованной воде. Но вот с палубы спустили тяжелые якоря. Они погрузились в воду, канаты натянулись, и корабль остановился, как прикованный, тихо покачиваемый волнами. Опять воздух огласился радостными криками, и вскоре на берегу поднялась суматоха и беготня. Множество лодок причалили к спущенному кораблю; плотники и любопытные взбирались на корабль, обнимались и целовались; на всех лицах была написана искренняя радость. Даже сам толстый Блундвик взобрался, хоть и не без труда, на корабль.

Между тем Петр Михайлов осматривал подробности счастливо оконченного корабля от трюма до красиво убранной капитанской каюты. Он, разумеется, был во время спуска на палубе, и платье его промокло насквозь. Но он был так рад, так счастлив, что не обращал на это ни малейшего внимания. Он еще долго бы остался на корабле, если б последние из оставшихся на нем товарищей его не напомнили ему, что пора вернуться на берег. Там Блундвик угощал всех плотников.

Едва только Михайлов подошел к столу, за которым сидели товарищи, как услышал, что один плотник говорил другому:

— Что делать! Едва ли был когда-нибудь пример, чтобы постройка корабля обошлась без беды. Нынче дело обошлось еще счастливо, и бедняк не поплатился жизнью.

— Да-да, — сказал другой, — хорошо еще, что он успел посторониться. Несчастие случилось в то самое время, как музыканты заиграли и как вы наверху стали махать шляпами.

— Бедный! Он не может принять участия в нашей пирушке, — сказал опять первый.

— Ему вообще не посчастливилось при постройке этого корабля. При заложении его крепко рассердил русский, перебил у него ему принадлежащую честь, а теперь...

— Что случилось? — спросил Михайлов, пораженный последними словами.

— Одна из подпорок упала на Гаардена и крепко придавила его, — отвечал один из плотников.

— Так что когда мы снесли его домой, он был без памяти, — прибавил другой.

Лишь только Михайлов услышал эти слова, как вскочил с своего места и побежал к себе домой за хирургическими инструментами, а потом, не медля ни минуты, отправился к несчастному Гаардену.

Старый плотник был опасно ранен. Жена его рыдала, а дети, Фриц и Анна, стояли на коленях и целовали руки отца.

При виде Михайлова раздался крик радости, надежды.

Осмотрев раны больного и найдя их опасными, но не отчаянными, Михайлов успокоил Марту, опытною, привычною рукою смыл кровь с ран и, еще раз осмотрев их, смочил холодной водою и стал перевязывать. Потом он пробыл еще несколько времени у кровати больного, предупредил Марту, что, может быть, к ночи у него будет бред и чтобы она не пугалась, и наконец удалился.

В тот вечер Михайлов лег спать с особенно сладостным, приятным чувством человека, исполнившего долг, предписанный каждому в отношении к ближнему.

На другой день он отправился рано утром к больному и узнал, что несчастный провел беспокойную ночь и беспрестанно бредил. Теперь же он был в совершенном изнеможении, и Марта опасалась за жизнь его. Михайлов, точно опытный врач, пощупал пульс больного, переменил перевязки, приложил к ранам прохладительные, успокоительные примочки и опять утешил отчаявшуюся Марту. Фриц и Анна внимательно вслушивались в каждое слово утешителя и смотрели на него со слезами детской признательности на глазах.

Когда Михайлов удалился, Фриц вышел за ним на улицу.

— Герр Михайлов, — сказал он, — позвольте мне привести сюда Вильгельма. Он вчера целый вечер ходил около дома, но не смел войти.

— Пока твой отец еще без памяти, Вильгельм может сидеть у кровати его, — отвечал Михайлов. — Когда он станет приходить в себя, то Вильгельм не должен показываться: вид его может раздражить больного и усилить болезнь. Скажи это своему брату.

— Вот он и сам! — сказал Фриц, увидев вдали поспешно приближавшегося молодого человека. — Итак, вы позволяете ему посидеть возле кровати папеньки?

— Да, да! Но ты знаешь, на каком условии?

— Знаю, знаю! — отвечал мальчик и поспешно побежал навстречу своему старшему брату.

Глава X. Голландец и француз

С некоторого времени к Михайлову часто, стали ходить по вечерам незнакомые люди, закутанные в плащи, с которыми молодой плотник долго беседовал.

Некоторые из товарищей заметили этих людей, но не обратили на них особенного внимания, полагая, что они приходили к Михайлову как к посреднику между ними и корабельным мастером Блундвиком для покупки нового корабля.

Однажды вечером, когда Михайлов был у своего больного товарища, к дому русского плотника приближались с двух разных сторон два человека. Один из них был в плаще черного цвета и шел осторожно, как бы справляясь с местностью и отыскивая дом, указанный ему прежде. Другой шел скоро, и в нем, несмотря на наступившие сумерки, нетрудно было узнать нашего знакомца Польдерса.

Польдерс был не только глуп, но и зол. Слова, неосторожно сказанные Фрицем, возбудили в нем подозрение, и с тех пор он выжидал удобного случая, чтобы подкараулить русского плотника, к которому приходили в гости господа в мундирах и с орденами. Несколько вечеров сряду Польдерс долго просиживал возле хижины Михайлова, но никто не приходил.

Наконец в этот вечер в окнах не было даже огня. Польдерс подошел к хижине прежде незнакомца, приближавшегося с другой стороны, заглянул в окно и, не видя никого, подошел к двери. Едва только прикоснулся он к щеколде, как дверь отворилась. Сильно забилось сердце Польдерса, но любопытство было сильнее страха, а потому он решился войти в хижину и овладеть одною из тех бумаг, за которыми, как он видел, Михайлов просиживал вечера. Глупец надеялся, что эта бумага откроет ему какую-нибудь важную тайну.

Польдерс тихо отворил дверь и вошел. Но вдруг у него подкосились ноги, потому что он услышал приближающиеся шаги. Он задрожал, отступил назад, захлопнул за собою дверь и хотел уже бежать, как встретился вдруг носом к носу с незнакомым ему человеком.

Это был тот самый, который приближался с другой стороны. Польдерс и незнакомец молча смотрели друг на друга. Наконец последний заговорил ломаным голландским языком:

— Если я не ошибаюсь, — сказал он, — то это должен быть дом русского корабельного плотника?

— Точно так, — отвечал Польдерс и хотел удалиться, но незнакомец удержал его.

— Извините, — сказал он таинственно, — но мне нужно поговорить с вами... по секрету...

Последнее слово возбудило внимание Польдерса, и он навострил уши.

— Вы, вероятно, хозяин этого дома?

Польдерс поколебался несколько секунд, но наконец надежда узнать секрет придала ему смелости, и он отвечал решительно:

— Да-да, я хозяин.

— А я путешественник, — сказал незнакомец, — позвольте же мне войти к вам в дом и отдохнуть.

Последняя просьба не очень понравилась Польдерсу, но злобное любопытство внушило ему хитрость.

— Извините, — сказал он, — но я назначил одному из своих товарищей свидание в корчме; не угодно ли вам пожаловать туда со мною? Там мы отдохнем.

— Извольте, я готов следовать за вами, — отвечал незнакомец, и оба отправились в корчму.

У входа в нее они простояли довольно долго, кланяясь друг другу. Польдерс уступал дорогу незнакомцу, а незнакомец ни за что не хотел идти вперед. Спор кончился тем, что оба вошли вместе и направились в отдаленный угол комнаты, где никто не мог слышать разговора их.

Незнакомец велел подать две кружки пива и потом, пристально посмотрев на Польдерса, сказал:

— Мосье Михайлов, в Голландии строят славные корабли.

— Отличные, особенно в Саардаме, — отвечал Польдерс, хлебнув порядочный глоток пива.

— Именно отличные, мосье Михайлов, — подтвердил незнакомец. — И если бы у вас в России были такие корабли, то при множестве вашего народонаселения вы могли бы совершить чудеса.

— Да, — отвечал Польдерс, несколько смутившись и опасаясь, чтобы незнакомец не заговорил с ним о предметах, о которых он не имел никакого понятия.

— У нас во Франции... — начал опять незнакомец.

— А! Вы француз! — перебил его Польдерс.

— Точно так, мосье Михайлов.

— Ага!

— Итак, я говорю, что у нас во Франции флот прекрасный, но народу гораздо менее, нежели у вас; притом же мы в таком же положении... Впрочем, мне незачем говорить вам о нашем положении, вы, вероятно, читаете газеты?

— Газеты? Как же, как же! То есть я не то что читаю, а так, знаете...

— Понимаю, понимаю! — отвечал француз, лукаво улыбнувшись. — Вы просматриваете только то, что достойно замечания.

— Именно! Я просматриваю только то, что достойно замечания.

— Скажите же мне, пожалуйста, какого вы мнения о Швеции?

— О Швеции?

— Да, о Швеции!

— Гм!.. То есть... Вы спрашиваете, какого мнения я о Швеции?

— Именно, — отвечал француз и подумал про себя: «Он не хочет высказать своего мнения».

— Извольте видеть... Швеция... то есть... знаете! — и Польдерс хлебнул опять пива, спрятав нос в кружку, чтобы скрыть свое смущение.

— Я угадываю вашу мысль! — вскричал собеседник его.

— Угадываете? — с изумлением спросил Польдерс, у которого никакой мысли не было.

— Совершенно! Вы хотите сказать, Швецию надобно щадить. Не так ли?

— Справедливо, справедливо! Швецию надобно щадить. Вы удивительно проницательны, мосье!

Француз улыбнулся со скромностью.

— Но скажите, пожалуйста, намерены ли вы так же поступить с Англией? То есть я спрашиваю: такое же ли мнение вы имеете о гордом, кичливом Альбионе?

— Я с ним не знаком, — отвечал Польдерс.

Француз громко засмеялся.

— Ah parfait! charmant! — вскричал он. — Этот ответ исполнен остроумия, и я совершенно постигаю вашу мысль, мосье Камилов. Вы не знакомы с Альбионом, то есть вы не имеете и не хотите с ним ничего общего.

— И знать его не хочу! — вскричал Польдерс.

— Вы презираете гордость его?

— Презираю!

— И при случае вы дадите ему почувствовать вашу силу.

— Я ему переломаю все ребра! — вскричал Польдерс, более и более разгорячаемый пивом.

— Под ребрами вы, вероятно, понимаете министров и полководцев? — спросил, лукаво улыбаясь, француз.

— Вы совершенно постигаете мою мысль, мосье, — с важностью отвечал Польдерс.

— Какое счастие! — вскричал француз, радостно потирая руки. — Позвольте мне снять перед вами маску... уважая инкогнито вашего вел... то есть, уважая ваше инкогнито, мосье Лимаков, я не изменю ему; но позвольте мне объявить вам, что во всех мерах, которые вам угодно будет принять против Англии, вы найдете во Франции верную союзницу.

— Неужели!

— Точно так, ваше... мосье Макилов, я нарочно прислан, сюда из Франции для того, чтобы предложить вам союз...

— Покорно вас благодарю! — отвечал Польдерс с глупым выражением лица и не приходя в себя от изумления.

— Надеюсь, что вы позволите мне сообщить Парижскому Кабинету весь наш разговор...

— Я не заслужил такой чести...

— Помилуйте! Вся честь с моей стороны!

— О!

— Нет, сделайте одолжение...

Минут пять продолжались комплименты с обеих сторон.

Наконец француз встал и раскланялся. Польдерс проводил его до дверей, покачиваясь.

Глава XI. Путешествие в трубе

Расставшись с французом, работник мельника простоял несколько минут как ошеломленный. Он не понял ни слова из предшествовавшего разговора, кроме того, что русский плотник вместе с Францией был зол на какого-то Альбиона.

Но весь этот разговор еще более подстрекнул любопытство Польдерса, а выпитое вино придало ему смелость, и он решился еще раз забраться в хижину Михайлова и утащить у него бумаги.

В доме русского плотника по-прежнему было темно.

По мере приближения к нему Польдерс чувствовал, что смелость его уменьшалась и сердце начинало биться сильнее и сильнее. Долго не мог решиться отворить двери, но наконец собрался с духом и вошел в хижину. Глубокая тишина, царствовавшая в ней, была прерываема только ровным стуком маятника простых стенных часов. Ощупью пробрался Польдерс до стола, на котором лежали некоторые бумаги, слабо освещенные лунным светом, пробившимся в маленькие стекла квадратного окна.

При этом свете Польдерс увидел, что на этих бумагах были разные чертежи и рисунки; ему хотелось не это, из чертежа ничего нельзя было узнать, между тем как письмо или какая бы то ни было рукопись могли объяснить много. Не теряя надежды, работник мельника стал шарить по столу, по сторонам его, и нашел незамкнутый выдвижной ящик. Скоро запустил он в него руку и нашел довольно толстую тетрадь. Польдерс чрезвычайно обрадовался этой находке, поспешно вытащил тетрадь и увидал, что она вся исписана.

— Ага! Попался, голубчик! Теперь мы узнаем все твои проделки! — произнес он вполголоса, взял тетрадь под мышку и поспешил убраться вон, так как Михайлов мог каждую минуту вернуться.

Но он не успел еще дойти до двери, как услышал, что кто-то взялся за ручку.

Мурашки пробежали по всему телу Польдерса, и ему показалось, что из глаз его посыпались искры, точно будто бы кто-нибудь ударил его дубиной по голове. Он осмотрелся с невыразимым страхом, и в то самое время, как дверь отворилась, он забился под стол. При свете луны узнал он высокую, стройную фигуру Михайлова и прижал тетрадь к сердцу, чтобы заглушить биениє его: ему казалось, что сердце его стучало громче часового маятника.

Между тем Михайлов подошел к камину, высек огня и засветил сальную свечу.

Польдерс съежился и прижался в самый темный уголок. Он надеялся, что Михайлов ляжет спать в другой комнатке и что тогда ему можно будет уйти, но ошибся.

Молодой человек запер дверь на ключ, взял ключ к себе, сел к столу и стал рассматривать лежащие на нем чертежи, напевая тихим голосом песню, слов которой Польдерс никак не мог разобрать. Потом Михайлов выдвинул ящик. У похитителя, сидевшего под столом, замер дух.

Молодой человек с изумлением смотрел в ящик, не находя того, чего искал, выдвинул другой ящик — тоже нет.

— Это что значит? — произнес он вполголоса. — Я очень хороша помню, что положил ее именно в этот ящик. Куда же она девалась?

Если б Польдерсу в это время предстоял выбор, то он охотнее согласился бы просидеть всю ночь по горло в холодной воде, нежели несколько минут под этим столом. Надежда на минуту вкралась в сердце его, если у него было сердце, когда Михайлов взял со стола свечу, чтобы идти в другую комнату посмотреть, нет ли там того, что он тщетно искал в ящиках и на столе.

Михайлов встал, мимоходом заглянув под стол, увидел спрятавшегося там человека и невольно отступил.

— Кто там? — вскричал он громовым голосом.

Польдерс не отвечал — не потому чтобы не хотел, а потому что не мог.

— Вылезай! — вскричал Михайлов и, отодвинув табурет в сторону, схватил одной рукой Польдерса и дернул его так сильно, что тот вылетел на самую середину комнаты.

Страх Польдерса был так велик, что он оставался на полу, свернувшись в клубок, точно насекомое, притворяющееся мертвым. Но Михайлов увидел уже тетрадь. Скоро поставив свечу на стол, он бросился к похитителю и вырвал у него тетрадь.

— А, негодяй! — вскричал он громовым голосом. — Ты дерзнул вкрасться в мой дом.

Страшный гнев выразился на лице Михайлова; жилы на лбу его обозначились синими полосками, глаза сверкали, и, схватив со стены топор, он замахнулся на Польдерса.

Это движение возвратило жизнь несчастному.

Он отскочил в сторону и, стоя на коленях, завопил плачевным голосом:

— Пощадите, минхер, пощадите!

Михайлов опустил топор.

— С какою целью хотел ты украсть тетрадь? — спросил он грозно.

— Не знаю, минхер... лукавый попутал.

— Лжешь!

— Право... ей-богу... не лгу.

— Тебя кто-нибудь подучил?

— Никто не подучил! — отвечал жалобным голосом Польдерс. — Вы, может быть, думаете, что меня подучил господин Альбион.

— Кто-кто? — с изумлением спросил Михайлов.

— Господин Альбион... Но клянусь вам, я его не знаю... и никогда в глаза не видал... Я даже сегодня только в первый раз слышал имя его от господина француза, который принял меня за вас.

— Что ты. за чепуху городишь? Какой господин француз принял тебя за меня?

Тогда Польдерс рассказал Михайлову встречу и разговор его с французским тайным агентом.

Михайлов был чрезвычайно вспыльчив, но гнев его был непродолжителен. По мере того как Польдерс рассказывал, лицо его прояснялось и он с трудом удерживался от смеха.

— Теперь я требую, — сказал он, когда Польдерс кончил, — чтобы ты признался мне откровенно: что побудило тебя украсть у меня эту тетрадь?

— Любопытство, минхер, одно любопытство.

— Но знаешь ли ты, что за это любопытство ты можешь поплатиться тюрьмой?

— Пощадите, помилуйте!.. Я никогда больше не буду, — умолял Польдерс, все еще стоя на коленях.

— Негодяй и подлый трус! — сказал Михайлов с презрением. — Убирайся же скорее вон! Если через пять минут ты еще будешь здесь, то я созову соседей — и завтра тебя упрячут в тюрьму! Вон!

Польдерс вскочил и бросился к двери, но она была заперта.

— Пожалуйте ключ, — произнес он тихим голосом.

— Я тебя не впускал, а потому и не выпущу. Выходи сам, как знаешь, — хладнокровно отвечал Михайлов, садясь за стол и принимаясь записывать что-то в тетрадь.

Польдерс осмотрелся со страхом и бросился к окну.

— Не отворяй окна, — сказал Михайлов с прежним спокойствием. — Я боюсь ночной сырости.

— Как же мне выйти? — спросил Польдерс плаксивым голосом.

— Как знаешь. Смотри, две минуты прошли.

— Ах ты, Господи, Господи! Что же мне делать?

Польдерс осматривался с отчаянием: нигде не было ни малейшей щели, в которую бы он мог пролезть.

— Минхер! — продолжал он жалобным голосом. — Пощадите! Не губите меня!

— Я тебе дал пять минут времени.

— Да где же мне выйти? Дверь заперта, окна вы не велите открывать.

— Полезай в трубу! — отвечал Михайлов, не оглядываясь и продолжая писать.

В самом деле это был единственный путь, остававшийся Польдерсу. За границей трубы каминов и вообще печей устроены прямо, так что маленькие трубочисты, чистя их, спускаются сверху вниз или подымаются снизу вверх, упираясь спиною в одну стену трубы, а коленями — в другую. Но пролезть в трубу казалось Польдерсу более унизительным, нежели украсть чужое добро; притом же ему, мельнику, казалось неприличным выпачкаться сажей.

— Одна минута осталась! — сказал Михайлов, взглянув на часы и продолжая писать.

Эти слова заставили наконец Польдерса прибегнуть к последнему средству. Скорчившись, полез он в камин, но, посмотрев в длинную черную трубу, опять остановился в нерешимости.

— Пять минут! — произнес Михайлов и оглянулся.

Эти магические слова подействовали. С ловкостью кошки полез Польдерс в трубу и стал карабкаться вверх, цепляясь за кирпичи и глотая сажу.

Несколько минут спустя очутился он на крыше. Там ему представилось новое затруднение, о котором он прежде не подумал, а именно: как спуститься вниз? Хотя крыша была невысока, но все-таки расстояние ее от земли было довольно велико, для того чтобы сломить шею. По счастию, он нашел с одной стороны лестницу, приставленную к самой крыще, и благодаря этой лестнице благополучно достиг до земли и пустился бежать со всех ног. Но отбежав на довольно далекое расстояние, он остановился, издали погрозил кулаком дому русского плотника и проворчал:

— Постой, приятель! Я тебе отплачу!

Глава XII. Тщетные увещания

Гаарден находился несколько дней в величайшей опасности. Он никого не узнавал и беспрестанно бредил о Михайлове и о своем непослушном сыне, о заложении и о спуске корабля. Дни и ночи проводил бедный Вильгельм у больного своего отца и ухаживал за ним с примерною попечительностию, но невыразимая грусть овладевала им, когда Гаарден в бреду называл его непослушным, блудным сыном.

Наконец крепкая натура старого плотника победила болезнь. Гаарден сделался гораздо спокойнее, впал в глубокий благодетельный сон и проснулся в полном разуме, хотя был еще чрезвычайно слаб.

Когда Михайлов вошел к нему, он приветствовал его едва заметной улыбкой и протянул к нему здоровую руку.

Бедный Вильгельм вышел из дому, проливая горькие слезы, потому что, когда мать спросила больного, не хочет ли он видеть раскаивающегося сына, тогда Гаарден с неудовольствием отрицательно покачал головою. С каждым днем состояние больного улучшалось, и однажды Михайлов, войдя к нему, застал его прохаживающимся по комнате. В то же время навстречу русскому вышли Фриц и Анна с венками из цветов, которые они сами сплели.

— Герр Михайлов, — сказал Фриц, — после Всевышнего вы наш первый благодетель; вы часто делились с нами вашим жалованьем и вылечили нашего папеньку; примите же нашу искреннюю, сердечную признательность и эти два венка, которые мы сами сплели для вас. Мы не можем ничем отплатить вам за все оказанные нам благодеяния, но Господь вознаградит вас!

Михайлов ласково улыбнулся, погладил раскрасневшиеся от замешательства щечки детей и ответил растроганным голосом:

— Спасибо вам, деточки! Не меня должно благодарить, а Высшего Дателя всех благ.

Марта схватила руки Михайлова и крепко-крепко сжала их. Она хотела говорить, но слезы заглушали голос ее. Рыдая, подвела она его в креслу, в котором сидел муж ее, нарядившийся в праздничное платье.

Гаарден почтительно снял свой колпак и привстал.

— Брат Петр! — сказал он русскому плотнику дрожащим от внутреннего волнения голосом. — Я был крайне виноват перед тобою и считаю приключившееся со мною несчастие заслуженным наказанием. Твое великодушие заставляет меня искренно раскаиваться в том, что я мог сердиться на тебя, благороднейшего из людей!.. Простишь ли ты мне?

— Полно, Гаарден, — возразил Михайлов, — мы давно уже помирились с тобою,

— Нет, Петр, нет! Теперь, в этот торжественный час, когда я почти восстал из гроба, я должен признаться, что, несмотря на наше примирение, я сохранил в глубине сердца злую память о том, что казалось мне смертельной обидой. Я хочу покаяться и просил уже нашего почтенного пастора, чтобы он причастил меня, недостойного, Святых Тайн. Возвратившись к жизни, я хочу вступить в нее очищенным от старых прегрешений. Итак, прошу тебя, любезный товарищ, прости мне!

И в знак совершенного примирения он протянул Михайлову правую руку.

— Гаарден! — сказал русский плотник, пожав руку голландца. — Намерение твое честно, благородно! Но позволь мне напомнить тебе, что другое примирение гораздо важнее нашего. Господу, во имя которого ты хочешь причаститься Святых Тайн, ты должен принесть другую жертву твоего упорства.

Гаарден насупил брови.

— Гаарден! — продолжал Михайлов. — Неужели я должен напоминать тебе о твоем старшем сыне?

— Товарищ! — печально возразил старый голландец. — Не нарушай моего душевного спокойствия воспоминанием о сыне, от которого я отрекся! Подумал ли он обо мне, когда я лежал на смертном одре?

— Конечно! — с живостью вскричал Михайлов. — Бедный молодой человек не отходил от твоей постели до самой той минуты, когда ты, упорно покачав головой, отвечал, что не хочешь видеть его.

— Товарищ, — возразил больной, — я прошу у тебя прощения, потому что виноват пред тобою; между тем как Вильгельм предо мною.

— Но он готов просить прощения.

— Этого мало! Он должен повиноваться, — упрямо отвечал старик.

— Послушай, — сказал Михайлов. — Ты имеешь полное право требовать беспрекословного повиновения от своего сына, но ты не должен употреблять во зло этого права. Зачем ты требуешь, чтобы он вступил в звание, к которому он не чувствует ни малейшей склонности? Ты жертвуешь счастием своего детища упрямству. Твой сын добрый, умный юноша, он ведет себя прекрасно. Хозяин, у которого он служил, чрезвычайно доволен им.

— Я плотник, — возразил упрямый голландец, — и доволен своим ремеслом, следовательно, и сын мой может довольствоваться им. Морская служба сопряжена с великими опасностями.

— В каждом состоянии есть хорошая и худая сторона, — возразил Михайлов. — Доказательством тому служат твои раны, твоя опасная болезнь. Поверь мне, Гаарден, Господь Бог указывает каждому дорогу, по которой он должен идти, и цель, до которой он может достигнуть, означена уже при самом рождении его. Послушай, Гаарден, я не хочу хвалиться, но ты некоторым образом обязан мне своим выздоровлением. Коли ты хочешь вознаградить меня, то помирись с Вильгельмом!

Марта и дети присоединили свои просьбы к просьбам Михайлова, но старый голландец оставался неколебим.

— Послушайте, — сказал он наконец, — не просите более. Я не сердит более на Вильгельма, но не могу еще видеть его. Может быть, со временем...

— Эх, Гаарден! — печально сказал Михайлов. — Твое раскаяние и примирение не искренни. Вряд ли оно будет угодно Господу!

Глава XIII. Обвинение по пунктам

Несколько дней спустя Михайлов ездил в Амстердам, пробыл там два дня и вернулся домой около полудня.

Подходя к своему дому, он с удивлением увидел тощего, худощавого человека в огромном парике и в черном платье, стоявшего перед дверью. В то же время заметил он на двери шнурок, прикрепленный двумя огромными печатями. Не обращая особенного внимания на это обстоятельство, Михайлов вынул из кардана ключ и пошел прямо к двери, но человек в черном платье преградил ему дорогу.

— Стой! — закричал он с важностью. — Кто ты?

Михайлов осмотрел молодого человека с ног до головы, улыбнулся и отвечал:

— Что ты горячишься, словно петух!

— Дерзкий! — вскричал человек, надувшись. — Знаешь ли ты, с кем говоришь?

— Не знаю, да и знать не хочу.

— Так я же тебе скажу...

— Незачем! Я вижу, что ты со своим париком похож на чернильницу, заткнутую пробкой, — отвечал Михайлов, засмеявшись.

Эта шутка взбесила важного человека.

— Как ты смеешь грубить писарю высокопочтенного господина синдика?!

— А мне какое дело до тебя? — возразил Михайлов. — Я хочу идти к себе, а ты преграждаешь мне дорогу.

— А! Так ты русский плотник... Дело, дело!

— Пусти же меня!

— Назад! Разве ты не видишь, что на дверях твоих наложена печать нашей высокой и могущественной республики, до которой ни один смертный не дерзнет прикасаться! Назад! Или рука правосудия отяготеет над тобою!

Последние слова писарь произнес напыщенным голосом.

— А! Ты мне надоел! — нетерпеливо возразил Михайлов, отодвинув в сторону писаря, и сорвал запечатанный шнурок.

— О ужас! О преступление! О святотатство! — завопил писарь и, опасаясь гнева человека, дерзнувшего наложить руку на печать высокопочтенной республики, подобрал полы своего черного камзола и пустился бежать со всех ног.

Михайлов же пошел к себе и, забыв о приключившемся, преспокойно сел к столу и принялся писать.

Полчаса спустя дверь растворилась, и на пороге явился сам высокопочтенный синдик с раскрасневшимся от гнева лицом. Синдик был также одет в черном; на голове у него был напудренный парик, под мышкой маленькая треугольная шляпа, а в руке огромная трость с костяным набалдашником.

— Где он, где дерзкий! — вскричал он, с важностью войдя в комнату.

В толпе, следовавшей за ним, показалось и полное, круглое лицо корабельного мастера Блундвика.

— Кого тебе надо? — спросил Михайлов, не вставая.

Один голос его заставил синдика отступить, но, оправившись, он спросил:

— Как ты осмелился сорвать печать высокой и могущественной голландской республики?

— А как ты осмелился запачкать мою дверь сургучом и запрещать мне войти в мою квартиру! Как ты осмелился войти сюда без позволения?

С этими словами Михайлов встал.

Синдик одним прыжком выскочил на улицу.

— Этот москвитянин, — сказал он окружавшим, — настоящий дикарь. Слышали ли вы, как он мне, высокопочтенному синдику, сказал «ты»! Какая дерзость!

— Минхер, — отвечал Блундвик, — он и мне никогда иначе не говорит как «ты»; я даже думаю, что он и господам властительным сенаторам скажет «ты», если...

— Да! — прибавил подмастерье Видеманн. — С ним шутить нечего. Коли он кого ударит, так тот не скоро опомнится.

В это время Михайлов показался у двери, оставшейся отворенною, и захлопнул ее. Одно его появление так перепугало синдика, что он закричал:

— Защитите меня! Защитите вашего синдика!

— Странное дело, — заметил один из плотников. — Михайлов обыкновенно добр и кроток, как ягненок, но не любит, чтобы с ним обходились грубо. О, тогда беда!

— Гм, гм! — произнес синдик. — Порядка и благочиния ради надобно будет немножко смириться перед этим дикарем. Господа, — продолжал он, обращаясь к присутствующим, — не отставайте!

Осторожно, боязливо подошел синдик к двери и, тихо постучавшись, произнес вежливым голосом:

— Минхер! Почтеннейший минхер Михайлов! Я пришел к вашей милости по делу.

— Что тебе надо? — послышался внутри голос русского плотника.

— Извольте видеть, минхер, вы хоть и русский, но, вероятно, вашей милости небезызвестно, что всякий человек подлежит закону, а закон в руках начальства. Не знаю, есть ли в вашей стороне законы, но поелику вы изволите проживать у нас, то подлежите нашим законам, в силу которых и прошу вас выслушать меня.

— Давно бы так, — сказал Михайлов, выйдя на улицу. — Повиновение законам есть первый долг всякого гражданина, а потому я готов выслушать тебя.

— Ага, струсил! — проворчал синдик, потом продолжал: — В моей особе вы изволите видеть значительну часть голландского начальства, а потому я надеюсь, что вы не откажете мне в должном уважении.

— Говори, что тебе надобно, я готов отвечать, — возразил Михайлов с кротостью.

— Во-первых, я запечатал твою дверь для того, чтобы произвести обыск в твоих бумагах; во-вторых, я должен допросить тебя по пунктам, вследствие поданных на тебя жалоб... — сказал синдик, ободрявшийся по мере того, как русский смягчался.

— Обыскивать бумаг не позволю! На допрос отвечать готов, — отвечал Михайлов с твердостью.

Этот решительный ответ озадачил синдика, и он бросил значительный взгляд на окружавших его, но никто не понял этого взгляда.

Синдик прокашлялся и, развернув сверток, бывший у него в руке, стал читать:

— Петр Михайлов! Тебя по первому пункту обвиняют в том, что к тебе в позднюю пору ходят часто подозрительные люди, закутанные в плащи. Что ты на это скажешь?

— Зачем ты называешь моих гостей подозрительными? — спокойно спросил Михайлов. — Не потому ли, что их никто здесь не знает? На это я тебе отвечу, что так как я сам иностранец, то и принимаю у себя своих соотечественников. Вечером же я принимаю их потому, что, находясь целый день на работе, другого свободного времени не имею. Что же касается до плащей, то я не знаю закона, который бы запрещал кутаться в них.

— О! Он тертый калач, — шепнул синдик своему писарю и потом продолжал: — Петр Михайлов, по второму пункту тебя обвиняют в том, что ты часто угощаешь своих товарищей, отдаешь свое жалованье другим и помогаешь нуждающимся. Откуда достаешь ты деньги на все эти расходы?

— Это обвинение чрезвычайно ново! — возразил Михайлов, засмеявшись. — Я в жизнь свою не слыхивал, чтобы человека обвиняли за то, что он помогает ближним. Неужели тебе было бы приятнее, если бы я приберег свои русские денежки? Полно! Минхер синдик, я уверен, что ты сам видишь и сознаешь безрассудство этого обвинения.

Пристыженный синдик закашлялся.

— Третий пункт состоит в том, что, заключив условие с почтенным корабельным мастером Блундвиком, ты не объявил имя покупателя, а оставил пробел в контракте. Сознайся, что это очень подозрительно.

Михайлов засмеялся.

— Мейстер Блундвик, — сказал он, обратившись к корабельному мастеру, — будь доволен тем, что ты получишь наличные денежки за свой корабль. Имя покупателя ты скоро узнаешь, но все-таки стыдно мужчине быть любопытным, точно женщина.

— Я не виноват, — сказал Блундвик, — минхер синдик потребовал от меня, чтобы я открыл ему, для кого ты купил корабль.

— Хорошо, хорошо! — перебил синдик. — После объяснитесь. Я же должен продолжать допрос. Мельник Фоэрбук донес, что ты, упомянутый Петр Михайлов, осмотрел мельницу его во всех подробностях, срисовал даже некоторые части ее, а потом заказал весь механизм у другого мастера.

— Ага! — возразил Михайлов. — Почтенный Фоэрбук донес на меня из зависти: если б устройство другой мельницы не показалось мне более удобным и выгодным, так я обратился бы к нему. Надеюсь, что в Голландии всякий имеет право покупать то, что ему нравится?

— Теперь следует последний, и самый важный пункт, — продолжал синдик, — в котором тебе не так легко будет оправдаться. Можешь ли ты отпереться в том, что приглашал многих рабочих как из Саардама, так и из окрестностей переселиться в Россию? Ты уговаривал корабельных мастеров, ткачей, канатчиков, мельников, матросов, кузнецов, слесарей и других, обещая им золотые горы. Это доказано, и если хочешь, я назову тебе людей, которых ты приглашал! Отопрешься ли ты в этом?

— Не отопрусь и не хочу отпираться, — спокойно возразил Михайлов. — Голландия хвалится своей свободой, следовательно, каждый из жителей ее имеет право делать то, что ему кажется выгоднейшим. Я никого не обманывал, никого не смущал, но приглашал в Россию, нуждающуюся в опытных и искусных ремесленниках, людей, которые казались мне таковыми. Пусть каждый из этих людей передаст тебе условия, которые я им предлагал, и ты увидишь, что я поступал прямо, благородно. Весьма многие из голландцев переселяются во Францию и Англию, однако ж никто не находит в том чего-либо предосудительного.

Ответы Михайлова были так решительны и основательны, что синдик терялся все более и более.

— Ох! — сказал он после минутного молчания. — Простой плотник не может ни тратить столько денег, ни покупать кораблей, ни приглашать ремесленников в свою отчизну. Стало быть, ты либо тайный агент, либо шпион, либо другой какой опасный человек, и я нахожу необходимым учинить обыск в твоей хижине и завладеть всеми твоими бумагами, если ты сам не признаешься добровольно!

— Слушай, синдик! — сказал Михайлов. — Я останусь в Саардаме еще день или два, не более. Если ты хочешь знать, кто я, то обратись к русскому посланнику в Амстердаме, но я ни за что не позволю тебе обыскивать мое жилище!

— Не сопротивляйся! — сказал синдик, пятясь назад из осторожности.

— Я сказал и повторяю, что никто без моего позволения не войдет в мой дом. Затем прощайте.

— Так мы силою возьмем то, в чем ты нам отказываешь! — вскричал синдик, пятясь все более и более назад. — Вперед, господа! Вяжите непослушного!

Громкий ропот и шум, послышавшийся в толпе, заставил синдика оглянуться.

Когда собравшиеся работники услышали, что синдик приказывает вязать великодушного товарища их, то многие из них закричали, что никому не позволят обидеть Михайлова.

Несмотря на то, подоспевшие на помощь синдику солдаты, вероятно, напали бы на хижину Михайлова, если бы прибытие новых лиц не дало делу другой оборот.

Глава XIV. Защитники

Маленький Фриц, тащивший за собою сестру, с шумом пробился сквозь толпу и, остановившись перед дверью, на пороге которой все еще стоял Михайлов, вскричал решительно:

— Не бойтесь, герр Михайлов! Увидав, что вас хотят обидеть, я известил папеньку, и он сейчас придет сюда с другими плотниками. Не бойтесь!

Михайлов улыбнулся при виде смелого, решительного мальчика, слова которого оправдались тотчас же на деле, потому что через толпу пробился Гаарден, который, несмотря на свою слабость, вышел из дому, лишь только узнал, что доброму русскому плотнику угрожает опасность.

За стариком следовала жена его и толпа плотников.

— Не дадим в обиду Михайлова! Не дадим! — закричали все.

— Он мне спас жизнь! — вскричал Гаарден, подняв тяжелый молоток, которым он вооружился.

— Он постоянно помогал нам! — прибавила Марта.

— Он вырвал мне больной зуб! — смело сказала Анна.

— Он вынул занозу, от которой я мог ослепнуть! — вскричал один плотник.

— Он одел моих шестерых детей! — прибавил другой.

— Он дал мне средства похоронить приличным образом мою старую мать! — сказал третий.

— Мы не выдадим товарища, который всегда обходился с нами ласково! — вскричали многие голоса.

— И который так часто угощал нас! — прибавил один плотник, который, судя по красному носу, был большой любитель угощений.

— Не выдадим! Не выдадим! — продолжали кричать плотники. — Михайлов честный человек! Мы все ручаемся за него! Коли его хотят судить, так пускай нас судят всех!

— Что это! — вскричал струсивший синдик. — Неповиновение начальству! Бунт! Возмущение!

— Нет, — спокойно отвечал благоразумный Гаарден. — Мы готовы повиноваться начальству, но пускай нас судят всех, а Михайлова мы не выдадим!

— Мейстер Блундвик! — продолжал кричать синдик. — Это обстоятельство может вам повредить! Я налагаю арест на всю вашу верфь! Уступаю большинству мятежников и удаляюсь, но не надолго, я вернусь сюда с целым баталионом милиции, которая усмирит бунтовщиков и овладеет зачинщиком, предводителем их, русским дикарем!

— Минхер синдик! — сказал ему Михайлов. — Подождите еще минуту, — потом, обратившись к плотникам, окружившим для защиты дом его, он сказал растроганным голосом: — Благодарю вас, друзья мои, за защиту, в которой я не нуждаюсь, по счастию. Уверяю вас, что маленькое недоразумение между мною и синдиком объяснится самым миролюбивым образом. Я не желаю, чтобы из-за меня вы возмущались против вашего начальства. Разойдитесь же по домам, а тебе, высокопочтенный минхер синдик, я готов открыть маленькую тайну, если тебе угодно будет войти ко мне в дом.

— Ага! Струсил теперь! — вскричал торжествующий синдик. — Или не хочешь ли ты завлечь меня в свою хижину, чтобы задушить меня? Не тут-то было! Меня не проведешь; я с тобой иначе разделаюсь, когда со мною будет баталион нашей милиции.

— Пожалуй, — возразил Михайлов, улыбаясь.

Видя спокойствие русского плотника, товарищи его отступили и с изумлением смотрели на него. Толпа расступилась, чтобы пропустить синдика, который, пройдя несколько шагов, остановился как вкопанный.

На конце улицы показался ряд великолепных экипажей, каких, может быть, не бывало в Саардаме с самого начала существования его. Экипажи остановились, и из них вышли люди в великолепных мундирах. В одно мгновение все сняли шапки и колпаки.

Четверо вельмож в богатых мундирах с золотым шитьем и со звездами на груди, сопровождаемые голландскими сенаторами в черных бархатных костюмах, направили шаги к дому Михайлова, который, облокотившись на косяк двери, с улыбкой смотрел на эту процессию и на изумление, выражавшееся на лицах присутствующих.

— Впереди идут английский, французский и русский посланники, — шепнул синдик на ухо своему писарю, — а четвертого я не знаю.

— Это русский князь, недавно прибывший в Амстердам, — отвечал писарь шепотом же.

Синдик счел обязанностью поспешить навстречу знатным посетителям и, остановившись посреди улицы, стал отвешивать низкие поклоны. Писарь последовал за своим начальником и, остановившись на два шага за ним, подражал ему, отвешивая поклон за поклоном. Когда процессия приближалась, синдик хотел угостить посетителей маленькою речью, которую он однажды сочинил на все случаи.

— Высокопочтенные, высокоуважаемые, высокоблагородные господа! Где найти слов, чтобы выразить наш восторг, наше благополучие, наше счастие, нашу радость в сей торжественный, радостный...

Синдик хотел перевести дух, но в это самое время заметил, что посланники и сенаторы, не обращая внимания, шли прямо к дому Михайлова.

Синдик вытаращил глаза и обиделся.

— Что это значит? — спросил он, обратившись к писарю.

Писарь пожал плечами.

— Высокопочтенные господа посланники и Генеральные Штаты, вероятно, не заметили меня...

И синдик хотел уже бежать вперед и снова начать речь свою, но не успел. Посланники и сенаторы остановились перед Михайловым и почтительно сняли шляпы.

Глава XV. Великий царь

Русский посланник низко поклонился простому плотнику.

Все присутствующие разинули рты.

— Ваше величество, всемилостивейший царь наш! — произнес посланник.

Все присутствующие невольно схватились за головы, забыв, что они уже сняли шапки.

— Господа английский и французский посланники и Генеральные Штаты Голландии просят позволения представиться вашему царскому величеству.

«Царское величество!» — шепотом произнесли все присутствующие, и у всех подкосились ноги, как будто бы они готовы пасть на колени перед Великим!

Гаарден, жена его и дети были так поражены, что бессмысленно глядели на происходившее.

Блундвик пыхтел, а синдик дрожал всем телом.

Писарь, подражавший во всем своему начальнику, счел долгом также трястись, как осиновый лист.

Между тем посланники и сенаторы приветствовали царя и в высокопарных речах изъявляли свое изумление насчет того, что он, великий и могущественный государь России, добровольно взял в руки топор и несколько времени вел жизнь простого плотника.

— Господа! — возразил Петр. — Считаю долгом объяснить вам причину моего поведения. Поверьте, господа, я действовал не из прихоти и не для приобретения суетной славы. У меня были другие, гораздо более благородные и возвышенные побудительные причины. Во все время здесь моего пребывания я ни разу не забывал священной обязанности, лежащей на мне, правителе обширного царства. В этой скромной хижине я так же неусыпно заботился о благе России, как и в своем великолепном Московском дворце. Мой народ от природы добр, трудолюбив, сметлив, неустрашим. Но, выехав из своего отечества в иностранные земли, я приметил великое различие в торговле и промышленности, я увидел, что многого еще недостает в моей отчизне. Тогда я начал промышлять о том, как бы искоренить загрубелые предрассудки моих праздных дворян, препятствующие распространению просвещения, главного источника благоденствия! Собственным примером хотел я доказать, что труд не только не унижает, но приносит честь и славу, облагораживает человека. Вот почему я сделался простым плотником и вот почему с гордостью и пред целым миром готов сказать, что башмаки, которые у меня на ногах, я заработал собственным трудом! Кроме того, сношения с трудящимся народом научили меня познавать их нужды и печали, и мне теперь легко будет заняться улучшением участи низшего класса моего народа. Я избрал преимущественно ремесло корабельного плотника потому, что, несмотря на изобилие и богатство произведений моего отечества, оно не так богато, как бы могло быть, ибо торговля его, по недостатку кораблей и мореплавания, слишком незначительна. Для быстрейшего достижения своей цели я уговорил многих здешних ремесленников переселиться в Россию, где они будут приняты с удовольствием и где им будет оказана всякая помощь. Ручаюсь в том своим царским словом. Что, любезный синдик, веришь ли ты теперь, что я завлекал твоих соотечественников не одними пустыми обещаниями?

Синдик упал на колени.

— Ваше величество! — вскричал он жалобным голосом. — Всемилостивейший, всеавгустейший, самодержавнейший царь! Простите униженнейшему, покорнейшему рабу вашему!

— Простите все униженнейшему, всепокорнейшему, преподлейшему рабу вашему! — проговорил и писарь, который тоже упал на колени,

— Встаньте, встаньте! — сказал царь милостиво. — Вы исполняли ваш долг, и я не имею права гневаться на вас.

— О великий царь! — произнесли хором посланники и сенаторы.

— Нет, господа, — произнес Петр с величественным смирением. — Не хвалите меня за то, что я, владетель обширнейшего государства в мире, занимался ремеслом простого плотника, жил в этой бедной хижине и сам готовил себе пищу. Поступок мой есть слабое подражание целой жизни Того, Кто пострадал ради спасения всего человеческого рода и во всю земную жизнь Свою не имел верного места, где преклонить утомленную главу!

Великий царь и все присутствующие в благоговейном молчании опустили головы.

— Ну, мейстер Блундвик, — ласково продолжал русский царь, — теперь я готов удовлетворить твое любопытство. В пробеле ты можешь теперь вставить имя покупателя, и новый корабль будет называться его же именем: «ЦАРЬ ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ». Надеюсь, что он будет первым образцовым кораблем моего нового флота. Друзья мои! — продолжал Петр, обращаясь к своим бывшим товарищам. — Я никогда не забуду счастливых дней, которые провел между вами и в этой хижинке!

— Ура! Ура! — закричали все в один голос. — Да здравствует великий русский царь Петр Алексеевич!

Гаарден, жена и дети бросились к ногам царя.

— Ваше величество! Могущественный, славный государь! — вскричал старый плотник. — Не гневайся на нас, недостойных рабов твоих!

— Встань, старый товарищ, встань! — сказал Петр с некоторым неудовольствием. — Одному Богу подобает поклоняться. Я не люблю этого и даже своим русским наистрожайше запрещаю падать предо мною на колени! Встань, Гаарден, встань! Я не забуду тебя, и если ты хочешь последовать за мною со своим семейством в Россию, то найдешь у меня верное пристанище.

— С радостию, ваше величество! — закричал Гаарден. — Я готов последовать за вами хоть на край света!

— Не торопись, Гаарден, — возразил Петр. — Я не хочу пользоваться первой минутой: подумай хорошенько и потом дай мне ответ. Еще одно слово, старый товарищ. Неужели ты не примиришься в этот радостный для меня день со своим Вильгельмом? Будешь ли ты еще упорствовать, если сам русский царь попросит тебя простить молодому человеку и позволить ему следовать своей склонности?

— О! Всемилостивейший царь! — проговорил Гаарден. — Приказывайте: каждое ваше слово будет для меня законом.

— Гаарден, Гаарден! — сказал царь, погрозив старику пальцем. — Неужели просьба царя для тебя важнее заповеди Господней? Но все равно: благодарю тебя за согласие. Если я не ошибаюсь, то, кажется, твой Вильгельм прячется там в толпе, боясь показаться тебе на глаза. Сюда, Вильгельм! Обними своего отца.

Робко приближался юноша, боязливо взглянул на старика, но тот, проливая слезы, протянул к нему руки. Вильгельм бросился в его отверстые объятия.

— Благослови своего сына, Гаарден, — произнес Петр. — Я беру и его с собою в Россию. Он умный, благородный малый, а таким людям я рад, они всегда найдут во мне защитника и покровителя. Теперь вы все, мои добрые товарищи, вы, господа сенаторы и посланники, будьте сегодня мои гости. Мельник Фоэрбук, я приглашаю и тебя, чтобы доказать тебе, что я не злопамятен. Бестужев! Позаботься хорошенько угостить моих любезных гостей, с которыми мы выпьем стакан доброго вина за благоденствие Голландии и честных, добрых обитателей ее!

Сенаторы и народ замахали шляпами, а синдик и писарь его — париками, и все единодушно и с восторгом воскликнули:

— Честь и слава и многия лета русскому царю!

— Да здравствует Петр Алексеевич истинно Великий!

И все оживились, все дышало радостию и восторгом. В это самое время светлый золотой луч осветил Саардам и окрестности его, как бы приветствуя русского царя; легкий ветерок округлил паруса лодок, плывших по морю, и мельничные крылья закружились быстрее и быстрее, как бы принимая участие в общей радости.

Все веселилось, все ликовало, и долго-долго эхо вторило общему восклицанию:

— Да здравствует славный русский царь!.. Ура!.. Ура!..

1849

Петр Романович Фурман

Обложка книги П.Р. Фурмана «Саардамский плотник»