Театральный триумф и критика (1926—1928)

Спектакль «Дни Турбиных», премьера которого состоялась 5 октября 1926 года, сразу же привлек внимание зрителей и критиков. Публика была в восторге, за билетами выстраивались очереди, спекулянты продавали их тут же втридорога, а коммунисты буквально с первых же дней возмущались тем, что на сцене лучшего театра страны недобитые белогвардейцы распевали свои песни, а зрители им открыто сочувствовали. Уже в день премьеры в вечернем выпуске «Красной газеты» группа московских комсомольцев заявила протест против «Дней Турбиных», два дня спустя критик А. Орлинский выступил в «Рабочей газете» со статьей «Против булгаковщины: "Белая гвардия" сквозь розовые очки». Еще через несколько дней критик Осаф Литовский написал рецензию «На неверном пути ("Дни Турбиных" Булгакова в Художественном театре)» в «Комсомольской правде».

Сам автор пьесы ко всем нападкам отнесся спокойно. Актер М. Яншин, сыгравший Лариосика, вспоминал, что «форма защиты у него была своеобразная. После того как его обвинили чуть ли не в сочувствии белогвардейщине, он стал подчеркнуто старательно причесывать свои непослушные волосы, носить белоснежные крахмальные воротнички, стал держаться <...> с какой-то подчеркнутой старомодностью».

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что чем больше в прессе критиковали новую постановку, тем больший интерес она вызывала у зрителей. О пьесе заговорили не только в среде интеллигенции. Несмотря на критику, пьеса «Дни Турбиных» еще долго не сходила со сцены, принося своему создателю не только славу, но вполне ощутимый доход. Симпатичные белогвардейцы выходили на сцену МХАТа по несколько раз в неделю, фактически через день, и с неизменным аншлагом. Народ шел и шел. Зрители искренно сопереживали героям постановки. Из воспоминаний Л.Е. Белозерской: «Шло 3-е действие "Дней Турбиных"... Батальон разгромлен. Город взят гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики взволнованный женский голос: "Да открывайте же! Это свои!" Вот это слияние театра с жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер».

Три недели спустя после первого показа «Турбиных» в театре Вахтангова состоялась премьера «Зойкиной квартиры». Этот спектакль не вызвал такую бурю, но все равно прошел с огромным успехом. В декабре этого же года было получено разрешение к постановке пьесы «Зойкина квартира» в театрах Киева, Свердловска, Ростова-на-Дону, Баку, Саратова, Симферополя, Тифлиса, Риги.

Материальное положение Булгакова значительно улучшилось. Согласно налоговой декларации, поданной Булгаковым за 1927 и 1928 годы, в 1927 году его валовой доход составил 28 223 рубля, расходы по производству этих источников дохода 8487 рублей, а чистый доход 19 736 рублей. В 1928-м общий доход — 15 586 рублей, расходы на производство 4500 рублей, а чистый доход — 11086 рублей (для сравнения: среднегодовой доход рабочего в 1927—1928 годах составлял 900 рублей, а служащего — 1260 рублей).

В 1927 году произошло еще одно важное событие в личной жизни Булгакова. 1 августа он заключил договор об аренде отдельной трехкомнатной квартиры на Большой Пироговской улице. Таким образом на исходе шестого года московской жизни окончательно исполнилась булгаковская «идея-фикс», о которой непризнанный литератор писал осенью 1921 года своей доброй матери: «восстановить норму — квартиру, одежду и книги».

Описание квартиры можно найти в мемуарах ее хозяйки Любови Евгеньевны Белозерской: «Наш дом (теперь Большая Пироговская, 35-а) — особняк купцов Решетниковых, для приведения в порядок отданный в аренду архитектору Стую. В верхнем этаже — покои бывших хозяев. Там была молельня Распутина, а сейчас живет застройщик-архитектор с женой. В наш первый этаж надо спуститься на две ступеньки. Из столовой, наоборот, надо подняться на две ступеньки, чтобы попасть через дубовую дверь в кабинет Михаила Афанасьевича. Дверь эта очень красива, темного дуба, резная. Ручка — бронзовая птичья лапа, в когтях держащая шар... Перед входом в кабинет образовалась площадочка. Мы любим это своеобразное возвышение. Иногда в шарадах оно служит просцениумом, иногда мы просто сидим на ступеньках как на завалинке. Когда мы въезжали, кабинет был еще маленький. Позже сосед взял отступного и уехал, а мы сломали стену и расширили комнату М.А. метров на восемь плюс темная клетушка для сундуков, чемоданов, лыж. Моя комната узкая и небольшая: кровать, рядом с ней маленький столик, в углу туалет, перед ним стул. Это все. Мы верны себе: Макин кабинет синий. Столовая желтая. Моя комната — белая. Кухня маленькая. Ванная побольше».

О библиотеке Булгакова Белозерская говорила так: «Кабинет — царство Михаила Афанасьевича. Письменный стол (бессменный "боевой товарищ" в течение восьми с половиной лет) повернут торцом к окну. За ним, у стены, книжные полки, выкрашенные темно-коричневой краской. И книги: собрания русских классиков — Пушкин, Лермонтов, Некрасов, обожаемый Гоголь, Лев Толстой, Алексей Константинович Толстой, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Лесков, Гончаров, Чехов. Были, конечно, и другие русские писатели, но просто сейчас не припомню всех. Две энциклопедии — Брокгауза-Ефрона и Большая Советская под редакцией О.Ю. Шмидта, первый том которой вышел в 1926 году, а восьмой, где так небрежно написано о творчестве М.А. Булгакова и так неправдиво освещена его биография, — в 1927 году. Книги — его слабость. На одной из полок — предупреждение: "Просьба книг не брать"... Мольер, Анатоль Франс, Золя, Стендаль, Гёте, Шиллер... Несколько комплектов "Исторического Вестника" разной датировки. На нижних полках — журналы, газетные вырезки, альбомы с многочисленными ругательными отзывами, Библия».

И наконец, третье — одежда: «Этой зимой М.А. купил мне меховую шубу из хорька: сам повез меня в Столешников переулок, ждал, пока я примеряла. Надо было видеть, как он радовался этой шубе, тут же прозванной "леопардом". Леопард служил мне долго верой и правдой».

Хороший знакомый Булгакова еще со смоленских времен Николай Ракицкий, муж писательницы Зои Федорченко, вспоминал: «Устроив в печать "Белую гвардию" и получив деньги, Михаил Афанасьевич решил обновить свой гардероб. Он заказал себе выходной костюм и смокинг. Купил часы с репетиром. Приобрел после долгих розысков монокль. Как-то пришел посоветоваться — где бы ему можно было приобрести шляпу-котелок. Я ему предложил свой, который у меня лежал в шкафу с 1913 года, привезенный мною в свое время из Италии. Котелок был новый, миланской фабрики (без подкладки). Этому неожиданному подарку Михаил Афанасьевич обрадовался, как ребенок. "Теперь я могу импонировать!" — смеялся он».

Его пьесы шли нарасхват, они приносили публике радость, кассе — деньги («А в Москве сейчас сборы делают только пьесы Булгакова: у нас "Турбины" и у вахтанговцев — "Зойкина квартира" (тоже с аншлагами)», — писала О.С. Бокшанская Немировичу-Данченко в декабре 1926 года, и напротив, когда осенью 1927 года возникла угроза закрытия спектакля, она же информировала своего шефа: «Для кассы театра сейчас это самый волнительный вопрос: разрешат или не разрешат и в нынешнем году играть эту пьесу. <...> По самому скромному подсчету запрещение "Турбиных" дает нам до 130 000 убытка в сезон»), актерам и режиссерам славу, цветы и аплодисменты, критике пищу для рецензий — что еще надо для театрального процесса?

«Булгаков как-никак надежда русского театра: нет театра, который бы не собирался ставить его пьесу. От Художественного театра до Камерного через Третью студию лежит триумфальный путь этого драматурга. Театры, не получившие его пьес, чувствуют себя наказанными, как дети без сладкого», — писал один из редких тогдашних критиков, кто отнесся к Булгакову без резкой враждебности.

А Булгаков меж тем сочинял все новые пьесы. Вслед за «Турбиными» и «Зойкиной квартирой» он написал третью из сыгранных при его жизни пьес — «Багровый остров», которую в 1928 году поставил известнейший театральный режиссер Александр Яковлевич Таиров в Камерном театре. Великий режиссер увидел в этой пьесе протест против «отвратительного мещанского, беспринципного приспособленчества», против «уродливых штампов псевдореволюционных пьес, способных лишь осквернить дело революции и сыграть обратную, антиобщественную роль, заменяя подлинный пафос и силу революционной природы мещанским сладковатым сиропом беспомощного и штампованного суррогата».

Из трех поставленных в 1920-е годы московскими театрами пьес «Багровый остров» продержался меньше всех, и вообще судьба у пьесы была непростой. Булгаков представил рукопись в марте 1927 года, а Главрепертком дал разрешение на постановку лишь в сентябре 1928 года. Ситуация с «Багровым островом» была тем парадоксальнее, что со стороны автора это был удар по цензуре: Главреперткому предлагалось либо разрешить, либо запретить пьесу, одним из главных объектов сатиры которой был... сам Главрепертком. Не исключено, что именно поэтому цензура не спешила с решением, но тянуть до бесконечности было невозможно, и в конце концов разрешение было получено. Актеры сразу же приступили к репетициям, и 11 декабря 1928 года состоялась премьера спектакля, а буквально через несколько месяцев пьесы Булгакова были сняты с репертуара театров. «Багровый остров» был снят со сцены в июне 1929 года после более чем 60 представлений.

Еще в январе 1928 года Булгаков заключил со МХАТом договор на постановку «Бег» и начал над ней работу. В феврале этого же года он собрался за границу для защиты своих авторских прав, которые нарушал покупатель рукописей и издатель 3.Л. Каганским. В письме Моссовету с просьбой о заграничном паспорте он объяснял цель поездки: «Еду, чтобы привлечь к ответственности Захара Леонтьевича Каганского, объявившего за границей, что он якобы приобрел у меня права на "Дни Турбиных" <...> Каганский (и другие лица) полным темпом приступили к спекуляции моим литературным именем и поставили меня в тягостнейшее положение. В этом смысле мне необходимо быть в Берлине. Поездка не должна занять ни в коем случае более 2-х месяцев, после которых мне необходимо быть в Москве (постановка "Бега"). Надеюсь, что мне не будет отказано в разрешении съездить по этим важным и добросовестно изложенным здесь делам. Однако в Моссовете в паспорте отказали.

По сути 1928 год стал для Булгакова последним по-настоящему успешным в его литературной карьере. Он находился в эти годы на пике творческих сил, материальное состояние, несмотря на происки врагов, оставалось прочным, здоровье тоже, и казалось, ничто не мешало не исчерпавшему и десятой доли таланта и замыслов автору идти дальше по дороге творческих побед и житейского успеха. Однако в стране, накануне года «великого перелома», в пору обострения классовой борьбы, как говорили коммунисты, или войны между мужиками и большевиками, как аттестовал советскую историю Пришвин, нельзя было браться за острые социальные вопросы. Булгаков этого то ли не понял, то ли все равно знал, что ему от судьбы не уйти и с выжженной солнцем дороги не свернуть, и взялся за тему, оказавшуюся гибельной. Он написал «Бег».

Он начал писать новую пьесу для Художественного театра, которая в первоначальном варианте называлась «Рыцари Серафимы», в 1926 году и продолжил работу над ней в 1927-м. 1 марта 1928 года он заключил договор с МХАТом на постановку «Бега». 3 марта писал сестре Надежде: «Обещаю читать "Бег" (скоро)». 16 марта во МХАТ были переданы два экземпляра пьесы. 9 мая (Булгаков с Любовью Евгеньевной в это время путешествовал по Кавказу, по тем самым местам, где прошла его молодость) Главрепертком запретил постановку пьесы: «Пьеса "Бег" может быть охарактеризована как талантливая попытка изобразить белогвардейское движение... в ореоле подвижничества русской эмиграции. Бег от большевиков для героев пьесы — это голгофа страстей и страданий белых в эмиграции, приводящая отдельных представителей ее к убеждению необходимости возврата на родину. <...> В "Беге" автор выводит целую группу военных руководителей этого движения, чрезвычайно импозантных и благородных в своих поступках и убеждениях. Если они и бегут от большевиков, то только потому, что последние движутся как некая мрачная и могучая стихия... Исходя из этого, Главрепертком считает пьесу "Бег" М. Булгакова в данном виде неприемлемой».

Это еще не было окончательным запретом, Булгаков летом встречался с сотрудниками Реперткома, договаривался о правках. Надежда на постановку появилась еще и потому, что пьесу высоко оценил приехавший весной на празднование своего 60-летнего юбилея А.М. Горький, к которому Булгаков обратился за помощью в возвращении дневников и рукописей из ГПУ. 9 октября 1928 года состоялось обсуждение авторского чтения пьесы накануне репетиций. На нем приутствовал и Горький, которому к тому моменту уже успели показать «Дни Турбиных». Спектакль ему понравился, но еще больше ему полюбился будущий «Бег».

«Со стороны автора не вижу никакого раскрашивания белых генералов. Это — превосходнейшая комедия, я ее читал три раза, читал А.И. Рыкову и другим товарищам. Это — пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием. Хотелось бы, чтобы такая вещь была поставлена на сцене Художественного театра <...> "Бег" — великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас», — сказал он, и его слова опубликовала «Красная газета» в вечернем выпуске от 10 октября 1928 года.

Пьесу поддержали начальник Главискусства Ал. Ив. Свидерский, а также главный редактор «Нового мира» Вяч. Полонский. Казалось бы, все препятствия были устранены, и 11 октября «Правда», а за ней и другие газеты сообщили о начале репетиций. Но 13 октября 1928 года Горький по настоянию врачей уехал в Италию, а на Булгакова обрушился такой шквал критики, какого не знала даже его первая пьеса. 15 октября председатель Главреперткома Ф.Ф. Раскольников обвинил Свидерского в том, что тот защищает «Бег» и тем самым дискредитирует деятельность Главреперткома. 23 октября против Булгакова выступил критик И.И. Бачелис, назвавший пьесу «булгаковской апологией белогвардейщины». В то же время за событиями, разворачивавшимися вокруг «Бега», следили в ОГПУ. «Из кругов, близко соприкасающихся с работниками Гублита и Реперткома, приходилось слышать, что пьеса "Бег" несомненно идеализирует эмиграцию и является, по мнению некоторых ленинградских ответственных работников, глубоко вредной для советского зрителя».

С точки зрения литературной и театральной славы, Булгакову можно было только позавидовать и им восхититься. Человек, который еще два-три года тому назад был почти никому не известен, ворвался как огонь в театральную жизнь молодой республики и оказался в эпицентре литературной, политической борьбы. Это было признание, успех, триумф, но сколько горечи несли они своему герою.

Фотография из семейного альбома Н.А. Ушаковой. Первый слева — М.А. Булгаков

М.А. Булгаков в МХАТе на спектакле «Дни Турбиных». 1926 г.

Страница пьесы «Дни Турбиных» с авторской правкой

Премьерная афиша спектакля. 1926 г.

Сцена из 1-го акта спектакля «Дни Турбиных». 1926 г.

М.А. Булгаков с участниками спектакля «Дни Турбиных». 1926 г. 1-й ряд, сидят: М. Прудкин, И. Кудрявцев, Н. Ульянов (художник), В. Соколова, М. Булгаков, И. Судаков, М. Яншин, Е. Калужский, Н. Хмелев, Б. Добронравов. Стоят в гриме: Н. Раевский, Р. Шиллинг, В. Ершов, В. Станицын и сотрудники постановочной части МХАТа. Расшифровка фотографии произведена сотрудниками музея МХАТ