Последние годы (1938—1940)

С поздней осени 1937 и до весны 1938 года Булгаков интенсивно работал над романом, получившим окончательное название «Мастер и Маргарита». Ради этой работы, видимо, он забросил свой «Театральный роман» («Записки покойника»), который так и остался незавершенным. Ежедневно занятый своими служебными обязанностями в Большом театре, по-прежнему постоянно озабоченный неудачной судьбой своих либретто, Булгаков систематически пишет шестую редакцию романа. В ночь на 23-е мая Булгаков закончил последнюю рукописную редакцию «Мастера и Маргариты».

Он охотно читал новое произведение всем желающим. Среди тех, кто слышал роман в авторском исполнении, в разное время были братья Эрдманы (художник и драматург), супруги Вильямсы, композитор В.Я. Шебалин, актер МХАТа Григорий Конский, драматург С.А. Ермолинский, философ П.С. Попов, два врача — психиатр Цейтлин и доктор Арендт, заместитель директора Большого театра Я.Л. Леонтьев, новый сотрудник мхатовской литературной части В.Я. Виленкин, сосед по дому в Нащокинском драматург А.М. Файко, издатель Н.С. Ангарский, актер В.И. Качалов, писатели Ильф и Петров... «Роман произвел сильное впечатление на всех. Было очень много ценных мыслей высказано Цейтлиным. Он как-то очень понял весь роман по главам. Особенно хвалили древние главы, поражались, как М.А. уводит властно в ту эпоху», — записала Елена Сергеевна 8 апреля 1938 года.

О своей работе Булгаков 15 июня 1938 года писал жене, отдыхавшей в Лебедяни: «Передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура авторская, большая, сложная, внимательная, возможно, с перепиской некоторых страниц. "Что будет?" Ты спрашиваешь? Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего. Свой суд над этой вещью я уже совершил и, если мне удастся немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика. Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому неизвестно».

Ольга Сергеевна Бокшанская в мае-июне 1938 года перепечатывала «Мастера и Маргариту» на машинке, и Булгаков в письмах жене говорил: «Ольга работает быстро... Роман переписывается... Даже Ольга, при ее невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек... Надо отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд... Руки у меня невыносимо чешутся описать атмосферу, в которой он переходит на машинные листы... Моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы мое суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 237 страниц улыбнулась один раз на странице 245-й ("Славное море"...). Почему это именно ее насмешило, не знаю. Не уверен в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен в том, что полное неодобрение этой вещи с ее стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: "Этот роман — твое частное дело" (?!). Вероятно, этим она хотела сказать, что она не виновата».

Булгаков понимал, что этот роман не будет опубликован. «Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа», — рассказывал он в письме Викентию Вересаеву. Однако разговоры о его новой работе привлекли к нему внимание как к прозаику. Весной и летом 1938 Булгакову стали поступать самые разные предложения, например, один из хороших знакомых Булгакова художник Николай Радлов посоветовал ему писать рассказы для юмористического журнала «Крокодил», а издатель Ангарский предложил написать авантюрный советский роман, обещая при этом большие тиражи и хорошие деньги.

Авантюрный советский роман Булгаков писать не стал, но работу над инсценировкой «Дон Кихота» для Вахтанговского театра продолжил. Эта пьеса должна была принести доход, которого так не хватало в те годы. «Получили деньги, вздохнули легче. А то просто не знали, как жить дальше, — записала Елена Сергеевна в дневнике 9 декабря 1937 года, после получения аванса за пьесу. — Расходы огромные, поступления небольшие. Долги». За месяц, проведенный в Лебедяни летом 1938 года, Булгаков практически закончил работу над пьесой. Осенью 1938 года «Дон Кихот» был хорошо принят заказчиком, получил разрешение Главреперткома и с восторгом был принят на чтении в Вахтанговском театре. Однако дело с постановкой затянулось и увидеть спектакль Булгакову не довелось.

В сентябре к Булгакову пришли завлит МХАТа П.А. Марков и сотрудник литературной части МХАТа В.Я. Виленкин с предложением писать пьесу о Сталине для Художественного театра. Он согласился и начал собирать материал для постановки о молодости вождя, позднее названной «Батум». В том же месяце руководство Большого театра предложило ему сделать для композитора Исаака Осиповича Дунаевского либретто оперы по рассказу Мопассана «Мадмуазель Фифи», получившем название «Рашель».

Осенью этого года МХАТ отмечал 40 лет со дня основания, на юбилейные мероприятия пригласили и Булгакова. Он резко отвечал: «Никогда моя нога там не будет! Стал вспоминать все надругательства, которые над ними произвели во МХАТе... Еле успокоила», — писала Елена Сергеевна в дневнике. В связи с мхатовским юбилеем в Большом театре попросили Булгакова написать приветственный адрес. Он согласился, мало того, именно он зачитал его на торжественном вечере 3 ноября в Доме актера. Елена Сергеевна писала: «...весь зал встал и стоя аплодировал, вызывая всех без конца. Тут Немирович, Москвин, Книппер пошли на сцену благодарить за поздравление, целовать и обнимать исполнителей, в частности М. А-ча целовали Москвин и Немирович, а Книппер подставляла руку и восклицала: "Мхатчик! Мхатчик!"»

О том, в каком состоянии был Булгаков в то время, можно понять из дневников его жены. В октябре 1938 года она писала: «Настроение у нас убийственное. Это, конечно, естественно, нельзя жить, не видя результатов своей работы». Запись от 21 декабря: «Он приходит домой такой вымотанный из театра — этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задает вопрос — что же делать? От чего отказаться? Может быть, переключиться на другую работу?»

В январе 1939 года Булгаков продолжил работу над пьесой о Сталине. Елена Сергеевна пишет: «18 января. И вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет!». В марте он закончил либретто «Рашель», работал над правками «Мастера и Маргариты». В апреле в Театре Вахтангова начались репетиции «Дон Кихота», но вскоре они прекратились. В мае у Булгакова возник замысел пьесы «Ричард Первый» (другое название — «Ласточкино гнездо») и оперного либретто по сказке Ганса Христиана Андерсена «Калоши счастья», но этим замыслам не суждено было осуществиться.

После обсуждения в июне с дирекцией МХАТа о содержании пьесы «Батум» и обещания директора Г.М. Калишьяна к концу года добиться для него четырехкомнатной квартиры, Булгаков заключил договор с МХАТом. Уже 24 июля Булгаков дописал «Батум» и отдал ее текст в Художественный театр. В течение лета 1939 года в дневнике Елены Сергеевны появляется много похвал в адрес этой постановки: «Миша сидит, пишет пьесу. Я еще одну сцену прочла — новую для меня. Выйдет!»; «Миша над пьесой. Написал начало сцены у губернатора в кабинете. Какая роль!»; «Утром звонок Ольги — необыкновенные отзывы о пьесе Калишьяна и Хмелева <...> Хмелев о том, что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина — для него трагедия»; «Мхатчики и писатели — конечно — все о пьесе. Уже ей придумывают всякие названия, разговоров масса»; «...Храпченко, Солодовников, Месхетели, Сосновский, Москвин и еще человек пять. Слушали с напряженным вниманием. Пьеса очень понравилась. Потом обсуждали. Но так мало, что ее обсуждать-то собственно нечего». Сам Булгаков не был так оптимистично настроен: «Устав, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы. Погадайте. На нее положено много труда», — писал Булгаков Виленкину.

Но сам герой пьесы «Батум» ее постановку не одобрил. В секретариате Сталина прочли пьесу и сказали, что нельзя такое лицо, как Сталин, делать литературным образом, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать. Пересмотру это решение, по-своему очень точное и логичное, не подлежало. Это был приговор. Об этом решении Булгаков узнал в поезде Москва-Тбилиси, выехавшем из Москвы утром 14 августа. В эту поездку он отправился вместе с женой, чтобы в Батуме собрать дополнительный материал. В дорогу собирались веселые, полные надежд на успех пьесы и вдруг... остановка в Серпухове с телеграммой: «Надобность в поездке отпала, возвращайтесь в Москву». Это была катастрофа.

Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна сошли с поезда в Туле и вернулись в Москву на подвернувшемся ЗИСе. «В машине думали: на что мы едем? На полную неизвестность? Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся?.. Через три часа бешеной езды <...> были на квартире. Миша не позволил зажечь свет, горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил — покойником пахнет...». Во время той поездки и уже после возвращения у Булгакова начались проблемы со зрением. «9 сентября. В Большом театре Миша в первый раз не увидел лиц в оркестре, не узнал Максакову — лица задернуты дымкой».

Директор МХАТа Г.М. Калишьян подтвердил, что все материальные обязательства по договору о «Батуме» МХАТ выполнит, тут же он предложил Булгакову заключение договора на новую пьесу или инсценировку тургеневских «Вешних вод». 10 сентября Булгаковы поехали в Ленинград, где Михаил Афанасьевич внезапно потерял зрение. После возвращения в Москву ему поставили диагноз: острый гипертонический нефросклероз. Как врач, он хорошо понимал, что это за болезнь, ведь именно она свела его отца в могилу. В октябре Булгаков составил завещание и доверенность на ведение всех своих дел на жену. Тогда же он диктовал последние правки к «Мастеру и Маргарите».

«Вот и настал мой черед. В середине этого месяца я тяжело заболел, у меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения. Я лежу, лишенный возможности читать и писать, и глядеть на свет <...> связывает меня с внешним миром только освещенное окошечко радиоаппарата, через которое ко мне приходит музыка», — сообщал Булгаков другу юности А.П. Гдешинскому в последние дни сентября 1939 года.

Этой осенью во МХАТе побывал Сталин, и, как записала в дневнике Елена Сергеевна, «Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу "Батум" он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить. Это вызвало град звонков от мхатчиков». Результатом стало возвращение МХАТа к пьесе о Пушкине, которая в конце концов и была поставлена весной 1943 года; Вахтанговский репетировал «Дон Кихота» — премьера состоялась еще раньше, в 1941-м. Но самому Булгакову дожить до этого было не суждено.

В ноябре умирающего писателя навестил секретарь Союза Советских писателей Александр Александрович Фадеев. С 18 ноября по 18 декабря Булгаков находится на лечении в подмосковном санатории Барвиха. После лечения ему становится лучше, даже восстановилось зрение. Но несмотря на временное улучшение, он понимал, что это ненадолго. Накануне последнего в своей жизни Нового года Булгаков писал Гдешинскому: «Ну, вот, я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосет меня мысль, что вернулся я умирать. Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канительно и пошло. Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, не имеется». В начале января Булгаков пытался работать над пьесой «Ричард I» («Ласточкино гнездо»), но вскоре бросил из-за болезни. 13 февраля он последний раз он диктовал поправки к тексту «Мастера и Маргариты».

В феврале — марте каждый день к умирающему писателю приходили друзья и близкие: Попов, Ермолинский, Дмитриев, Вильямс, Борис Эрдман (брат Николая Робертовича, художник), забегал Файко, живший по соседству. Приходил Борис Пастернак, о чем Елена Сергеевна позднее вспоминала. «...Вошел, с открытым взглядом, легкий, искренний, сел верхом на стул и стал просто, дружески разговаривать, всем своим существом говоря: "Все будет хорошо", — Миша потом сказал: "А этого всегда пускай, я буду рад"». Приходил Фадеев, строивший планы поездки Булгакова на юг Италии для лечения.

Он умер 10 марта 1940 года в 16 часов 39 минут. 11 марта прошла гражданская панихида в здании Союза Советских писателей. Перед панихидой московский скульптор С.Д. Меркуров снял с лица Булгакова посмертную маску. С прощальным словом на панихиде выступили писатель Всеволод Вячеславович Иванов, драматург Алексей Михайлович Файко, актеры Василий Осипович Топорков и Борис Аркадьевич Мордвинов. 12 марта тело Булгакова кремировали. Урна с прахом захоронена на Новодевичьем кладбище. На его могиле по ходатайству его вдовы Е. С. Булгаковой был установлен камень, прозванный «голгофой», который ранее лежал на могиле Н. В. Гоголя.